Мы шли по главной – Красной – улице бывшего Екатеринодара. Хоть и меняет она постепенно свой облик: на смену уютным двухэтажным особнякам с лепниной и коваными крылечками приходит стеклобетонная безликость, но все же хранит еще дух прежней казачьей столицы. Останавливаемся напротив бывшей гостиницы «Центральной» – одного из красивейших зданий города конца XIX века.

– Ты чувствуешь, как звучит город без гула машин? – спрашивает Виктор Иванович Лихоносов.

«Георгиевским кавалером русской литературы» назвал его когда-то Юрий Кузнецов – поэт и великий земляк. Было это в 1988-м на вручении Государственной премии за роман «Наш маленький Париж».

В 1984-ом Валентин Распутин написал предисловие к литературному памятнику Екатеринодару – созданному Виктором Лихоносовым, урожденным сибиряком. Только через три года роман издали: боялись, перестраховывались – слишком явно сквозила в нем любовь к имперской России. Автор, уловив отблеск державного величия, ощутив восприемство, связал в «Ненаписанных воспоминаниях» прошлое с настоящим.

Беседы с людьми – теми самыми, «бывшими», пожелтевшие страницы с каллиграфическим росчерком пера, дореволюционные газеты – все переносило в незнакомую современникам Россию. Тогда мир для Лихоносова разделился: в архивах и библиотеках он жил радостями и печалями Екатринодара, а, выйдя из пыльных хранилищ, оказывался в современном Краснодаре. Приходилось ему – беспартийному – присутствовать и на партсобраниях в Союзе писателей – от великих потрясений века ХХ и тихого провинциального очарования возвращаться к задачам и установкам коммунистической партии.

Но это было позже: когда Виктор Иванович Лихоносов, войдя в силу, стал признанным мастером слова. Двумя десятилетиями ранее безвестный сельский учитель из-под Анапы отважился написать Юрию Казакову – возможно, почувствовав в любимом писателе, помимо литературного созвучия, еще и родственную душу. Надеялся, ждал, томился (кроме письма отправил три своих рассказа) и когда ответ все-таки пришел, раскрыл с волнением, какое бывает единожды в жизни у каждого «начинающего»...

«...Рассказы я прочел, и они мне понравились... – писал Юрий Павлович 8 февраля 1963 года. – Рассказы ваши я попробую протолкнуть в “Молодую гвардию”, хотя поручиться за успех дела трудновато...»

Между этим и следующим письмом состоялось и личное знакомство: в отпуск Виктор Лихоносов решил ехать в Москву.

«...Молодогвардейцы так и не решились взять ваши рассказы. Я забрал их оттуда и тут же отдал в “Новый мир”» – читал он в сентябрьском письме Казакова.

Бесценны поддержка, совет, доброе слово, помогающие не отчаяться на первых порах. Обделены не имеющие друга, наставника... Особо упорные со многими синяками и ссадинами, окольными путями, добираются туда, куда иным помогают взойти умудренные.

Всего через два месяца, в 11 номере «Нового мира», был напечатан рассказ «Брянские», ознаменовав стремительное вхождение Виктора Лихоносова – самобытное дарование которого совпало с чаяниями новой лирической прозы – в большую литературу. Это, как и начало дружбы с Юрием Казаковым, описал он в повести «Волшебные дни».

Глядя из прагматичного века нынешнего, в коем литература из главенствующей в культуре и жизни, оттеснена на задворки, с закольцованностью большинства на самих себе, сложно представить, что кто-то тратил на незнакомого человека время и силы души. Не только Казаков и Твардовский, но и Борис Зайцев, Георгий Адамович, Вера Муромцева-Бунина... И откуда? Из самого Парижа! Из-за железного занавеса безвестному и молодому слали участливые письма, советы и первые, еще пахнущие типографской краской, экземпляры книг. Многим ли молодым литераторам сегодня доводится сталкиваться с подобной участливостью? Может оттого и ценна память о ней, как еще об одной стороне века чуткого и, увы, минувшего...

«Родная Кубань»

В Краснодаре я частенько заглядываю в маленькую комнатку в центре города: два на пять метров, – здесь располагается редакция литературно-исторического журнала «Родная Кубань», где последние 15 лет Виктор Иванович занимает пост главного редактора. Собственно, не занимает, а пестует, растит любимое детище. Много дневников, безвестных казачьих воспоминаний, тихих повестей и острых статей (печатать которые не отваживаются другие краевые издания) опубликовал он за эти годы. Отдельного кабинета у «главного» нет: на виду вся творческая артель – едва протиснешься между столами, заваленными рукописями и книгами.

– Откуда на этот раз? – слышу, чуть ли не с порога.

Возвратившись из очередной «творческой командировки», куда отправила сама себя, я еще не здесь – не в этом южном, родном и одновременно чужом городе. Еще звучат в голове обрывки чужих разговоров, мерещатся иные ландшафты, а порой и батальные сцены. Мне пока не до вызванных из забвения мемуаров и провинциальных новостей. Рассказываю то, что гложет, томит в эту минуту.

– Напиши! – слышу неизменный совет. – Напиши почему, как поехала... Только пиши в созвучии с судьбой России. Понимаешь?

Я перехватываю внимательный взгляд – наблюдает. Наблюдает непрерывно, заинтересованно, вдумчиво. Черпая что-то из этих рассказов: его всегда интересует это «как» – детали, чувства, встречи.

Происходя из немногочисленной когорты истинных художников, Лихоносов видит мир по-своему, выхватывая мельчайшие детали повседневности, незаметные большинству, остротой особого художественного видения. Нет у писательского цеха часов работы, после которых мастер, ему принадлежащий, скидывает пиджак, забывая о служебных обязанностях. Сама жизнь – поле, где взращивается нива, тучность которой зависит от величины дарования и вложенного нелегкого, подчас ремесленного, труда.

Сейчас мне кажется, Виктор Иванович был рядом всегда, с самого начала дерзкого моего, неумелого «писательства». Публиковал дневники и материалы, привезенные из неспокойных мест. Но, несмотря на давнишнее знакомство, серьезно говорить о литературе мы начали лишь недавно, и я не устаю поражаться обширности и глубине его познаний, цепкости памяти и... врожденному артистизму. Рассказывая что-то, он вдруг затихнет, задумается, склонит слегка набок голову – так по-своему, по-лихоносовски – и выдаст, вдруг, что-то нужное, важное именно сейчас... едва уловимо растягивая гласные в словах, иногда возвышаясь почти до крика или опускаясь до шепота – дает знать о себе актерская жилка! Еще в детстве, в Новосибирске, играя в школьном драмкружке первые роли, хотел стать актером и даже подбил закадычного дружка своего, Юрку Назарова, ехать в Москву поступать в Щукинское, где Витя с треском провалился, а Юра, выдержав экзамены, стал известным актером, снимавшимся даже у Тарковского.

Но о доле своей не жалеет Виктор Иванович, хотя и любит повторять: «Ну, какой я писатель?»

Бунин

– Ты была на могиле Бунина?! Самого Бунина!

– Была, – пожимаю плечами. Наши литературные пристрастия расходятся: на русском кладбище под Парижем главным был для меня Шмелев.

Сам автор «Маленького Парижа» во Франции никогда не был – до перестройки не пускали, после – не приглашали, сам – не решался.

Бунин – фигура в лихоносовском мире особая: неприкосновенная, возведенная на пьедестал. Имя Бунина, прочтенное впервые в год смерти Сталина в некрологе газеты «Правда», будто указало, наметило направление будущего творчества. Еще не читая ни строчки, предощутил 17-летний парень его грядущее путеводительство. Позднее, подаренные дореволюционные книги Ивана Алексеевича и первые, изданные в СССР, сыграли важную роль в обретении своей ноты: лирического звучания, пронизывающего и наполняющего лихоносовскую прозу.

Писатель Владимир Николаевич Крупин рассказал, как познакомился с будущим другом, сначала – заочно:

«Впервые я столкнулся с его творчеством в издательстве “Современник” – в тот день я был дежурным редактором и читал обычный текст: заседание парткома, завод с планом не справляется... советская проза, не самая худшая, кстати. Читаю, и вдруг... ничего не понимаю: скамья в парке, учитель идет... Я очнулся. Оказалось, в сброшюрированные листы случайно попал лист будущей книги Лихоносова. Контраст был огромный!

“Осень в Тамани” меня ошеломила. К Тамани у меня особое отношение – там прошло детство моей любимой жены. Тамань – это счастье! Ошеломляющее счастье! Мы были молоды, там зародилась наша семья, прошло свадебное путешествие. И я всегда говорю, что дорогу в Тамани мне перешли Лермонтов и Лихоносов, после них что-либо писать уже бессмысленно.

Другие повести “Чалдонки”, “Брянские” – поражают ощущением чистоты, любви к людям.

Когда я впервые увидел Витю, то даже не решился познакомиться – настолько благоговел перед ним. Это было (год точно не помню) где-то между 1972-м и 1974-м, на съезде писателей. Внизу находился буфет, мы шли нашей вологодской компанией, и вдруг, видим, сидит Лихоносов – один и пьет кефир. Мне показали его, но я не смог подойти – стою, смотрю издалека и не решаюсь... подружились мы уже позже».

Многие из литературного и иных, смежных, миров могли бы вспомнить схожие истории, многие – живые, не говоря уже о тех, кого с нами нет...

Благодаря Твардовскому, занимавшему пост главного редактора «Нового мира», состоялся блестящий дебют молодого автора. Годом позже говорил Александр Трифонович писателю и литературоведу Олегу Михайлову: «Почитайте-ка в нашем журнале Виктора Лихоносова... Проза у него светится...» Конечно, Твардовский разглядел этот свет и написал слова, которые и сегодня являются одной из высших похвал: «Из совсем молодых, начинающих прозаиков, нащупывающих свою дорогу не без помощи Бунина, назову В. Белова и В. Лихоносова», – читаем мы в предисловии к собранию сочинений Бунина.

Но не только Бунин формировал и поддерживал: общение и дружба с единомышленниками помогали не чувствовать себя одиноким. Скупые рассказы Виктора Ивановича об этой дружбе поэтичны: я будто и сама знала великих печальников Земли Русской – Белова, Распутина (которого и увидела в первый раз в гробу, вернее, только гроб его, уже заколоченный, – пробившись после отпевания сквозь толпу в храме Христа Спасителя).

«Вася и Валя» – называют их друзья, и режет слух это «Вася» и «Валя». Жаль, что неохотно делится Виктор Иванович воспоминаниями, хотя, многое мог бы порассказать, но, может, сам пишет об этом и боится расплескать... Надо подгадать день, выждать час. Ну, а если уж разговорится, расчувствуется – держись! Впитывай – ощущай сопричастность. Но многое и описано, например, как ездил 19-летним юношей в Вешенскую знакомиться с Шолоховым, а 75-летним на Вологодчину – прощаться с Беловым... Много описано, а сколько еще невысказанного, хранимого для себя только...

Внуку генерала Корнилова

Непроста жизнь на южной Российской окраине, хотя, казалось бы, земля – хлебородна, жизнь – зажиточна. Не хочется вспоминать о писателе известное, столичное, высветившееся в минуты славы. Уместнее – неброское, наше, полузабытое...

Окраина Краснодара. Многолюдье. Сцена, где среди прочих стоит Виктор Лихоносов. 95-я годовщина смерти генерал Корнилова. У дома, где Лавра Георгиевича ранило, вблизи которого умер он, открывают памятник.

Долго взывал писатель, просил, требовал обратить внимание на невесть как сохранившийся дом – место сакральное – переломную, трагическую точку Ледяного похода 1918 года, быть может, предрешившую судьбу добровольческого движения... Кто знает, как бы сложилось все, не будь того единственного рокового снаряда. Дом, залечив пробоину, выдержав все бури и превратности ХХ века, превратился в коммуналку. Почти через столетие жильцов выселили, и остался он неприкаянным, с распахнутыми настежь дверями и окнами. Облюбованный бомжами, обреченно ждал случайного окурка или подростковой гибельной для себя шалости.

Дорога земля на юге России, а на берегу реки стремительно растущего города дорога вдвойне. Невесть откуда появился проект, где рядом с корниловским домом вырос целый комплекс с небольшой часовней и вместительным зданием со стеклянной «кормой» (уж, не ресторан ли?) Дом стыдливо прикрыли, обнеся многометровым забором, чтобы не было видно и крыши (заволновались радетели-краеведы, слух прошел, что хотят снести подлинный дом и возвести новодел, наподобие дома атамана Бурсака), наскоро приукрасили пустырь, и корниловские поминовения, проходящие обычно в глухом и исторически-неточном месте, впервые отмечались в месте гибели генерала.

Тогда, на сцене много говорили: мэр Краснодара, атаманы Кубанского войска (нынешний и бывший), высокопоставленные чиновники, скульпторы, исполнившие очередной заказ, историки... Окружали делегации из Ростова, Волгограда, Калмыкии, «представители общественности», патриоты, казачата, кадеты...

Лихоносов по-сиротски возвышался на сцене, сжимая в руках книгу с собственным рассказом «Внуку генерала Корнилова»… Двадцать лет назад выплеснул он боль о забвении генерала: «Семидесятипятилетие со дня гибели Вашего деда Лавра Георгиевича никто не пометил в Екатеринодаре горестной минутой. На окраине за старым кожевенным заводом, у той кручи, где скончался на руках офицеров Ваш дед, никто не положил цветов…»

«Прошло двадцать лет и подножие памятника Вашего деда усыпали цветами» – могли бы мы продолжить рассказ. Лихоносов в окружении выступающих скромно стоял на сцене, думая о русских офицерах; ощущая их соприсутствие, хотел рассказать о подвиге, о том, как долго ждал этой минуты, но… заторопились, засобирались выступающие, позабыв дать слово русскому писателю…

После всех речей, потеряв из вида Виктора Ивановича, я заволновалась: не прихватило бы сердце, а, найдя его сидящим в курене с казаками за борщом да горилкой, успокоилась: давно привык ершистый писатель к игнорированию властей, впрочем, как и к чествованию их.

– Ну, и как впечатления? – спокойно спросил он. – Напиши, напиши обо всем для меня. Я хотел сегодня рассказать о тех, для кого спасение России было превыше жизни… Чувствовал, что и Корнилов, и полковник Неженцев, и все, упокоившиеся в земле нашей и чужой: Америки, Европы, Балкан, незримо присутствовали! Душами были с нами!

«И снилось мне: будто все еще иду я по улице Красной. И преступают мне дорогу Шкуропатский и Рашпиль в конвойской форме. “Как давно мы не виделись! – сказали они. – Мы все знаем о вас и слышали вчера ваши речи. Извините, наши души не дают вам покоя. Наши дома еще стоят, но мы для всех в родном городе чужие…”»

Писал сибиряк, отдавший сохранению памяти казачьей десять... нет, не десять – двадцать пять, вместе с редакторством в «Родной Кубани» – лет жизни.

Тоска-кручина

Слыша знакомый голос в телефонной трубке – такой бравый вначале, приветствующий, знаю, что через минуту прорвутся в нем тоскующие нотки – тоскует, опять тоскует о своей счастливо-несчастной писательской доле, растворенной, слившейся с неизбывной болью России.

Провинциалом считает себя Виктор Иванович, говорит, что в Москве бы не выжил. Сибиряк – сродни пересаженному дереву, вроде и укоренилось оно, и вытянулось под щедрым южным солнцем, а нет-нет, да и устремится вслед налетевшим северным ветрам, затрепещет, зазвенит листочками, но не вырваться... глубоко в земле корни, переплелись, спутались с корнями пряных степных трав, да виноградных лоз...

«Соку! Русского соку не хватает! – В России я писал бы лучше».

Накрывает тоска-кручина и забывается в эти минуты и воспетая Тамань, и древнерусское княжество Тьмутараканское, и летописец Никон. Забывается Пересыпь на берегу моря, с уютной, увитой виноградом беседкой и домиком, где хорошо пишется, а еще лучше думается...

В мелодичных переливчатых строчках, где настоящее растворено прошлым – славным, трагичным, имперским – слышится нутряной глас: как же случилось все... куда кануло? Да и сам частенько признается: «Я человек не своего времени. Остался там – в Царской России».

Неспешно, как встарь, идем мы по Красной улице нашего маленького Парижа, стараясь не смотреть в сторону очередного исчезнувшего дома дореволюционной постройки. И вновь говорим про старину. Затихает разноголосица колокольного звона – народ возвращается от поздней воскресной обедни. Приостановившись у гостиницы «Центральная», архитектуры роскошного модерна, разглядываем экипажи, наряды барышень и лихих казачат, на новых бронзовых барельефах.

– Посмотри, как меняется город, без гула машин, сколько сокровенного таит, – говорит русский писатель, и я удивляюсь, что эта простая мысль никогда не приходила мне в голову.