– Думала ли я, что станет так хорошо? Могла ли представить? Доченька, мне так хорошо, чувствую себя барыней – живу в свое удовольствие. Здесь прямо как в Москве, пойду в окошко смотреть, а там машины все носятся туда-сюда без продыху. Дома здоровенные друг на друге настроены, люди крохотные внизу бегают. А я сижу себе посиживаю барыней – хошь телевизер смотри, хошь газетенку читай – сколько всего в мире делается, матерь божья! А коль заскучаю, так прогуляться по аллейке возле дома пойду. Красота! Знала ли, что так жить хорошо станет!..

– Да, бабуль, замечательно, – девочка улыбалась и отводила грустные глаза в сторону. Старушка этого не замечала и радостно продолжала:

­– Мы вчера с Ольгуней в магазин ходили, я как почувствовала, что ты сегодня приедешь, шоколадку купила, давайте чай попьем?

– Бабуль, так мы же попили недавно и шоколадку уже съели.

– А, ну да, точно, чего это я… – она растерялась на мгновение, потом задумалась, тщетно пытаясь восстановить в памяти это событие, – точно, точно… – еле слышно пробормотав, желая скрыть, что вспомнить не получилось, она сказала внучке:

– А ведь меня мама не хотела, знаешь? – девочка участливо взглянула в любимые бабушкины глаза, от которых по всему лицо разбегались тонкой паутиной морщины, посмотрела на седые отросшие корни волос, поправила челку, упавшую на лоб, и бабушка продолжила рассказ:

– Детей и так полно было – не прокормить. Но отец ей настрого запретил избавляться… На войну уходил, сказал, не простит, коли чего. Она и родила. А потом с деревни от немцев бежали, она меня грудную в сугробике оставила. Не до меня было, остальных ребятишек спасать надо, старшеньких. Время было такое, столько деток новорожденных помирало. Она мной во благо остальных пожертвовать хотела. Но я обиды не держу, не подумай. Нет-нет, не держу… Понимаю ее теперь. Только бабка моя ей тогда слова отца припомнила. Не знаю, чего уж – его боялась, иль кровинушку родную бросить не смогла – вернулась за мной. А вот отец с войны не вернулся. Тяжко было, работали много с пеленок самых, хуже скота. А из деток всех я одна и осталась в итоге. Вишь, как в жизни бывает… Как же хорошо, дочка, как хорошо… Здесь прямо Москва, машин столько… Я все по окошкам хожу да гляжу, интересно так, каждый раз все новое, все сменяется, – девочка слушала молча.

– Он ведь бросил меня, отец ваш. Знаю, грешно так говорить, Царство ему небесное. Вас еще на ноги не поставил, на меня все свалил… – девочка не перебивала, понимала, что бабушка снова перепутала ее с мамой – они действительно были похожи, особенно черными глазами –  но не хотела прерывать рассказ, не знала, как такое говорить, да и не понимала зачем. – Ну ничего, все пройдет… Привела его в дом и говорю: «Знакомься, мама, жених мой». А она мне потом тихонечко: «Маша, на кой тебе этот черт страшный сдался?». А сама полюбила его. Я, наверное, так не любила… Бросил меня одну, отдыхать пошел, устал он… Ну ничего, и без него справились. А ведь мама меня не хотела, знаешь?..

– Да, бабуль, ты рассказывала уже.

– Ну да, ну да… Давай, может, чаю попьем, я шоколадку купила?

– Да, давай попьем, только шоколадку пока не хочется, давай с баранками, как раньше?

– Хорошо! – бабушка улыбнулась, засуетилась, побежала на кухню.

Молодая девушка смотрела ей вслед с тяжелым сердцем. Она знала бабушку другой. Теперь это было скорее тело, оболочка помутненного сознания, путающегося в воспоминаниях, событиях, действиях. Девушка скучала до боли по тому человеку, который, казалось, был рядом, но где-то совсем далеко. Она вспоминала любимый гороховый суп, у бабушки он получался самым вкусным, но теперь она не помнила, как его готовить. Вспоминала горстки ягод, которые она приносила рано по утру, а потом съедались до завтрака. Как бабушка учила играть в карты и, что ей казалось главным, – мухлевать. Как она водила их с сестрой на речку и никогда не залезала в воду сама – боялась. Постоянно покупала сахарную вату, которую девочка никогда не любила, но съедала с огромным удовольствием. Любимый сладкий чай с размоченными в нем баранками после долгой прогулки на морозе… Но потом она переставала думать о себе, ведь эти радостные минуты, к счастью, были и останутся с ней навсегда. И может, так действительно лучше, ведь она по-настоящему счастлива, не осознавая своей болезни. Бабушка искренне радуется всему происходящему, а истории о тяжелом прошлом, о муках, ей пережитых, рассказывает будто случившееся с кем-то другим, они больше не тревожат ее душу, не тяготят разум. Теперь она спокойна в кругу любящих ее людей. Теперь действительно может отдохнуть. И, может, это вовсе не наказание?

– Гляди, как хорошо, у нас чайник-то горячим оказался!