Проблема автобиографического письма в эпосе С.С. Боброва «Древняя ночь вселенной»

Важнейшим эффектом экзистенциализации аллегорического письма Боброва, возникшим под воздействием картезианского учения о мыслящей вещи, является автобиографизм «Ночи». Его специфичность и смущает исследователей Боброва. Проблема вовсе не в том, что поэт в «Ночи» зашифровал некие обстоятельства своей биографии [6. С. 103]; сюжетные, мотивные или иные соответствия событий жизни автора можно найти и в сочинениях классицистов, концентрировавших свои усилия на задаче выполнения «жанрового задания». Вопрос заключается в том, на каких основаниях Бобров использует автобиографизм? Вопрос этот важен ещё и потому, что подчеркиваемая поэтом автобиографичность «Ночи» в определённом отношении конфликтна её эпопейному – жанру.

Автобиографизм в русской поэзии, как собственно, и европейской, освящён именем Горация и восходит к опыту его одических произведений. В плане поэтической техники автобиографизм, действительно, тесно связан с горацианством; однако в плане поэтической идеологии его источники иные. Введение в поэзию субъективной точки зрения, которая требовала от поэта обращения к автобиографическим элементам, было продиктовано просветительской идеей о добродетели, замыкавшей человеческую активность в кругу себялюбия (избегания причинения себе возможного вреда). Эта идея во всех подробностях описана Поупом в «Опыте о человеке». Неудивительно, что стихи Державина, самого представительного русского поэта-горацианца, пронизаны поуповскими идеями, нередко напрямую отсылающими к «Опыту о человеке». Исчерпывающее представление о балансе горацианского и поуповского начал в державинских одах позволяет знаменитый «Памятник» (1796), на первый взгляд, выступающий парафразом «Exegi monumentum…» Горация. Образный ряд оды Державина полно и точно воспроизводит горацианскую образность: здесь и нерукотворный памятник, который навечно сохранит некую часть поэта; и обусловленность вековечной славы поэта немеркнущим во времени величием его народа; и выдающиеся поэтические достижения; и наконец призыв к музе возгордиться заслуженной похвалой. Однако горацианское начало лишь внешний антураж «Памятника», его декор. Свои поэтические достижения Гораций связывает с их непреходящим общественным значением: он перелил «Эолийский напев в песнь Италийскую» [5. С. 148.], т.е. открыл перед римской поэзией ранее неизвестные ей возможности. Между тем поэтические достижения Державин фокусирует через идею о личной добродетели, в рамках которой общественное значение деятельности человека состоит в себялюбии: избегая всего то, что вредит тебе, ты приносишь благо обществу. Державин пишет: мир будет помнить то, «Что первый я дерзнул в забавном русском слоге / О добродетелях Фелицы возгласить, / В сердечной простоте беседовать о Боге / И истину царям с улыбкой говорить» [4. С. 166]. Смысловое содержание вменяемых Державиным самому себе достоинств можно увидеть, найдя в них противопоставление взглядам на поэзию недоброжелателей его музы (презирать их он и призывает музу в финале оды). Нетрудно догадаться, кто эти недоброжелатели: Державин противопоставляет свою поэзию поэтической системе классицизма, напр., в версии Ломоносова. Именно ломоносовскую поэтику Державин описывает как противоположность своей поэзии: её слог выспренний (торжественный), а не «забавный» (строго говоря, среднего «штиля»); беседы о Боге наполнены «умствованиями», а не «сердечной простотой»; а главное – обращение к царям – чуждая добродетельной искренности лицемерная хвала, ищущая наград и выгод, а не произносимая «с улыбкой» (т.е. с равнодушием к последствиям) истина. Иначе говоря, заслуги своей поэзии Державин связывает с тем, что она является выражением предписанной идеологией Просвещения добродетели её автора. Поуповский подтекст державинского «Памятника» очевиден; и именно он определяет обращение Державина к автобиографизму.

Анализ державинского «Памятника» имеет прямое отношение к разговору об автобиографизме у Боброва, поскольку вопрос о «нерукотворном памятнике» поднимается и в «Ночи». В XI песне эпопеи Бобров даёт свой «Памятник», и даже не один, а два, правда, ни тот, ни другой не дают повода говорить о Горации. Зихел-разум показывает Нешаму, какой становится жизнь, когда человек утрачивает веру в бессмертие души. Эту картину он проецирует на (контекстуально) условное «я», биографические реалии которого, однако, в точности совпадают с обстоятельствами жизни Боброва. Хотя картина одна, «надписи» к ней Зихел приводит две: лживую и истинную. Надпись (и та, и другая) – и есть «памятник», причём одновременно и в прямом, и в переносном (горацианском) значении. Она являет собой эпитафию – слова, предназначенные для надгробия. Надпись, свидетельствуя о поэте и поэзии, исподволь поднимает вопрос о «нерукотворном памятнике»: даёт ли поэту его поэтическое творчество бессмертие? Если я умру былинкой, утрачу жизнь, не надеясь на бессмертие души, говорит Зихел, «Едина разве подпись лжива / Ненужну мне пробавит жизнь» [1. С. 218]. И далее приводит «лживую надпись», строгая оценка которой не может не изумлять, поскольку она фактически достоверно передаёт биографические факты жизни Боброва. Затем Зихел даёт «истинную надпись»: но в ней реалии биографии поэта как раз отсутствуют. Сравнивая надписи, можно заключить, что для Боброва автобиографизм является скорее негативной чертой поэзии. Между тем это не так, поскольку рассматриваемый эпизод имеет полемический характер. Из сравнения надписей, к которому Бобров подталкивает читателя, следует, что истинность рассказа человека о прожитой жизни определяется осознанием фактов его жизни – актом их рассмотрения с позиции духовного опыта. Отражение чувственного опыта, приближая рассказ к природе и делая его правдоподобным, только создаёт иллюзию истины, симулирует её. Эта специфическая иллюзорность автобиографического письма непосредственным образом связана с просветительской идеей о добродетели; собственно, в рамках этой идеи автобиографизм и принимает сугубо иллюзорный характер. Понятно, что фактичность автобиографии не может быть поставлена под сомнение; однако фактическая достоверность ограничена кругом тех значений, который очерчен идеей о добродетели; но добродетель есть свидетельство как раз незнания истины, поскольку её действительность отрицает знание, лежащее за её пределами. Эта мысль настойчиво проводится в «Опыте о человеке» Поупа; можно её найти и у Державина – в оде «Фонарь» (1804), сочинении, восходящем к поуповской поэме. Именно поэтому Зихел называет лживой фактически достоверную надпись.

В автобиографизме «Ночи» Бобров оспаривает просветительскую концепцию автобиографического письма. В рамках просветительской идеологии автобиографизм выступает способом стилевой демонстрации добродетельности автора, начиная с искренности (равнодушия к успехам и неудачам) и заканчивая этически маркированной «истинной шкалой Счастья» (покой, здоровье, независимость). Однако, по Боброву, не автобиографизм даёт истинность рассказу о жизни, но напротив – пребывание в истине делает значимым автобиографизм, сообщая основательность иллюзорному автобиографическому письму. Следуя логике Декарта, поэт показывает, что обретение истины являет собой акт самосознания; в нём события жизни открывают свой духовный смысл, не только не утрачивая фактичности, но приобретая большую отчетливость. Но здесь следует учитывать экзистенциальную специфику акта самосознания, в котором человек обнаруживает свою (подлинную) независимость от внешнего мира. Об этом писал Декарт, рассуждая о человеческой воле [3. С. 47]. В акте самосознания биография – рабочий материал экзистенции, а не её материя.

«Ночь» – предельно автобиографическое произведение, но реалии биографии Боброва не имеют в эпосе необходимой для взгляда со стороны резкости. Точнее, в разных эпизодах «Ночи» автобиографическая сфокусированность стихов поэта варьируется. И жанр «Ночи» (эпопея), и её тематика (история мыслящего существа) не подразумевали использование большого объёма автобиографических сведений. Автобиографизм появляется преимущественно в рефлексии Боброва о замысле книги; между тем, говоря о ней, поэт выходит далеко за пределы субъективно окрашенной мировоззренческой проблематики и весьма колоритно показывает обстоятельства своей жизни. Упомянем самые существенные.

В предваряющей «Ночь» заметке «К другу души» Бобров сообщает, что обратился к предмету своей эпопеи под воздействием давних «чувствований». Поэт чувствует, что он уже долгое время бесплодно блуждает в «лавирифах чужих умов», не понимая, что с ним происходит (испытывая «закругу»-головокружение).  Ощущение некоего временного предела жизни («возраста») приводит Боброва к решению «войти в самого себя» и «зачать с скромностию такую храмину, которая бы полезна была сердцу твоему, и гостеприимна для ближнего», т.е. пересмотреть свою жизнь и найти в ней истинное положение вещей. Совершенно очевидно, что логику своих «чувствований» Бобров выстраивает с оглядкой на Данте; блуждание в «чужих лавиринфах умов» и вхождение в себя восходит к первым стихам «Комедии»: «На полдороге странствий нашей жизни / Я заблудился вдруг в лесу дремучем, / Попытки ж выйти вспять не удались мне. // О, расскажу ли я о нём, могучем, / О диком лесе, лешей круговерти, / Где бедный ум мой был страхом измучен?..» [2. С. 27]. О дантовском подтексте свидетельствует и упомянутый (на первый взгляд – сугубо риторически) возраст. Поэт приступает к созданию «Ночи», по всей видимости, в начале 1806 года; если считать, что он родился в 1766 г., в это время ему исполняется 40 лет. Согласно античной и наследовавшей ей средневековой традиции, которая была значима и для Данте, о чём можно судить по его трактату «Монархия», традиции выделявшей в человеческой жизни четыре возрастных периода по 20 лет, Бобров достигает в 1806 г. метафизический середины своей жизни. (Заметим, что метафизика возраста у Боброва существенно отличается от карамзинской, принятой на началах, так сказать, естества человека: для Карамзина середина жизни была отмечена тридцатилетием – временем безвозвратной утраты молодости (привлекательности для женского пола) и перехода к семейной жизни.) Между тем «чувствования» Боброва глубоко автобиографичны. Может быть, самым весомым доводом в пользу автобиографизма «чувствований» является утаивание их причины. Бобров не говорит, с чем связано ощущение блуждания «в лавиринфе чужих умов», из которого он не может найти выхода на столбовую дорогу жизни, однако он вполне конкретно называет тот момент своей жизни, когда начались его блуждания. Бобров иллюстрирует свои «чувствования» мыслью о неспособности научных систем утвердиться в истине; эта мысль является реминисценцией из насквозь пронизанного масонской идеологией трактата Аполлоса «Евгеонит» (1782), который Бобров читал в юности – в годы обучения в Московском университете, находившегося под опекой М.М. Хераскова, И.Г. Шварца, Н.И. Новикова и др. розенкрейцеров. В начальных строфоидах «Ночи» мотив блуждания предстаёт даже масштабнее, чем в «К другу души». Было бы неверно считать, что Бобров оценивает свою масонскую юность как роковую ошибку; правильнее было бы сказать, что выучка у масонов не открыла ему истины, к которой он всегда стремился; и именно теперь в свете неких (неизвестных нам) событий это стало понятно. Кратко излагая в I песне эпопеи свою биографию (она включает четыре эпизода), Бобров расстаётся с внешними впечатлениями о прожитой жизни, в сущности, признавая их недостоверными. Поэт обращается к истории своей души, протекавшей в тех же самых событиях, что и чувственная жизнь, но остававшейся неосознанной. «Ночь», рассказывающая о трудном пути к истине Нешама-души, его сложных отношений с Зихелом-разумом, Колгуфой-плотью и др. фигурами эпопеи, являет иносказание об опыте существования Боброва – о его экзистенции.

Библиографический список

1. Бобров С.С. Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец. Ч. 4. – СПб., 1809.

2. Данте Алигьери. Божественная комедия: поэма / Пер. А.А. Илюшина. М., 2008.

3. Декарт Р. Сочинения в 2 т. Т. 2. / Сост. В.В. Соколов. – М., 1989.

4. Державин Г.Р. Стихотворения / Сост. А.Я. Кучеров. – М., 1958.

5. Квинт Гораций Флакк. Собрание сочинений. – СПб., 1993.

6. Коровин В.Л. Семен Сергеевич Бобров: Жизнь и творчество. – М., 2004.

30.08.2022