Зрелое творчество Одарченко, представленное книгой стихов «Денёк» (1949), а также его рассказами и эссе, в определённом смысле цельно и монолитно: и поэзия, и проза, и даже эссеистика писателя содержат одни и те же образы, мотивы, идеи. Варьируя их, Одарченко, в сущности, дополняет и уточняет свою художественную философию и тем самым даёт понять, что граница, разделяющая у него поэзию и прозу, проницаема. (Это, разумеется, не снимает вопроса о специфике его поэтической и прозаической речи.) Произведения Одарченко не столько объясняют его представления о мире и человеке, сколько показывают, причём – в уже «готовом» виде, правда, усечённом, «сжатом» речью в художественную (поэтическую или прозаическую) форму, которая, однако, скорее приспособлена к его представлениям, нежели соответствует им. (Это, кстати говоря, делает понятным обращение Одарченко к полемическому диалогу со значимыми для него авторами, «сламывающему» изнутри их поэтику и приводящему писателя к не всегда заметному, но весьма существенному формотворчеству.) В случае Одарченко непросто говорить о формировании и развитии поэтики творчества, и не потому что об этом мало что известно; дело в том, что эти процессы шли у писателя совершенно непривычными для нас путями. С этой точки зрения чрезвычайно важно будет проследить хронологию творческой деятельности Одарченко.

В отличие от своих собратьев по «литературному цеху», во всяком случае – от их большинства, Одарченко взялся за литературную работу очень поздно: первые (известные нам) его опыты, а это были стихи, относятся к 1928 г., т.е. ко времени, когда писателю исполнилось 25 лет. Скорее всего он начал писать намного раньше, возможно, даже ещё в России, до эмиграции семьи во Францию; но не считал свои юношеские стихотворные пробы сколько-нибудь ценными. Однако дело даже не в этом: по всей видимости, до определённого момента у него не было даже и мысли о том, чтобы связать свою жизнь с литературой. Ранние стихи, собранные Одарченко в тетради 1946 г., показывают, что писал он нерегулярно, от случая к случаю, и не ставил перед собой цели достигнуть статуса профессионального писателя (или хотя бы участника литературного процесса). Утверждение исследователей о том, что в 1930-х гг. Одарченко чуждался литературных знакомств, совершенно неверно: сферой его жизненных интересов в те годы был дизайнерский бизнес, и до поры до времени он был коммерчески успешным предпринимателем. Эта ситуация – сочинение стихов «для себя» – показывает уже сформировавшееся скептическое отношение Одарченко к так называемой профессиональной литературе – мировоззренческий принцип, которые будет оставаться в силе для него и позднее, даже тогда, когда он станет активным участником литературной жизни русского Парижа. Тем не менее было бы неправильно говорить о дилетантизме Одарченко, как это сделал Н.В. Станюкович: «…Человек широкий, щедрый, расточительно даровитый, Ю. Одарченко принадлежал к тем русским людям, которым всё слишком легко даётся, а потому они во всём и остаются блестящими дилетантами» [4. с. 6].

Это может показаться странным, но тетрадь 1946 г., включавшую стихи, которые были им созданы в течение почти двух десятилетий, Одарченко, скорее всего, мыслил как подведение окончательных итогов своей поэтической практики.

В письме Р.Б. Гулю Одарченко признавался, что не может писать «в стол» – не видя издательской перспективы: «…я должен писать "под кнутом". …"Под кнутом" – я хочу сказать, что Вы как-либо заставите меня продолжать писать. …я не могу ничего делать зря. Ну вот написал, потому что уже невозможно – грудь распирает, а потом в ящик» [4. с. 43].

То же самое Одарченко говорил и в письме Ю.П. Иваску, который сетовал на отсутствие его новых произведений: «Вы вроде моего друга Адамовича – он говорит: "То, что Вы не пишите – это преступление…" Я и сам просыпаюсь иногда в холодном поту и совершенно ясно сознаю, что Господь меня будет судить не за грехи мои, а только за то, что перестал писать. Но где же писать? На заборах? "Неизвестному собеседнику" – я не могу» [4. С. 43].

Наверно, оговорка Одарченко о невозможности писать «в стол» – преувеличение; тем не менее она знаменательна. По окончании Второй мировой войны у Одарченко снова налаживается дизайнерский бизнес: он выполняет заказы для «больших домов дамских нарядов, haute couture» [5. С. II]. Именно в это время, когда у него появляются приличные деньги, он, проявляя недюжинную инициативу, знакомится с широким кругом писателей русской эмиграции. Нетрудно догадаться, что все эти литературные связи Одарченко завёл, намереваясь использовать их для «проталкавания» своих сочинений. Имеющиеся у него средства Одарченко вкладывает в издание «Ориона» (1947), в котором выступает, наряду с поэтом В.А. Смоленским и искусствоведом А.Е. Шайкевичем, в роли одного из соредакторов. («Орион» задумывался в качестве литературно-художественного журнала, но в результате стал альманахом; к сожалению, его существование завершилось на первом выпуске, хотя в планах издателя были был, как минимум, и второй.)

Самое интересно, однако, в том, что напечатал Одарченко в «Орионе» (неизвестно откуда взявшуюся у него) прозу – повесть «Детские страхи», а не стихи. (Представленная в альманахе повесть обрывается буквально на полуслове – с издательской пометкой: «Продолжение следует»; и хотя в позднее писатель ещё не раз будет обращаться к героям «Детских страхов», повесть так и осталась незавершённой.) Очевидно, что в ту пору Одарченко связывал свою литературную деятельность исключительно с прозой. Это обстоятельство косвенно подтверждает А.В. Бахрах, писавший о том, что появление вошедших в книгу «Денёк» стихов удивило даже тех, кто был хорошо знаком с писателем: «Когда он начал увлекаться стихотворством – не знаю, но он долго таил эту "слабость" про себя, своих стихов не оглашал, а когда неожиданно стал их читать друзьям, это оказалось для всех сюрпризом» [4. С. 30].

В данном случае важно будет обратить внимание вот на что. Если рассматривать поэзию Одарченко как на развёртывание во времени художественного целого, нужно будет сделать вывод о том, что отличие зрелых стихов писателя от ранних связано с неожиданным и мощнейшим воздействием некоей прозы, под влиянием которой он и обратился к прозаической работе, вероятно, в какой-то момент даже полагая, что расстался с поэзией навсегда.

Как уже было сказано, Одарченко «возвращается» у поэзии – столь же неожиданно, как до того он взялся за прозу. В течение всего лишь одного года (с осени 1947 по конец 1948-го) он создаёт 46 стихотворений, которые будут изданы в 1949 г. – и снова на свои деньги – в составе книги «Денёк». (Заметим, что такое же приблизительно количество стихов писатель создал за 20 лет работы до «Денька» и за десятилетие после его выхода.) Вплоть до своей смерти в 1960 г. Одарченко будет писать и стихи, и прозу, но, как и в свои «долитературные» времена, время от времени. Правда, это объясняется не отказом от участия в литературном процессе, а неопределённостью издательской судьбы создаваемых им произведений и в конечном счёте бесперспективностью его существования в литературе.

Очевидно, что ключевым фактором становления поэтики зрелого Одарченко, причём как поэтических произведений, так и прозаических, несмотря на его «обширную генеалогию», включающую преимущественно имена поэтов, стала именно проза. Надо признать, что выработка поэтики поэтического творчества под влиянием прозы – случай редкостный, если не уникальный. Однако нельзя отрицать и того, что благодатная для восприятия прозаических принципов организации поэтического текста почва была подготовлена ещё в ту пору, когда творческие интересы Одарченко не распространялись за пределы поэзии.

Если сравнить ранние и зрелые стихи Одарченко, можно будет без труда увидеть, что их отличие определяется в первую очередь позицией автора (поэтического субъекта): авторская точкой зрения у писателя фокусирует предмет письма (художественную действительность) и предопределяет способы его изображения.

Ранние стихи Одарченко – лирика в чистом; лирический субъект писателя обращается внутрь себя – он живёт в мире своих переживаний, вызванных некими (не всегда – обозначенными в стихотворении) внешними событиями и явлениями. Здесь и переживание любви и размолвок с возлюбленной («Посмотри, как утренне и нежно…», «Страшно чёрной пустоты…», «Научил я весёлую галку…», «Иду по зимнему бульвару…»), и сорокалетие со дня появления на свет («Проглядел я белых яблонь цвет…», «Мне сорок лет, а я всё тот…», «Жизнь моя сладка победой…»), и болезненные мысли об уходе молодости («Отцвела лиловая душистая сирень…», «В саду за стенкой тишь и благодать…», «Я гусарам отрезал шпоры…», «Тропинка узкая и прутики ракиты…», «Пропалила желчь мои стальные латы…», «Трудно мне. И радость, и печали…», «Уход весны»), и запойное пьянство («Давно бы пулю лёгкою рукою…», «Что вы выдумали, черти…», «Юрий Павлович! Зачем Вы пьёте?..»), и проч. Есть достаточно оснований считать, что созданные Одарченко до «Денька» стихи написаны под влиянием есенинской лирики. (Отсутствие у писателя более или менее заметных следов эмигрантской поэзии 1920 – 1940-х гг., например, творчества поэтов «Парижской ноты», приводит к мысли о том, что она либо не вызывала у него отклика, либо, что более правдоподобно, он её просто не знал.) находящийся извне лирического субъекта мир лишь изредка попадает в центр внимания Одарченко-лирика; исключение писатель делает только для природного мира (у него часто присутствуют отдельные черты условного деревенского пейзажа), но и он выступает скорее проекцией чувств лирического субъекта, замкнутых внутри его ego.

В зрелых стихах Одарченко наблюдается совсем иная картина. В 1954 г., посылая Иваску два своих ранних стихотворения, Одарченко в сопроводительном письме писал следующее: «…А впрочем, я никогда и нигде не печатал стихов, которые пишу для себя, но так как Вы добрейший человек и мой покровитель, вот образчики. …Адамович и [Георгий] Иванов даже не подозревают, что у меня могут быть и такие стихи. Хороши или плохи – это другое дело. Во всяком случае чувствуется какой я прошёл длинный путь, чтобы добраться до "Денька". …Можно как у [Козьмы] Пруткова сказать: если увидишь подпись Одарченко – не верь глазам своим» [3. с. 219].

И эти слова были продиктованы отнюдь не скромностью Одарченко. В стихах «Денька» предметом изображения становится внешний мир; он изображается увиденным со стороны, с дистанции, в которой растворяется (если она только была!) эмоциональность автора (поэтического субъекта) и на её месте возникает мысль, довлеющая в авторской позиции, мысль вовсе не равнодушная, но не зависимая от (предполагаемого) внутреннего чувства.

Проследить произошедшую перемену можно по стихам Одарченко «Этот путь мне судьбою назначен…» (1943) и «Я на старых заезженных клячах…» (1949), являющимся редакциями одного и то же произведения. Ранняя редакция произведения являет собой лирическое стихотворение. Данное в нём подробное описание природы (весенний пейзаж, пробуждение в природе жизненных сил) выражает противоречивый внутренний мир лирического субъекта. Обновление природы – знак духовного преображения лирического субъекта, которое, хотя оно и связано с природным миром, ему противопоставлено. (Схема лирического сюжета стихотворения вызывает ассоциации с «Пророком» Пушкина, интонация же – с есенинскими стихами.) Назначенный судьбой «путь» «оживотворяется» новым взглядом на мир, который возникает в лирическом субъекте вследствие пережитой им ранее «печали»: «Этот путь мне судьбою назначен, / Для того, чтоб сберечь печаль… / А теперь в пригородных дачах / Наверно расцвёл миндаль. // От зимы я ещё не очнулся / И в душе моей мутный лёд. / А подсолнечник к земле пригнулся – / Это пчёлы в нём ищут мёд. // <…>. // Муравей непосильную ношу / В новый дом торопливо несёт. / Нет, и я своё знамя не брошу, / Знаю я, что растает мой лёд. // Так о чём же тогда ты плачешь, / Для кого ты сберёг печаль? / И кому ты рукою машешь / В уходящую синюю даль…» [1. С. 244].

В вошедшей в «Денёк» редакции этого стихотворения от лирики не остаётся и следа. Открывающее стихотворение «я» распахивает взгляд поэтического субъекта, направляя его во внешний мир, событийная реальность которого овнешняет сюжетику этого произведения. В центре сюжетики «Я на старых заезженных клячах…» находится переживший зиму осенний листик. Одарченко соотносит поэтического субъекта и осиновый листик; однако «судьба» листика, высвечивающаяся в аллегорическом сгущении смыслов этого образа, отнюдь не отображает реальность внутреннего мира поэтического субъекта. Он оказывается в депсихологизированной действительности мира природы: его существование столь же «безмолвно» (отрешено от экспрессии и оценочности), что и у листика: «Солнце искрами радости блещет / Сквозь решётку весенних ветвей. / Зимний лист на осине трепещет, / Продержавшись всю зиму на ней. // Желтый, смятый в седой паутине, / Искупает чужую вину, / Но висит на весенней осине, / Значит тоже встречает весну» [2. С. 132].

Стихотворение «Я на старых заезженных клячах…» имеет богатую смысловую аранжировку, задаваемую именно внешней позицией автора на его сюжетную событийность. (В этой позиции просматриваются тонкие полемические нюансы, о которых в данном случае говорить было бы преждевременно.) Одарченко, отказываясь от психологизации, очерчивает образ природного мира целокупно (осенний листик встречает весну). «Невинность» листика, искупающего «чужую вину», является указанием на сосуществование в целом природного мира противоположностей; его (сосуществования) реальность создаёт смысловой контекст стихотворения, необходимый для осмысления существования живого существа – листика и, конечно же, «я» писателя, контекст, подкрепляемый образами и мотивами, являющимися в «Деньке» сквозными (в частности – образами приводимой солнышком в мир смерти и висельника-самоубийцы).

Необходимость «замены» изображения внутреннего мира лирического субъекта такой авторской позицией, которая позволяла бы показать мир вовне, была у Одарченко глубоко осмыслена. В письме (1953) к Р.Н. Гринбергу, издателю журнала «Опыты», Одарченко писал: «Я заметил, что Ю.П. Иваску, который так много обо мне заботится, нравятся скорее стихи лирические; я же от лирики стараюсь всеми силами оттолкнуться и только изредка срываюсь и снова иду по проторенной дорожке. Поэзия – дитя сомненья, и Лирика – ритмическое выражение печали. Любопытно, что очень многим в моём "Деньке" нравится последнее стихотворение – единственное лирическое! Конечно, отказаться от лирики совсем – это невозможно, но надо с большой осторожностью к ней подходить…» [3. С. 198].

Интересно, что стихотворение «Меня не любят соловьи…», процитированное в письме, являющееся рефлексией Одарченко над своей поэзией, писатель назвал «не лирическим» [3. С. 198]. Однако он так и не сказал, какими ему представляются («нелирические») стихи его «Денька». Почему Одарченко всеми силами «отталкивается от лирики», как он это делает и к чему в итоге приходит, – все эти вопросы требуют пристального внимания.

Библиографический список

1. Одарченко Ю.П. «Этот путь мне судьбою назначен… // Одарченко Ю.П. Стихотворения. – М., 2020.

2. Одарченко Ю.П. «Я на старых заезженных клячах…» // Одарченко Ю.П. Стихотворения. – М., 2020.

3. Орлов В. Комментарии // Одарченко Ю.П. Стихотворения. – М., 2020.

4. Орлов В. Юрий Одарченко. Биографический очерк // Одарченко Ю.П. Стихотворения. – М., 2020.

5. Померанцев К.Д. Юрий Павлович Одарченко и его мир // Одарченко Ю.П. Стихи и проза. – Paris, 1983.