К 85-летию писателя

Грани между действительным и воображаемым часто стираются в произведениях Вацлава Михальского и трудно подчас определить, какой мир более реален. Так, например, яркие художественные примеры соединения реального и воображаемого миров встречаем в рассказах «Луи» и «Воспоминания об Австралии». Но в данной статье мы остановимся на воспоминании главного героя повести «Адам — первый человек» (кавказская повесть) о своих предках.

Вся повесть — ода внука своему деду и любимым бабушкам (к которым духовно примыкают тётя Нина и тётя Валя из рассказа «Вознесенский собор Войска Донского»). Родство через поколение, показанное героем-повествователем, оказывается в высшей степени близким и выходит далеко за пределы чисто физического взращивания «дитяки».

От символического омовения младенца в купели, принесённой дедом Адамом (и это прямая отсылка даже не к душевному, а к духовному воспитанию), до черты школьной ограды, у которого оставляет своего любимца одна из бабушек, жизнь автобиографически близкого автору внука представляет собой результат, следствие взаимодействия с миром дедушки и бабушек. Их слова, их дела, их образы жизни, их отношение, их души и любящие сердца наполняют сознание маленького героя, формируя его характер, влияя, в свою очередь на его слова, дела, будущий образ жизни. С дедом Адамом внук бесстрашно побеждает шакалов, с любящими бабушками перестаёт бояться своей тени. Эти метафорические детские победы навсегда останутся завоёванными рубежами, превращаясь в нерушимые духовные крепости.

Главнейшим событием в жизни уже взрослого героя — археолога, учёного — становится его воображаемое путешествие в прошлое, где он снова, как наяву, встречает своих близких, вживую ощущая все сопутствующие такому свиданию эмоции.

Сквозной «Адамов след» лейтмотивом тянется и через роман «Семнадцать левых сапог», встречаем его и в эпопее «Весна в Карфагене», в прямом обращении к деду в рассказе «Рецензия». Важнее — что этот след, эта «археология духа» живёт в сердце самого автора и является мощнейшим источником любви, памяти и искреннего уважения к минувшему.

***

Удивительным, почти таким же ирреальным путешествием на землю предков становится для Тани, студентки Ленинградского университета, внучки Патимат, полёт в аул на маленьком «Ан-2»: «И весь этот невиданный прежде мир казался ей нарочно придуманной театральной декорацией» [1. С. 264]. 

Так же воспринимают жители аула и Маленькая Патимат — Таню, с накрашенными губами и коротко подстриженными волосами, с оголёнными плечами и коленями, в узком платье. Таня «из всего аварского языка знала три слова» [1. С. 265]. Но оставляя нам возможность читать между строк, Вацлав Михальский называет эти слова: «дарман, берценаб, гудул» [1. С. 265].

Мы видим и огорчение сына Большой Патимат — Магомеда Абдуллаевича: «Будь жива мать, она не сумела бы без переводчика объясниться со своей единственной внучкой» [1. С. 265]. Сын, покинувший родной очаг, долгое время живущий вне родной земли, корил себя за непоправимо упущенное наследие предков: «Беспокоиться о том, чтобы дочь изучала иностранные языки, и не подумать, забыть, примириться с тем, что она не знает родного…» [1. С. 265].

Мы сопереживаем старому Чёрному Магоме, знающему себе цену великому аульскому шутнику, адресующему только ей блестящий каскад своего остроумия, но сразу сникшему, узнав, что внучка Патимат не понимает по-аварски. А ведь когда-то, оказавшись в стране русов, Патимат тоже не могла объясняться на русском, но это не помешало ей чувствовать, любить, мыслить, действовать и общаться.

Далее мы наблюдаем, как в первый раз поднявшись до восхода солнца, Таня вместе с Маленькой Патимат — тёзкой и проводницей в мир родной культуры, мир своих предков — с просьбой принять садака (поминальную пищу) заглядывала «в каждый дом родного аула», «словно воочию увидела детство своего отца и своё собственное, каким оно могло бы быть, расти она здесь» [1. С. 266–7].

И «жгуче-чёрные глаза старой Патимат», смотрящие с лица «так непривычно одетой девушки» [1. С. 265] заставили Маленькую Патимат обнять Таню и обратиться к ней по-аварски. Слова «наша сакля» [1. С. 266] и тот факт, что «сказочный образ бабушки» [1. С. 265], «повесть о том, как ушла старая Патимат из аула, чтобы благословить отца и дядю Султана, передать им старое оружие предков, больше всего тревожила внучку Таню, питала её воображение» позволит нам думать о том, что встреча героини была подготовлена тем незримым наследием, изначально живущим в её душе и передавшимся с кровью предков, обладавших наибольшей духовной силой: «ни мать, Евдокия Сергеевна, ни отец, ни учителя, ни книги не имели на неё влияния большего, чем бабушка Патимат, которую она никогда не видела» [1. С. 268]. Сын Патимат, Магомед Абдуллаевич, также ценил в своей дочери «редко изменявшую ей природную чуткость, умение понимать без слов, угадывать его мысли и желания» [1. С. 268]. Без сомнения, и эти черты были унаследованы девушкой с говорящим русским именем («Итак, она звалась Татьяной…»), живущей на русской земле от своей героической бабушки.

Именно поэтому сын Патимат, настроившийся было на грустный лад, чувствовал себя так, как будто у него «отлегло от сердца» [1. С. 268], потому что Таня «не капризничая, не задавая неуместных вопросов, пошла разносить по аулу садака (поминальную еду), стараясь шестым чувством угадать, понять, как нужно себя вести»; «радостно и открыто пошла она навстречу неудобствам непривычной жизни» [1. С. 268].

Решение отца оставить Таню на лето в ауле у Маленькой Патимат, чтобы внучка Большой Патимат «полюбила горы, привязалась сердцем к родным местам, научилась говорить по-аварски» [1. С. 268] подсказывает нам, что никогда не поздно принять в себя Традицию, заповеданную предками, что «старое оружие» дедов и прадедов способно победить пространство и время — не имеет срока давности и только ждёт своего часа и преемника. Остаётся повторить слова старой Патимат: «Как это мать не найдёт своих сыновей?» [1. С. 209].

Действительно — Патимат будто бы нашла, дождалась своего сына Магомеда, подарившего ей внучку Татьяну. Вернулся он в родной аул спустя тридцать лет в канун Дня Победы настоящим героем, не посрамившим воинской доблести и чести настоящего джигита: с погонами капитана первого ранга и орденскими планками на груди.

И на земле предков, как в детстве, лёжа на крыше, сын и мать встречаются в небесно-звёздном пространстве: «Он любовался им, смотрел в чёрные далёкие глубины, а перламутрово-звёздную прозрачность Млечного Пути и, казалось, пил медленными глотками вечность. Он был обрадован и потрясён, что (…) снова открыл для себя небо и звёзды, и был счастлив этой встречей, словно свиданием с матерью. Когда он был маленьким, мать часто укладывала их с братом спать на крыше сакли и, пока они засыпали, рассказывала сказки о звёздах» [1. С. 205].

Образ праведного жизненного пути — как Пути Млечного, звёздного, соединяющего родные души, сопровождает нас на всём протяжении повествования. Это и мост Сиратский, переносящий праведного человека через огненную бездну, который упоминается как самой Патимат, так и её соседями по аулу. Это и сказочно-былинный русский Калинов («раскалённый») мост через огненную реку Смородину, соединяющий мир живых и мёртвых. По преданиям этот мир охранялся трёхглавым змеем (Горынычем) и перейти по нему на другую сторону означало умереть, в то время как парадоксальным образом «встречаться на Калиновом мосту» — означало любить. Соединение любви и смерти в праведном переходе далеко не случайно — ибо только готовность пронести свою любовь до последнего предела, до самой смерти — могло подарить вечную жизнь. Похожий мост — Чинват — как символ перехода фигурировал в зороастризме; в германо-скандинавской мифологии бытовал Гьялларбру — мост через реку Гьёлль в Хельхейм (тоже — царство мёртвых) — об этом упоминается в древнескандинавском эпосе «Младшая Эдда».

Остаётся сказать, что заветные три слова на аварском, которые знала внучка Патимат Таня и были, пожалуй, самыми главными, дающими опору и свет, дарящими непреходящую исцеляющую любовь любому соотечественнику, понимающему аварский: «Дарман, берценаб, гудул» — «лекарство моей души, красавица, друг» [1. С. 265].

***

На каждой странице можем прочесть между строк, что оружие предков не может нести смерти — самое сильное оружие — любовь: материнская любовь к своим сыновьям и к будущим внукам.  Эта любовь сама по себе сильнее всего на свете и персонификацией её является старая Патимат. Далее любовь эта множится, разрастаясь, и переходит в общее отношение к миру — в любовь сыновей к своей Родине, к родному очагу и родителям, в любовь внуков к своим предкам, в любовь между мужчиной и женщиной, «что движет солнца и светила» и благодаря которой сохраняется жизнь на этой земле, ибо пространство и время пребывают под светом единой истины и Единого Бога, который тоже есть любовь.  

Исследователь Юрий Павлов, рассуждая о вышеупомянутой повести Вацлава Михальского проницательно подытоживает: «Тем, кто сегодня уверяет нас, что мы победили в Великой войне, так как завалили немцев трупами, советую, в частности, прочитать «Балладу о старом оружии». В этой повести Михальский показал, что мы были сильнее противника духом, жертвенной любовью» [4]. Хочется верить, что духовный заряд, заложенный бабушкой, будет жить в сердце её внучки Татьяны.

Поразительно точный тезис о женском начале и его роли в общем мироустройстве высказал когда-то русский классик Иван Андреевич Гончаров устами своего героя Райского в романе «Обрыв»: «В женской половине человеческого рода (…) заключены великие силы, ворочающие миром» [1]. И, будто развивая эту мысль классика, каждым своим произведением Вацлав Михальский подтверждал это. В его сочинениях разных жанров женские образы выписаны особенно чутко, филигранно и живо — даже хочется в иной момент усомниться, что их создавала уверенная мужская рука. Но с не меньшим мастерством под пером писателя оживают и образы мужские, образы детей, животных, растений, стихий природы (можно привести в пример лучшие образы из романа «Семнадцать левых сапог» и эпопеи «Весна в Карфагене», образ моря в упомянутом романе и рассказах «Пловец», «Лермонтова, 25. Берег моря» и др.).

Великие бабушки и дедушки, великие матери и отцы, великие дочери, и, конечно, — их достойные продолжатели — внучки и внуки образуют в прозе Вацлава Михальского (настоящего достойного внука — в полнокровном значении этого слова — своих бабушек и дедушки Адама) крепчайший, отнюдь не иллюзорный мост над бездной страдания, забвения и смерти, — мост, соединяющий род человеческий — от времён Адама до наших современников — и обеспечивающей ему переход в Вечность.

Использованная литература:

1. Гончаров И. А. Обрыв. — [Электронный документ]. URL: http://goncharov.lit-info.ru/goncharov/proza/obryv/obryv-5-25.htm   Дата обращения: 12.08.2023.

2. Достоевский Ф. М. Достоевский, Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. —Ленинград — Санкт-Петербург, 1988—1996.

3. Михальский В. В. Баллада о старом оружии // Михальский В. В. Собр. соч.: В 10 т. М.: Издательство «Артём», 2014. Т. 1. — 426 с.

4. Михальский В. В. Адам — первый человек (кавказская повесть) // Михальский В. В. Собр. соч.: В 10 т. М.: Издательство «Артём», 2014. Т. 1. — 426 с.

5. Павлов Ю. М. Вацлав Михальский: «незамеченный классик» // «Парус», 2013, Вып. 24. — [Электронный документ]. URL: http://parus.ruspole.info/node/4033 Дата обращения: 12.08.2023.

6. Смирнов, Н. В. «Много сказочного в нашей реальности»: Беседа с Ириной Калус // Парус. — 2020. — № 82. URL: http://parus.ruspole.info/node/12025 (дата обращения: 12.08.2023). —Текст: электронный.