I

Конец августа две тысячи двадцать третьего. Когда-то давно, в школьные и студенческие мои годы, в это время города и посёлки готовились ко дню независимости государства, которое сейчас подло и увлеченно пытается уничтожить здесь всех, до кого способно дотянуться. Ратник, вспоминая то время, грустно говорит про праздник отсутствия праздника. Обычно в этот день те, кому по роду деятельности полагалось изображать казенную радость, наряжались в расшитую маками вышиванку и вымученно выдавливали из себя поздравления на чужом языке. Потом, пытаясь скрыть виноватый вид, они же по ведомости загоняли бюджетников в прохладный зал дворца культуры, украшенного фресками с шахтерами, хлеборобами и беспечными школьниками-комсомольцами. Там детишки из хоров и танцевальных ансамблей старались хоть как-то скрасить бесцельно проводимое взрослыми время. В программе концертов живые танцы и песни обычно чередовались с нудным официозом, исполняемым заунывным голосом под треньканье бандур. Зрители с задних рядов в такие моменты старались выбраться курить в туалет, отдельным счастливчиком везло просочиться мимо всевидящих глаз начальства и ускользнуть домой. Выбравшись на улицу после окончания концерта, многие шли смывать с души пережитое, вообще в этот день пили много, случалось, что до салюта, которым обычно завершали вечер, скорая и милиция успевали как следует поработать, поэтому следующий день у них обычно был выходным.

Я в этот день обычно помогал родителям выкапывать картошку, которую сперва тонкими слоем рассыпали на огородной меже, а потом засыпали в высокие ящики в подвале дома, в котором мы жили. Отец каждый год повторял, что уйти из города, чтобы сделать запасы на зиму, дело нужное, и мне нравилось проводить этот день именно так, несмотря на засушливую жару. Чтобы свести концы с концами наша семья, как и многие другие, была вынуждена засаживать огород, урожая хватало примерно до середины весны, разнообразие хранящихся в подвале консервированных салатов, отражало как фантазии хозяек, так и их представление о кухнях мира. Особенно удачные рецепты, известные по имени автора (салат-тройничок от Марии Степановны, кабачки морские от Аллы Петровны), тщательно записывались в специальные блокнотики, и служили объектами информационного обмена.

Земля, уже несколько недель не видавшая дождя, сыплет пылью, через несколько часов ею покрыты лицо, руки, бывает, что, если сильно войти в рабочий азарт, то и спина. Мы с отцом копаем, стараясь работать синхронно, мать выбирает из земли клубни, складывая их в выщербленное эмалированное ведро.

Начинаем с рассветом, на соседнем участке тем же занят сосед – старый шахтер, он копает в одиночку. На нем штаны с кожаными вставками на коленях, стоя на четвереньках, так легче его забитым угольной пылью легким, он отбрасывает землю набок. Пройдя ряд, так же на четвереньках он выбирает клубни и складывает их в прикрепленное сзади к поясу небольшое корытце.

Когда тень почти исчезает, мы останавливаемся. Мама выбирает небольшие клубни и тщательно моет их во вкопанной в землю бочке. Отец собирает на грядках желтые уже огурцы, розовые помидоры, и, похожий на сердце, сладкий перец. Прикрепив к багажнику велосипеда пластиковый бидон, я еду через череду огороженных кустами и деревьями участков, проезжаю под мостом, по которому два раза в день стучит колесами дымный пригородный поезд. Долго маневрирую по узкой, спрятавшейся в сухой траве тропинке, щекочущей оси колес, и приезжаю к подошве заросшего травой и кустарниками холма. Похожий на древний курган, втрое выше старых орехов, создающих перед ним густую тень, этот старый отвал заброшенного каменного карьера хранит тайное место. Объехав заросший травой скат холма и толкая велосипед, я забираюсь на плоскую вершину, там, незаметный снизу, прячется колодец. Рядом с ним вкопаны несколько скамеек, чуть поодаль на фундаменте остатки наблюдательной вышки, с которой когда-то охрана следила за тем, чтобы во время взрывных работ в карьере не было посторонних. Потом, когда карьер остановили, на вышке в сезон поочередно дежурили огородники, стараясь вовремя заметить и отогнать воришек, собирающих урожай с чужих участков. Колодец очень глубокий, непонятно кто и когда, а главное почему его пробурил. Вода в нем чуть сладковатая, всегда почти ледяная, а еще в колодце живет необычное эхо, крикнешь в него женское имя и будет оно звенеть еще минуту, а то и дольше.

Наполнив бидон водой и прикрепив его к велосипеду, я сажусь на скамейку. Вдалеке в низине, разделенный шумной трассой, лежит небольшой городок. Ближе ко мне рядами улиц белели укрытые разноцветными крышами домики, перед которыми высились развесистые яблони и ореховые деревья. С другой стороны шоссе тянулись давно некрашеные трёхэтажные дома, разбавленные серыми пятиэтажками. Вдалеке виднелась покрытая облупившейся оранжевой плиткой и ощетинившаяся антеннами группа девятиэтажных домой. Когда-то в этом городе готовились запускать троллейбус, кое-где даже сохранились вкопанные в землю столбы, теперь же такие как я молодые люди верили в то, что, когда из нашего города удастся навсегда уехать, начнется новая, несомненно счастливая и богатая жизнь, в которой больше не будет грязных дворов и точно не будет огорода.

Быстро еду назад, мама варит очищенную уже картошку в привезенной воде, отец разрезает и раскладывает на газете овощи, зовем соседа, он неизменно, даже в летнюю жару, приносит с собой сало с прорезью. Сняв с огня казанок, на его место отец ставит небольшой чайник, после обеда прямо в кружки мама насыплет сахар, чай и зальет их крутым кипятком. К чаю будут абрикосы и печенье с выдавленной на нем коровкой.

После обеда сосед ложится спать на широкой скамейке под раскидистой вишней, мы перебираем и отчищаем от остатков земли теплые клубни картофеля, раскладываем из по мешкам.

Спустя пару часов, когда оставшийся не выкопанным участок начнет покрываться тенью, мы продолжаем копать, стараясь успевать за передвигающейся прохладой.

К вечеру картошка выкопана, спрятана в мешки, уложена в двухколесную тележку и на раму моего велосипеда. Домой мы возвращаемся затемно, пока мы с отцом ссыпаем картошку в подвал, размещая там же велосипед и тележку, мама греет на газовой плите два ведра воды – мы с отцом купаемся первыми.

На небе уже полная луна и звезды, когда, смыв с себя остатки дня и выпив сваренного еще утром компота, я ложусь спать, твердо обещая неизвестно кому, что когда я женюсь и появятся дети, то огорода у нас точно не будет.

II

Ближе к полудню во двор госпитальной базы, где я занимался лечением ушей, носов и горла у раненых и контуженных бойцов, прилетели две ракеты, выбив стекла первого этажа и заставив персонал почти час простоять в узком коридоре вперемешку с ранеными. Моя медсестра Инна, отбившись от тревожных звонков домашних, сидела на обитой дерматином кушетке и заполняла разложенный на коленях табель и журнал амбулаторного приема – война войной, а отчетность должна быть всегда вовремя. Потом все разошлись по кабинетам, рабочий день продолжился, о случившемся не вспоминали, к тому, что рядом может что-то взорваться уже привыкли.

Спустя еще час, стремительно распахнув дверь, в кабинет ко мне ввалился Ратник. От него шибало моторным маслом и бензином, пот смешался на лице с пылью, на кителе и брюках тонким слоем лежала ядовито-зеленая пыльца амброзии, и все же, наплевав на чистоту свежевыглаженного Инной халата, я кинулся его обнимать.

Почти неделю назад в самом начале ночи, он привез в клинику дочь Сашу, совсем юную, только выпустившуюся из техникума связистку, не способную стоять на ногах, с заплетающейся речью, плавающим взглядом и сочащейся из контуженных ушей кровью. Единственная женская палата, в которую, как кость домино на тесный стол, мы срочно доставили еще одну кровать, находилась на третьем этаже, лифта в клинике не было. Легко подхватив дочь на руки, мелко перебирая ногами по ступенькам, Ратник побежал наверх, я с историей болезни с трудом его догнал.

Через два часа, когда убаюканная капельницей с димедролом Саша тихонько спала, я заставил его, выпив чаю с медом, лечь спать на диванчике дежурного врача – у меня ночной обход впереди, да и кушетка в приемном отделении вполне подходит под мои размеры. Дверь в кабинет я оставил открытой, спал Ратник беспокойно, без конца что-то бормотал, повторяя имя дочери. Утром, разбудив меня шлепаньем ног по прохладному линолеуму коридора, он бесшумно посидел у кровати спящей дочери и уехал, неожиданно тихий, словно ожидая от меня упреков.

Саша выздоравливала медленно, видимо чем-то особенным ударил по пункту связи враг. За неделю она научилась ходить по коридору, держась за стену, медленно, по-медвежьи крадучись боком, она пыталась ходить по лестнице, через каждые несколько ступеней закрывая глаза, твердо отводя протягиваемую ей руку.

Она во всем была его дочь, такая же настойчивая, готовая на все, что раньше казалось ей невероятным ужасом и кошмаром, чтобы вернуться к нормальной жизни. Она беззвучно смотрела в потолок, пока моя медсестра, я специально упросил об этом Инну, одним отточено-выверенным движением вводила иглу в её тонкую вену, безропотно оставляла глаза открытыми, когда захлопывающаяся за ее головой капсула барокамеры на час отделяла её от остального мира.

Понемногу уходил звон в ушах, возвращался слух, и только речь по-прежнему оставалась прерывистой и из глаз не уходила противная пелена.

По моим расчетам лечиться у нас ей предстояло еще никак не меньше двух недель, потом реабилитация, а потом, хоть Саша с отцовским упрямством и твердила обратное, я в этом был абсолютно уверен, с военной службой ей предстояло расстаться насовсем.

III

- Вы сейчас очень заняты? – по горящим глазам Ратника было понятно, что предстоит что-то совсем срочное.

- Обед подождёт, да и жарко на улице, выпейте пока чаю, заодно и расскажете, что затеваете.

Оказалось, что через непонятно каким ветром попавших к нам из Карелии волонтеров, он договорился перевести Сашу в московскую университетскую клинику. Командование части через медицинскую службу дает отпуск для лечения, он сначала колебался, но когда сегодня прилетело, то уже не раздумывал. На мне оставался вопрос помощи с выпиской Саши и просьба сопровождать до Ростова, дальше в поезде с ней поедет бабушка. И самое главное – помочь уговорить Сашу.

Помочь лечащему врачу оформить выписку и переводной эпикриз – вопрос получаса, завтра у меня выходной, могу ехать куда захочу, а вот от последней просьбы мне стало совсем не по себе, осечки быть не могло, а как уговорить там, где отступался сам Ратник, я даже не представлял.

Я непонимающе посмотрел на Инну, которая специальной щеткой оттирала замоченные в дезинфицирующем растворе инструменты.

- Дожились, - обреченно вздохнула она, - двое взрослых мужиков, вроде бы и не совсем дураки, а не можете объяснить девочке, почему ей ехать лечиться нужно.

- Да не в этом дело, - терпеливо вздохнул Ратник, - она отсюда, от меня уезжать не хочет, боится, что вернется, а я всё... И как её уговорить непонятно, ведь упрямая… Совсем как мать.

Быстро собравшись, оставив на хозяйстве Инну и объяснив раненым, что буду скоро, следом за Ратником я решительно шагнул из прохлады коридора навстречу потоку нагретого и пропитанного ароматом высохшей травы воздуха.

До стационарного корпуса мы дошли, прячась в тени старых тополей, в кряжистых стволах которых виднелись впившиеся, словно зубы бешеного зверя, осколки вражеских боеприпасов.

Подниматься начали бодро, к третьему этажу движение наше стало замедляться и у двери палаты мы оба остановились.

Всех пациенток из палаты уже перевели в отделение реабилитации, Саша лежала одна на кровати у двери.

Остановив бегущий в голове по кругу монолог, я присел рядом ней.

Сначала я долго говорил Саше о том, что такое контузия, какие последствия могут развиться в течение первых шести месяцев, последующего года, а что может остаться на всю жизнь и даже со временем начать усиливаться.

Она терпеливо слушала меня, но по глазам её я понимал, что изнутри готов вырваться тот самый отказ, которому наплевать было на все мои научные медицинские выкладки и строился он на простом и понятном мне тезисе – Саша не хотела оставлять отца одного, случись что, а её рядом нет.

Я понимал этот взгляд без слов, и она это хорошо знала. Несколько месяцев назад моя дочь Маша тихо, но твердо объявила на семейном совете, что она не поедет в Краснодар, к двоюродной сестре моей жены, на год, жить и учиться в десятом классе, как другие дети. Остальные пусть едут, она же останется здесь, со мной и котом. Она выдержала все эмоциональные атаки матери и бабушки, и только твердо повторяла, что она меня здесь одного не оставит. И каждый раз, когда я возвращался домой она как бы невзначай, украдкой, мягкими кошачьими движениями ощупывала левый нарукавный карман кителя, - там хранилась вырезанная из дерева сыном и раскрашенная ею фигурка бойца, которая, по их убеждению, должна была меня уберечь.

Прокрутив в голове все возможные варианты, я выбрал один, в котором все то, что нам мешает, сможет нам же и помочь.

- Ладно, долго тебе всё объяснять, Саша, да и устала ты уже от моей говорильни. Скажу просто: или ты едешь, лечишься и возвращаешься в строй, или после выписки с госпитальной базы военно-врачебная комиссия возвращает тебя к гражданской жизни. Выбирай сама.

- Это как? Меня что, демобилизуют? – Саша смотрела даже не на меня, а на Ратника.

Тот смущенно смотрел на меня, круг напряженных взглядов замкнулся.

- Ты на Владимира Ивановича не смотри, он замполит, а не врач,- нащупав брешь в обороне, пытаюсь ввести туда все имеющиеся резервы, на вторую атаку шансов нет,- если ты отсюда выпишешься, тебя отправят в ВВК, и там тебе объяснят, что как связист ты закончилась, пожмут руку, и отдадут акт с категорией годности к службе Д – не годна. Не веришь мне, могу позвать начмеда госпитальной базы, здесь заключения для комиссии делают, она тебе детально и по пунктам всё разложит.

У неё мелко задрожали губы и руки, в углах глаз появились слёзы, Ратник сел рядом, и неуклюже прижал к себе. Каким-то необычным, тихим и мягким голосом он даже не говорил, а нараспев шептал ей, что главное, пусть выздоровеет, а все остальное просто мелочи. Главное поправиться, а там видно будет, плохо ведь, когда снег на лице не тает, все остальное можно исправить. Саша всхлипывала пару минут, прижавшись к его плечу. Она казалась сказочной маленькой девочкой, уютно расположившейся на широком плече затем-то надевшего армейский камуфляж медведя, потом так же резко она отстранилась.

- Я еду, а ты, - она посмотрела на Ратника уже по-доброму,- каждый день мне звонишь, утром и вечером.

- Есть, каждый день звонить, в шесть и двадцать часов, - словно уясняя задачу из приказа, четко ответил Ратник.

Про себя выдохнув, и оставив их собирать вещи, я отправился продолжать прием, попутно договорившись с начмедом и лечащим врачом Саши о выписке, переводном эпикризе и направлении, вместе с направлением из медицинской службы они будут основанием для её и нашего выезда.

Инна, услышав мой рассказ, грустно вздохнула: -И что вы за люди такие, мужики, врёте напропалую и не краснеете, и ведь верят вам.

- А есть другой вариант? – во мне боролись стыд и сомнение. Инна куда лучше меня разбиралась в запутанных лабиринтах девичьих душ, случалось, что многие коллеги-медсестры обращались к ней за советом в самых разных житейских ситуациях.

- Наверное, нет. Ладно, главное, что получилось.

Приём продлился почти до самого вечера, мы с Инной осматривали вновь поступивших, выписывающихся, приехавших на консультацию, потом я писал заключения для военно-врачебной комиссии, появлюсь в кабинете я только через три дня, и то, если повезёт, а другого специалиста в клинике нет.

Домой я вернулся поздно, на скорую руку поужинав, натаскал с женой воды, её привозил во двор большой грузовик с примонтированными оранжевыми баками. Смыв усталость тазиком теплой воды я перепроверил документы в дорогу и вытянулся в кровати. Будильник заведен на три часа, в четыре за мной приедут Ратник и Саша.

Внезапно, я вспомнил, что забыл узнать, что с оказией привезти семье из поездки. Сюжет старой сказки заиграл новыми красками, вместо аленького цветочка дети в один голос просили привезти морскую свинку, которую они давно хотели, жена попросила меня поискать себе новые берцы, в Ростове они наверняка дешевле.

С детьми удалось договориться, что свинку мы возьмем осенью, у наших знакомых, берцы я, вспомнив разговор с Инной, твердо обещал посмотреть, но с другой оказией.

IV

Когда утром, без десяти минут четыре, я выходил из подъезда, УАЗ-«буханка» на которой нам предстояло ехать, уже стоял под нашим балконом. В кабине, с пассажирского места огромными из-за толстых стекол очков глазами смотрела на меня Анна Дмитриевна, мать Ратника.

- Все будет хорошо, Анна Дмитриевна, -на ходу ответил на вопрос в её взгляде, забираясь в салон через боковую дверь.

Сашу мы уложили на развёрнутый на скамейке спальный мешок, под голову положили небольшую подушку.

Заставив её выпить таблетки от головокружения (дорога дальняя, да и автомобиль тряский), я махнул рукой Ратнику, и мы покатились.

Минут через пятнадцать, когда автомобиль уже выезжал из города на свежеотремонтированную трассу, Саша уснула, я вытянулся на спине на второй скамейке, поглядывая на неё.

Девушка спала, лишь иногда веки её вздрагивали, незаметно уснул и я. Перед контрольным пунктом машина затормозила, Саша продолжала спать, мы с Ратником, взяв документы пошли объясняться с офицерами госбезопасности. Посмотрев через окошко машины на спящую Сашу, проверив наши выездные документы, нас пропустили вне очереди, по так называемой зеленой полосе, на втором контрольном пункте, куда наши данные передали по радиостанции, нас обнюхала служебная собака с умными глазами, автомобиль обошли с зеркалом и каким-то непонятным мне прибором, после чего мы снова покатились по гладкому асфальту.

Перед самым Ростовом Саша проснулась, машина, перестраиваясь из ряда в ряд и притормаживая перед поворотами, качалась на рессорах, мастерство штурмана, даже оснащенного планшетом с навигацией, Анне Дмитриевне давалось с трудом.

Найдя место на парковке с шлагбаумом возле вокзала, Ратник одной рукой подхватил пошатывающуюся Сашу (маневры и развороты разбередили не уходящее пока головокружение), другой рукой взял дорожные сумки. Мы с Анной Дмитриевной замкнули колонну.

Пройдя через замысловатую рамку, где наш багаж просветили рентгеновским детектором, мы вошли в вокзал и нос к носу столкнулись с патрулем из двух курсантов с примкнутыми к поясу штык-ножами и подтянутым подполковником в сверкающих туфлях, на военном жаргоне именуемых «лабутенами».

Приосанившись и набрав в грудь воздуха, он, наверное, уже приготовился вычитать нас за нашу вылинявшую полевую форму. Принятую здесь повседневную, называемую «офисной», форму за восемь лет войны я одевал лишь несколько раз. Увидев наши глаза и взглянув на Сашу, он выдохнул и поинтересовался у пыхтящего Ратника нужна ли помощь. Нас отвели в воинский зал, патрульные затянули багаж, до поезда оставалась пара часов, мы с Сашей подремывали, Ратник свистящим полушепотом спорил о чем-то с Анной Дмитриевной.

Через два часа, после натужных попыток разрядить повисшее напряжение дорожными прибаутками («День передремать, а вечером уже и в Москве») он прижался к вагону, глядя на стоящую за стеклом дочь. Саша, широко расставив руки, держалась за поручень, прижавшись лбом к стеклу и словно вцепилась в него глазами. Бесшумно поднялась лестница вагона, проводница в вытянутой руке показала невидимому машинисту красный флажок и спряталась Так же бесшумно закрылась автоматическая дверь и поезд с тихим скрипом стал набирать скорость. Ратник шел, а затем бежал рядом с вагоном, в левой руке держа форменную кепку, правой он махал Саше, она махала ему в ответ.

Потом он остановился, поезд, весело постукивая, укатил и скрылся вдали, Ратник снял очки и приложил кепку к лицу, как-то сразу обмякнув. Я терпеливо ждал, постояв несколько минут и вытерев лицо платком, он развернулся и побрел ко мне.

V

Назад мы ехали быстро и молча, Ратник сосредоточенно смотрел на дорогу, резко виляя рулем - верный признак того, что внутри его головы ветер мыслей нагоняет волны эмоций.

Мы почти не останавливаясь проскочили контрольные пункты, машина, обдуваемая горячим ветром, резво везла нас домой

Перед развилкой двух дорог Ратник остановил автомобиль. По дороге слева, чернеющей свежим асфальтом с нанесенной молочно-белой разметкой, мы приехали в Ростов. Подумав и зачем-то посмотрев на меня, Ратник свернул на дорогу справа, которая мимо поселков заброшенных шахт и спрятавшегося в излучине реки полигона, через заросшие степными травами поля вела к городу, откуда я когда-то давно уехал во взрослую жизнь.

Машин здесь было куда меньше, дорога была подразбита гусеницами боевых машин, а в лесопосадках от жары и посторонних глаз прятались люди и техника, чтобы ночью, собравшись в колонны, продолжить движение вперед.

После очередного поворота, аккуратно объехав кладбище, где среди неподвижных плит, развевались прикрепленные к крестам флаги, Ратник наконец посмотрел на меня.

- Скажите, а Саша, что и вправду, когда приедет, сможет вернуться на службу?

- Вряд ли,- пытаясь предугадать его мысли, стараюсь говорить с ним максимально просто и мягко, словно с ребенком, - все же слишком тяжелая контузия, комиссуют её, насчет пенсии не скажу, выслуга маленькая, относительно инвалидности – дай Бог без неё обойдется.

- Да ладно пенсия, главное скажите – она выздоровеет?

Я несколько раз вдыхаю и выдыхаю. Он мой друг и давить его своими прогнозами мне совсем не хочется, но и рассказать ему, что все будет хорошо, я тоже не могу.

- Владимир Иванович, мой добрый друг, поймите, наконец, контузия тяжелая, в клинике сделали все, что смогли, да и Саша старалась… Знаете, я очень надеюсь и хочу верить, что в Москве сделают невозможное, но знаете, чудеса если и случаются, то не с нами. Зрение улучшится, надеюсь, головокружение уменьшится, слух восстановится, частично, но таким как было уже не станет.

- Господи, - Ратник виновато смотрел на меня, - ну как? Почему я её не отговорил? Как она такой жить будет, полуслепая, с головокружением, и этой вашей тугоухостью, как её там…

- Смешанной, с преобладанием сенсоневральной, - механически выдавливаю из себя.

- Вот-вот, слова-то какие, как приговор… мне, - неожиданно выдыхает он. – Знаете, я ведь надеялся, что пройдёт время, закончится война или пусть даже на войне, неважно, она повстречает кого-нибудь хорошего, выйдет замуж, будут у меня внуки, а теперь… с таким здоровьем?

Мечта есть у каждого, Ратник, последнее десятилетие с избытком хлебнувший своего и чужого лиха, мечтал о тихой и спокойной жизни, в которой основное место занимала вечерняя возня с внуками, днём он мечтал преподавать.

- Владимир Иванович, да ну что Вы так? Саша поправится, насколько это возможно, она обязательно встретит самого замечательного парня, почти такого же замечательного как Вы, выйдет замуж, и будут у Вас внуки, а еще лучше внучки, и будете их и на санках катать, и на велосипеде, и дорогу железную с ними строить, и сказки на ночь читать, и даже в кукольный ресторан играть обязательно будете.

Мечтательная тень проскочила по его лицу, и скрылась, подавленная вернувшейся тревогой.

- Утешить Вы меня хотите, успокоить, а только сами посмотрите, у неё ведь и глаз косит, и речь какая-то рваная, как ей такой жить, как гадкому утенку?

- Послушайте, Владимир Иванович, - стараюсь увести разговор от возможных последствий контузии, - Саша, пошла за Вами, потому, что больше себя Вас любит и бережет, а это ой как много значит, и в дело ваше верит…

- Но она же девочка, - почти простонал он, перебивая меня.

- Девушка, - поправляю его, - и очень красивая. Только любят, мой друг, если по-настоящему, за душу доброе и за сердце чистое, за готовность понимать и поддерживать, как бы жизнь круто не ломала. А взгляд любящий, он и искоса в душу западёт. Да, всех этих принцев доморощенных, мамкиных королевичей, гордо колесящих на электрических самокатах, на нас криво посматривающих, это оттолкнёт, а только оно и к лучшему. Её человек, он увидит, услышит и поймет, и всю жизнь рядом с ней будет, оттого что во взгляде её читать и понимать для себя самое главное научится, и сам на неё смотреть так будет.

Мы катились по разбитой бетонке, рядом с заросшим травой железнодорожным полотном. Из ниоткуда в голове моей родилась мысль.

- А давайте свернем ненадолго, чаю выпьем, здесь рядом колодец есть волшебный.

- Какой колодец, что Вы придумали?

- Знаете, здесь недалеко, на отвале заброшенного карьера есть колодец, там вода замечательная, наберете запас, чаю попьем. Колодец необычный, если в него женское имя крикнуть, долгое эхо получается, пока эхо звенит можно желание загадать, в моем детстве так делали.

- И Вы тоже?

- Было дело.

- И что, получилось?

- Потом расскажу, сворачивайте направо и ориентируйтесь на холм, который на два часа.

Минут через десять, вдоволь поманеврировав по заросшим бурьяном колеям, и проехав вдоль заброшенных огородов с торчащими пеньками плодовых деревьев мы подъехали к тропе, ведущей на холм.

Прихватив питьевые канистры, мы полезли наверх.

Колодец был там же, остались даже цепь и ворот, свет фонарика отражался совсем глубоко, но эхо по-прежнему звенело над каменным горлом.

Скамеек на площадке уже не было, вместо них были несколько ровных площадок, выложенных шлакоблоками и кирпичом. Видимо, летом четырнадцатого здесь были артиллерийские наблюдатели.

Соорудив из шлакоблоков подобие очага, я посмотрел на Ратника.

- Вы воду набирайте, а я сушняка пока наломаю.

Минут через пять я вернулся с охапкой сухой травы и веток.

Ратник успел наполнить канистры, из одной из них он отлил в маленький тонкостенный чайник.

Под ветром костер разгорелся быстро, уложив на шлакоблоки оставшиеся от скамеек металлические рейки и поставив на них чайник, мы стали смотреть на город.

Пока чайник закипал, я успел показать Ратнику заросшее кустарником место, где когда-то был наш огород, двигая руками, рассказывал ему про город. Он невнимательно меня слушал, временами поглядывая на колодец.

Чай мы пили молча, редкое облако затянуло солнце, и мы оба высматривали что-то в укрытой тенью степи.

Закрыв нишу костра плоскими камнями, мы спустились к машине.

- Ну как? Попросили колодец?

- Нет, - Ратник уверенно посмотрел на меня, - знаете, не нужен здесь никакой колодец, даже самый волшебный. Я в Сашу верю, она стараться изо всех сил будет, именно потому, что хочет сюда вернуться, а с чем не справится, тут уже ничто не поможет. Да и правы Вы, лишь бы она сама своим состоянием довольна была, а все остальное… Сложится, будем живы, будем и счастливы.

Я согласно закивал и улыбнулся.

- Скажите, если это не тайна, - Ратник выглядел смущенным, - Вы обещали рассказать про Ваш опыт с этим колодцем.

- Да какая там тайна. Знаете, я в студенческие годы влюбился было в одну девушку, там, перед шоссе её дом был. Именно, что влюбился, в юности по-другому редко бывает, все серьезное с годами приходит, и то, если повезет. Не важно, как её звали, - Ратник согласно кивнул. – Важно то, что я учился в Донецке, а она, скажем так, намного дальше и видеть её я мог только во время каникул. А потом она совсем исчезла, говорили, что она поймала свою удачу и больше никогда сюда не приедет.

- И Вы успокоились? – Ратник чуть покусывал губу, не глядя в мою сторону.

- А что мне оставалось? Жизнь ведь продолжается, я был совсем еще молод, да и знаете, влюбленность - это ведь не любовь, одна сменяется другой. А только в один из дней, в аккурат в начале осени, накатило на меня так, что внутри все сжалось, и я выбрался на этот холм, прокричал в колодец её имя и попросил взаимности, для верности даже кружку воды выпил.

- И получилось? – Ратник смотрел настороженно, он хорошо знал откуда родом моя жена, часто приходилось бывать ему в том городе, поэтому понимал, что это другая история, которая закончилась совсем не сказочной свадьбой.

- Наполовину, где-то через месяц она вернулась в город, но, знаете, в таком состоянии, словно и не она это. Времена тогда были сложные, самое начало нулевых, ну и счастье её далекое рухнуло, погибло в бандитской перестрелке, а она… хорошо, что осталась живой. И такая была… сложно описать, у женщины самое выразительное место – глаза, посмотришь в них и либо тонуть начинаешь, либо холодок по спине бежит, в общем сразу все ясно становится.

- Вы не пытались ей помочь? Вы же сами хотели её возвращения в вашу жизнь.

- Пытался, но, знаете, получилось так, что стало понятно - либо помогать, и ни о чем другом ни думать, либо… И я первое выбрал. Где-то через год она стала похожей на себя прежнюю и мы остались друзьями. Не решился я сердце её и своё страстью тревожить.

- Да уж, история, - Ратник запустил двигатель, – а девушка эта, с ней что стало?

- Так и живет в городе, правде уже в другом доме, вышла замуж, дочь родила, муж, кстати, воюет, пару месяцев назад лечили его в клинике нашей. У неё все хорошо. Как и у нас с Вами, друг мой. Вот такой вот колодец.

- Вы меня сюда привезли, чтобы успокоить? – Ратник с усталой улыбкой смотрел на меня.

- Естественно, да и знаю я Вас, если бы и поверили, что в колодце сидит кто-то, кто желания выполняет, то сперва бы разобрались, кто такой, если не из наших, то полетела бы в колодец граната.

- Побойтесь Бога, мы же вежливые люди. Задержали бы, установили личность и доставили в военную контрразведку.

VI

Дальше мы ехали молча, Ратник, вспоминал что-то потаённо своё, спрятанное от всех, отчего вечные морщины вокруг его глаз разглаживались. Временами он чуть настороженно косился в мою сторону, словно боялся, что я могу увидеть его мысли.

Обдуваемая горячим ветром машина, чуть покачиваясь, словно ладья, плыла по ровной ленте асфальта. На меня накатывало детски-радостное, недостижимое никакими благами, ощущение возвращения домой.

До завтрашнего утра, хлопот и суеты очередной военной недели у меня оставались несколько часов, за которые мы с семьей успеем погулять вокруг заросшего камышом ставка, покормить хлебом семью уток, с подросшими уже утятами, побросать кошачий корм юрким водяным крысам и собрать букет отходящих уже степных цветов.

Вернувшись домой, мы сыграем в простую игру, задания для которой нанесены на картонные карточки, и в ней взрослые наравне с детьми, жестикулируя и подмигивая, будут пытаться изобразить известные предметы и явления, и смеяться от сознательно неправильных ответов.

Потом, открыв окно, в которое потянет вечерней прохладой, и глядя в звездное небо, я буду засыпать, с полнотой ощущений только что закончившегося вечера и желанием его повторения, с ясным пониманием, что это и есть подлинное мое, жизнью добытое счастье, которое я никому не отдам и ни на что не обменяю.

^{Илл.: Герхард Несвадба}