2

После свадьбы мои родители решили поселиться у бабушки Клавы. К этому были свои причины. Ну, первое.

Двухкомнатная квартира в новостройке, полученная моими дедушкой и бабушкой с папиной стороны, была отчаянно малогабаритной. А вот жильё Клавдии Эрнестовны отличалось в выгодную сторону.

 Крепкий крестовый дом с печным отоплением. Три комнаты, кухня, веранда. Пятиступенчатое широкое крыльцо с перилами на витых балясинах. Под одну крышу с домовладением заведены и помещения вспомогательные.

Загон для коровы, давно, впрочем, пустующий и лишь далёким, истаивающим запахом напоминающий о бывшей постоялице. Небольшой, красного кирпича, амбар с глубоким погребом. Дровяник, с берёзовыми поленьями и чистенький, крашеный известью, нужник. Со сквозной прорезью на двери в форме сердечка.

Дощатый забор замыкает по периметру уютный дворик, с тепличкой и грядками. Усадебка соседствует на местности ещё с десятком частных домишек. Тихая окраина городского поселения.

Домовладение досталось Клавдии Эрнестовне от родителей, что ушли в мир иной, будучи уже в преклонном возрасте. От коварной болезни века и, буквально, один за другим. В доме остались: моя бабушка, её супруг Андрей Фёдорович и их трёхлетняя дочка, Анечка. Непреложно, моя будущая мама.

А когда Ане исполнилось двенадцать лет, ушёл из жизни и её любимый папенька. Мой дед, которого увидеть довелось лишь на фотографиях. Хозяйство внезапно упало на руки слабому полу.

Горе не уставало раз от разу заглядывать в этот дом.

«… ты бы видел, сынок, как я самочинно взялась учиться колоть берёзовые чурбаки и носить на коромысле воду от колонки! Мама ужаснулась, увидев меня, этакую тростинку в сарафанчике и сандаликах, с тяжёлым топором в руках!

Оттягала, конечно, за уши и, собрав все деньги с книжки и влезши в кредитную кабалу, сумела договориться с властями, чтобы наше хозяйство врезали в магистраль. Так у нас появился водопровод и паровое отопление».

Невзирая на этот минимум имевшихся удобств, появление в доме мужчины оказалось, как нельзя, кстати. Александр, с убеждённостью и напором войскового старшины, взялся всё устраивать в тёщином жилье на свой лад.

«Он все вещи в дому переставил моём, и по-своему всё перевесил».

Справедливости ради стоит отметить, что хозяйство, долгие годы находящееся в женских руках, пришло, если не сказать в упадок, то в запущенность совершенно точно. В доме стартовал ремонт, который справедливо ровняют с одним пожаром и двумя наводнениями.

Была рассортирована по разным местам старая мебель, подкуплена новая, заменены обои, шторы на окнах, появилось больше осветительных приборов. Стало понятно – в доме появился хозяин! Мало того, ещё и с сопливым «наследным принцем», беспардонно занявшим четвёртую часть жилой площади.

Клавдия Эрнестовна недоверчиво наблюдала за тем, как коренным образом менялась в её жилище привычная обстановка. До колотья в сердце переживала, когда переносили из теперешней детской в её комнату любимый инструмент, фортепиано. Возможно, что-то и претило её гордому и слегка надменному характеру, какой присущ обыкновенно особам, безгранично влюблённым в классическую музыку. Но смирялась, понимая, что так, вероятно, лучше для дочки и этого чудесного белоголового малыша.

Жутко переживала лишь один, состоявшийся накануне, разговор с зятем. Тот настоятельно требовал избавиться от икон, что испокон веку висели в красном углу кухни. БаКла обращалась к ним за трапезой, мелко крестясь.

Менторским тоном Александр выговаривал бабушке:

- Вы же взрослый человек, Клавдия Эрнестовна, и должны понимать, что нынешнее моё положение, как человека партийного, никак не совместимо с вашими привычками и верованиями. Представьте на минуту, что произойдёт, если в парткоме завода станет известно о наличии в моём доме икон?

- В моём доме?

- Не надо ловить меня за язык! И ваш дом, и веру вашу никто не отнимает. Можно же решить всё полюбовно. Отнести, например, образа в храм Божий и, пожалуйста, ходите туда и поклоняйтесь. Время не ждёт, уважаемая Клавдия Эрнестовна. Вы должны войти в моё положение. Чтобы избежать крайних мер у нас с вами есть ровно неделя для принятия решения. Согласен, совсем для вас нелёгкого.

В нитку сжимались у хозяйки губы и вскидывался непокорно подбородок. Ей было ох, как непросто! Противоречивые мысли метались в её голове. Временами она в молчаливой непримиримости удалялась в свою комнату и нервно курила у открытой форточки тонкие сигаретки, претенциозно держа на отлёте дамский нефритовый мундштук.

Выточенный из тёмно-зелёного с разводами камня, филигранно обработанный и с золотым ободком на раструбе, этот аксессуар был великолепен. Она называла его на немецкий лад – «мундштюк». Для ухода за ним в арсенале имелись специальные тонкие спицы, под вид ружейных шомполов. А в дополнение - набор вкладышей для сигарет разной толщины.

Бабушка ногтем надрезала сигаретку, ломая, вставляла половинку в золочёное отверстие и прижигала исключительно от горящей свечи. Вдыхать серу от спичек и выкуривать полную сигарету почитала вредным для своего хрупкого здоровья. Ну, а курение признавала единственным своим грехом, с которым не умела справиться, даже с помощью наставлений священника.

Со временем обретаться только в своей комнате бабушке притерпелось и такое житейское отшельничество ей даже понравилось.

Перечить зятю и тем самым удручать настроение дочери совсем не хотелось. Но один демарш она всё же соорудила. Самолично. Вопреки и безоглядно! Иначе это не была бы истинная Клавдия Эрнестовна!

В отсутствие родителей к бабушке как-то постучал сосед, по-уличному - Митяй. Весь исполненный перманентной утренней тоски и неприкаянности:

- Ерастовна, не пожалей трёшницы, отработаю как-нито.

- Вот-вот, пока ты трезвый, зайди-ка в дом.

Она поставила перед ним отцовский ящик со всевозможными инструментами, и Митяй перевесил бабушке полку с иконами Спасителя и Богородицы из кухни в её маленькую комнату. Туда же переехал и старинный оберег дома, образ Неопалимой Купины.

Вскипевшая обида остыть успела не совсем и, при первом же удобном случае, Клавдия Эрнестовна не смогла удержаться, чтобы зятя не уколоть:

- В тот день, когда нагрянет с инспекцией ваш разлюбезный партком, можешь ему доложить:

«Да, с нами проживает полусумасшедшая старуха и у неё есть какие-то иконы. Но нас это совершенно не касается! Мы всецело преданы делу партии и за её идеологические заблуждения ответственности не несём!»

- Мама, ну зачем ты так? – Хмурилась Аня. - Саш!?

- Ладно. – Резюмировал тот. - Какой-никакой, но это выход. Не сердитесь на нас, уважаемая.

На том и порешили.

Как бы не казалась хозяйке эта домашняя пертурбация самочинным возмущением привычного уклада жизни, но когда Александр утеплил сени и устроил там современный санузел с ванной, унитазом и зеркалом до потолка… Вот тогда Клавдия Эрнестовна с радостью в душе согласилась отдать зятю главенствующую роль в доме и семье. Без лишних, правда, восторгов и похвал.

Мой отец и вправду был напорист и категоричен. Он ставил себе цели и не успокаивался до тех пор, пока не добивался их осуществления.

Вернувшись из армии, он легко поступил в МВТУ им. Н.Э. Баумана. Но когда через год, в 1980 году, на свет появился я, папа перевёлся на заочное обучение и устроился на завод в должности помощника мастера механического цеха. Семью надо было обеспечивать, а одного маминого заработка бухгалтера в РСУ № 9 критически не хватало. Времена наступали противоречивые и родителям приходилось нелегко.

Хотя, работая в Ремонтно-строительной конторе, мама довольно быстро продвинулась по службе. Стала главным бухгалтером управления, возглавила финотдел. Понятно, увеличилась и заработная плата

Отец, к определённому времени, был принят в члены КПСС. В тот день, вспоминала мама, он сиял, как знаки его армейской доблести на кителе. Его деловую хватку заметили и оценили в городском комитете ВЛКСМ.

А через пару лет, на весьма достойной кандидатуре сфокусировалось внимание начальства из обкома комсомола.

Отцу предложили возглавить заводскую комсомольскую организацию!

Правда, после долгих согласований с Москвой. Руководство и партком легко понять – завод федерального значения, тысячи рабочих, секретная продукция… Как говорится, чужие здесь не ходят.

«… а после Отчётно-выборного собрания, на котором папу почти единогласно избрали освобождённым комсоргом завода, мы с нашими друзьями решили это событие отметить. Сергей и Галя Сорокины, (ты должен их помнить, они ещё велик тебе дарили), предложили провести мероприятие на природе. Ты был с нами, сынок. Я настояла.

Пришли ещё кое-кто с папиной работы и всей компании набралось человек десять. Выбрали на берегу Клязьмы местечко, мужчины разожгли мангал под шашлыки, на девушек упала задача готовить скатерть-самобранку. Вот тут Галя, ближайшая подружка, кивнула на высокую, коротко стриженую и отдалённо знакомую мне девушку, что пришла с папиными товарищами. Сказала шёпотом:

- Дело, конечно, прошлое, дорогая моя, но тебе не мешает знать, что не ты одна ждала своего Сашеньку из армии. Её зовут Ира Логинова. На заводе работает в отделе кадров. И вот она тоже ждала.  Его же, и никого другого! Только инкогнито. Не теряя, что называется, надежды. До того, как вы познакомились, Сашка с ней закручивал.

Да не меняйся ты в лице, говорю же, дело прошлое. Ты посмотри, как он тебя любит! Всем на зависть!

Я действительно могла где-то видеть эту черноволосую девушку, поскольку городок-то наш, несмотря на заводище, по-деревенски тесен».

          События стремительно следовали одно за другим, чему я был и свидетелем, и непосредственным участником. Довольно быстро, в 1984 году, отцу выделили двухкомнатную квартиру в новом, только что сданном, заводском доме и мы справили новоселье.

Не особо радовалась нашему переезду лишь баба Клава:

          - Оставьте мне, хотя бы, Мишку, я с полудня почти всегда свободна.

          Компромисс был найден. Бабушка забирала меня из детсада, а работающие допоздна родители приходили за мной уже по темноте. Пили чай, разговаривали и уводили отпрыска домой. Или, видя моё полусонное состояние, оставляли.

Это каким-то образом стимулировало мою строптивую не по годам сообразительность. Оказывается, хитрить я научился раньше, чем связно излагать свои мысли. Под размеренное течение семейной беседы тихонько отчаливал в свою детскую комнату и, отвернувшись к стене, закрывал глаза. Когда в комнату заглядывали родители и мама осторожно трогала меня за плечо, я не реагировал.

Бабушка грозно шипела на них:

          - Ну, спит ребёнок, куда вы его потащите, сонного?

          Родители охотно, как мне кажется сейчас, шли на попятную, с назиданием выговаривая бабушке:

          - Мама, ну только в сад, пожалуйста, не опаздывайте. Воспитатели мне не раз пеняли. Все уже на занятиях, а вы с Мишкой только являетесь.

          - Ладно, пойдите с Богом, указчики! – И они, оглядываясь на мою дверь, удалялись спешно, опасаясь, как бы бабушке не пришло в голову передумать.

          Дождавшись, когда за родителями захлопнется дверь, я немного мешкал и выходил из комнаты, демонстративно зевая.

Бабушка хлопала себя по бокам и, не скрывая довольной улыбки, выговаривала:

          - Маленький негодяй и притвора!

Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Твоего папеньку в пубертатном возрасте! Изворотливость и враньё, это у вас, очевидно, фамильное. Причём, строго по мужской линии!

Если такие ночёвки случались эпизодически, то со временем, я утвердился в своей старой детской уже на постоянной основе. Бабушка и дед со стороны отца редко приглашали меня к себе. Они занимались больше своим драгоценным здоровьем – ездили по санаториям и пансионатам. Их квартира была напичкана ворохами упаковок с таблетками, различными емкостями с настоями и мазями, сомнительными медицинскими приборами для ингаляций, облучений и массажа.

Не сказать, чтобы им не нравилась мама или чем-то мешал я, нет. Просто чувства по отношения к нашей семье у этой пары сложились сугубо индифферентные.

Их визиты к нам оставляли томительное чувство.

Остроты в это пресное блюдо добавляла лишь бабушка. Её, конечно, раздражало такое отношение к маме и, понятное дело, ко мне. Но, как человек воспитания академического, до мелочных упрёков не опускалась.

В присутствии этой пары она лишь не вынимала изо рта свой нефритовый «мундштюк», напускала полную комнату дыма, заставляя Юрия Николаевича крутить носом и поминутно сморкаться в платок, а Веру Фёдоровну показательно кашлять. Тем самым вынуждая их скоренько прощаться.  И сказать они ничего не могли. Люди также культурные и не у себя же дома! Подобные встречи происходили реже и реже, пока совсем не сошли на «нет». «Была без радости любовь, разлука будет без печали».

Не вспомню точно, когда, но в наш с бабушкой дом в очередной раз заглянула непонятная пока тревога. Откуда-то извне.

Пусть я был ещё первоклашка, но происходящее и в меня вселяло чувство обеспокоенности. Вижу явную мамину озабоченность, смотрю, как сокрушённо качает головой баКла. Разговоры ведутся шёпотом, меня не посвящают по малолетству.

С работы из РСУ принесён какой-то железный ящичек и спрятан в амбарном погребе. Когда я вопросительно поднимаю на маму глаза, она гладит меня по голове и говорит:

- Всё хорошо, малыш. Всё будет хорошо.

До какого возраста, интересно мне знать, родители держат своих детей за несмышлёнышей?

Завеса приоткрывалась в очередном письме.

«… а к моему директору Стрелкову бесцеремонно, как к себе домой, стали наведываться крепкие парни, одетые в кожанки, словно сотрудники ВЧК. По окончании этих закрытых переговоров шеф вызвал меня на приватную беседу. Долго рассказывал и даже припугивал какими-то неприятностями, которые могут исходить от этих незваных гостей в случае, если мы не примем их помощь в охране нашей организации.

Он называл это сомнительным словом – «крыша» и просил изыскать в нашем бюджете средства для ежемесячных выплат этой «крыше». Суммы озвучивались немыслимые. Я была категорически против, говорила, что жили без всяких крыш, обойдёмся и сейчас. Чем вызывала у Стрелкова лишь кривые усмешки. Но однажды руководство подступило ко мне вплотную:

- Или мы деньги находим или тебе, Анна Андреевна, придётся… понимай, как хочешь!

В годовой смете оставалась нетронутой лишь одна статья на капитальный ремонт социальных зданий и сооружений. Но я поставила непреложное условие, что изымать оттуда деньги я смогу лишь строго по персональному Приказу за подписью директора и главного инженера. Руководители обещали.

С Приказов я стала тихонько делать ксерокопии и уносила их домой, как мне посоветовала мама. От греха подальше».

Карьера папы, на удивление, стремилась исключительно в гору. Делами он занимался с утра до вечера и без выходных. Результаты впечатляли. Комсомольская организация завода слыла в передовых, неизменно завоёвывая ведущие места в различных соревнованиях.

Однажды он взял меня с собой на работу.

Отцовский кабинет по стенам был увешан различными Почётными Грамотами и именными Вымпелами. За спинкой кресла над головой, портрет Горбачёва М.С., а с левой руки, на тумбочке в углу, утвердился полый внутри бюст Ленина В.И.

Я видел, как папа, прижав голову Ленина к груди, наклонял бюст к себе и доставал из гипсовой пустоты жестяную коробку. Там хранились какие-то деньги. Думаю, может, комсомольские взносы.

Сам комсорг Александр Руднев, всецело влившись в общественную деятельность, стал ещё большим приверженцем идеалам партии, если не сказать, фанатичным сторонником и ярым пропагандистом левых идей.

Энтузиазм патриота-одиночки подогревался ещё повальным и очевидным, со стороны молодёжи, политическим инфантилизмом.

Мало кто озаботился темой беззаветного служения партии. Любая идеологическая инициатива легко «сливалась», если не сулила материальной выгоды. Даже сами члены комитета тайной усмешкой провожали слова комсорга о нерушимом единстве партии и комсомола. Лозунги о необходимости неустанной борьбы за молодёжь с целью активно включить её в единый перестроечный процесс теряли у комитетчиков свой пафос сразу за проходной. Рвение отца на работе некоторые стали принимать за откровенный карьеризм. Он, тем не менее, считал, что это совсем не так и мама была с ним солидарна! А что я? Если папа с мамой «За», почему я должен быть «Против».

Впрочем, кому оно приспело, моё мнение?

Однако… Это может показаться странным, но чем ярче и убедительней выглядела публичная деятельность отца, тем уже становился круг друзей нашей семьи. А если быть честным до конца, преданно близкими оставались лишь тётя Галя Сорокина и её муж Сергей, друг отца с юности.

«… именно Серёжа Сорокин откровенно поделился опасениями, что папа, нарочито отгораживаясь от друзей завесой администрирования, может оказаться в гордом, но невыгодном для дела одиночестве. В последнее время он стал раздражителен, а порою и нетерпим. Сергей рассказал, что однажды Саша сорвался и так накричал на Иру Логинову, что та в слезах убежала с заседания комитета. Ира, видно, ещё с той, школьной поры, не оставляла попыток, так сказать, иметь виды на Сашу, и он этим тяготился…»

Однажды в субботу отец явился домой вдребезги пьяным.

Да и что значит явился? Его, бедолагу, буквально на плече, внёс в квартиру огромный дядя Серёжа. Последующий выходной глава семьи был мрачен и неразговорчив. Лежал на кровати и смотрел в стену. Страдал.

Причину такого поведения прояснила, как всегда, мама.

Служба отца в Группе Советских Войск в Германии всегда была предметом его гордости и воинского достоинства. Он считал, что именно служба за рубежом сделала его настоящим патриотом своей Родины. Причём, служба не в какой-либо другой стране, а именно в Германии!

Это обстоятельство наполняло его сердце сознанием величия Победы над фашизмом.  И глубоким уважением к нашим воинам, что обессмертили свои имена, начертав их на стенах поверженного Рейхстага.

И вот теперь Указ Горбачёва от 1989 года об одностороннем сокращении Вооружённых Сил и, как следствие, вывод наших формирований из ГДР!

Это известие оглушило отца подобно контузии. Он почти не ел, бродил по квартире и выглядел больным. Рано утром, в понедельник, почистив «пёрышки» и потуже затянув узел на галстуке отправился, как обычно, руководить. На наш с мамой немой провожающий взгляд, обернувшись в дверях, дал короткий, выстраданный ответ:

- Вошли победителями, уходим с позором! Не хочу больше об этом.

После 21-го съезда ВЛКСМ весной 90 года, на котором отец был в числе делегатов от Московской области, его стали часто приглашать в столицу на, различного рода, совещания и конференции. Одна такая поездка вполне обещала стать для нашей семьи если не судьбоносной, то уж поворотной, совершенно точно.

Группа в ограниченном составе из четырёх молодых и перспективных активистов областного комсомола была представлена Первому секретарю Московского обкома КПСС, товарищу Месяцу В.К. Содержание вопросов, обсуждаемых на высокой аудиенции, оставались в строжайшей тайне.

Но уж родной-то жене… Ночью, на ушко, под одеялом:

- Знаешь Анют, я чувствую, что внутри меня стремительно растёт большой руководитель. Да, я хочу стать чиновником высокого ранга и, уверяю тебя, честолюбием здесь и не пахнет! Никакой патетики – просто хочу быть деятелем государственного масштаба!

Покорение такой вершины считаю своей жизненной установкой и намерен этой цели добиваться. Патриотическое начало (как там у де Костера) «… стучит в моё сердце!»

- Саш, а мне, почему-то страшно…

- Глупости, не бояться надо, а меня поддерживать во всём! Вот слушай, что произошло на встрече в обкоме партии.

 «… папе было рекомендовано подыскать себе из числа членов заводского комитета комсомола достойную замену, на высшем уровне провести отчётно- выборное собрание и ожидать Приказа о назначении.

Александру Рудневу, комсоргу крупного оборонного завода, была предложена должность инструктора отдела ЦК ВЛКСМ по международным связям. Учитывалось всё: характеристики и рекомендации руководства, членство в партии, высшее образование, твёрдое знание немецкого языка, семейное положение, ораторские навыки, моральный облик, и т. д. и т. п. Даже внешний вид и тот играл какую-то роль.

Новому назначенцу предстояло курировать работу с молодёжными организациями ГДР. Такая ответственная работа предполагала, думается, и загранкомандировки, и, вероятно, переезд в Москву на постоянное место жительства.

Об этом не стоило бы и говорить, чтоб не сглазить, но ведь радость распирает!

И мне, сынок, в то время так хотелось уволиться и уехать, да хоть куда, лишь бы подальше от тех денежных махинаций на работе, какими меня заставили заниматься мои начальники.

Нехорошее предчувствие постоянно теребило какой-то болезненный нерв у меня под сердцем. Холодную металлическую струну, издававшую тревожные вибрации до бессонницы и головной боли.

Я не знала причины…»

Но, как говорится, «Если надо причину, то это причина».

1991-й. Год зеркального начертания внезапно обернулся кривым и зловещим зеркалом, обнажившим разрушительные последствия для страны и безжалостные изломы в судьбе нашей семьи.

^{Илл.: Эгберт Ван дер Пул}