Ольга Артёмова

Валентин оказался в этих местах случайно – по работе. И неожиданно для самого себя решил заехать в деревню, где отплакало и отзвенело детство отца. Ему пришлось сделать небольшой крюк, но он не жалел.

Валентин не был здесь давно, и, где находился дом бабы Таси, помнил смутно. Пока кружил по узким корявым улочкам, слегка окунулся в новую деревенскую атмосферу. Одни лачужки, построенные ещё при царе горохе, впали в полный упадок. Их слепые окна закрывали бурьян и буйно разросшийся американский клён. Другие дома оделись в непрочные, но весёленькие латы сайдинга. У этих стояли хорошие дорогие машины. «Дачники», – кивнул себе Валентин. Спрашивать у них дорогу было смешно, да он и не хотел.

Он помнил, что дом бабы Таси стоял у моста. Мать, бывало, поругавшись с отцом, кричала: «Убирайся на своё вонючее болото!» Отец же именовал водоём гордо – прудом. Но, как, повзрослев, узнал Валька, это была речонка, илистая и ленивая, как деревенская жизнь.

Наконец, по какому-то наитию, он вырулил к береговой полосе и остановился. Дом он узнал как старого доброго знакомого, хоть тот и изменился за годы разлуки. Конечно, и самого Валентина побило непогодой, пообтрепало на крутых поворотах судьбы. Но он держался молодцом.

Дом же сгорбился. Когда-то весёлая, как летнее небо, голубая краска приобрела оттенок осени. Старый ветеран смотрел на мир как-то грустно. Даже обиженно! И Валентин с раздражением подумал о троюродной, Надьке: не могла тоже дом «дачникам» сдать! Всё ж таки имелся бы догляд!

Он сам в своё время – не без выгоды! – сумел продать родительский дом. После смерти отца мать как-то сразу одряхлела и уже не справлялась с хозяйством и большим огородом. К тому же Валентин собирался жениться. Нужны были деньги на квартиру. Он поздно обзавёлся своим гнездом, поэтому особенно им дорожил. Осознавал: времени на второй дубль в судьбе уже не оставалось.

Томка тоже – вполне искренне! – уговаривала его мать: «Варвара Юрьевна! Переезжайте к нам в город. Вам тут одной скучно. Деть себя некуда. А мы скоро вам внука подарим». Мать сдалась.

Они жили и довольно мирно уживались, пока Кирюшка не пошёл в четвёртый класс. То ли он как-то неожиданно вытянулся, то ли их трёхкомнатная квартира ужалась, но места на всех перестало хватать. У них словно поселился ещё один жилец – раздражение. Мать всё более дряхлела и опускалась. Томке приходилось с ней нелегко. Мать Валентина любила. Она никогда не жаловалась на невестку. Только смотрела на него постоянно укоряющими глазами. И от этого ему становилось особенно тошно. Лучше бы поскандалила, как сцеплялась раньше с отцом.

Ему не хватало времени и сил вникать в бабские распри. Он усиленно строил карьеру. Зарабатывал для семьи. Да и знал Валентин цену кастрюльным разногласиям: две или четыре ложки сахара класть в маринованные помидоры? Гладить постельное бельё сразу после стирки или на подобную ерунду и вовсе тратить время и силы смешно? Отругать Кирюшу за то, что расквасил нос другу, или похвалить: умеет за себя постоять?

Заводилой во всех этих спорах – Валентин и сейчас в этом твёрдо убеждён! – выступала мать. Сколько себя помнил, она страдала резкостью суждений. Не говорила – резала. Дипломатическая гибкость ей претила в принципе. С отцом они прожили, всю дорогу ожесточённо ругаясь и споря. Но как-то прожили. С Томкой этот фокус не прошёл.

Валентин до сих пор не знает, что явилось последней каплей в кастрюльных спорах. Просто однажды приехал из командировки, а матери нет. Он приехал усталый, как собака, и даже в первый момент порадовался непривычной, почти похоронной тишине, царящей в доме. Звоночек прозвенел, но он к нему не прислушался. Валентин помылся с дороги. С удовольствием поел борща со свининой. Он хорошо помнит, что ел в тот вечер именно борщ. Томка суетилась вокруг него как-то особенно заботливо, почти благоговейно. Мать не показывалась.

– Погрызлись опять? – без интереса поинтересовался Валентин.

Томка отвела глаза:

– Она к тёте Свете уехала.

Томка к тому времени называла его мать только «она».

Намазывая на сдобную булку масло, Валентин спросил:

– Заболела тётка?

Томка разразилась слезами. Валентин застыл с ножом в руке. Он не заподозрил тогда ничего плохого. Поклянётся чем угодно. Он даже подумал, что вечно страдающая какими-то неизлечимыми заболеваниями, но стойко их одолевающая тётка наконец споткнулась. И в затянутой туманом перспективе как-то отдалённо мелькнул её крепенький дом.

Но Томка шмыгнула носом:

– Она уехала туда насовсем.

Валентин со злостью отбросил нож. Вскочил разъярённый, как вепрь. Томка истерично взвизгнула. Он, разбитый, как старая лошадь, должен ехать в соседнюю область, тащить мать обратно! Томка моталась за ним по квартире, рыдала уже в полный голос и визжала так, словно он отправлялся в тюрьму. На другой день сосед посмотрел на него на лестнице со значением.

– Валя! – кричала Томка. – Опомнись! Валеч-ка-а-а!!!! У тебя сын! Она же совсем из ума выжи-ла-а! Ходит… Господи! В чём она по дому ходит! Ты ничего не замечаешь! Ты привык! А мальчик страдает! Пожалей Кир-ю-шу-у-у!!!

Он пожалел… Да, он тогда пожалел сына и жену. Ну, и, наверное, себя. В тот вечер никуда не поехал. Но в первый свободный день… В первый же! Он уже сидел у тётки Светы. Мать встретила его спокойно, почти весело. Возвратиться домой она отказалась наотрез. О Томке слова плохого не сказала. Вернее – вообще никакого. И  Валентин затвердел в мысли, что виновата мать. Тётка привычно ныла. У неё обнаружилось новое заболевание. Как обычно неизлечимое. Но она не собиралась сдаваться. К слову, хворая тётка Света хорошо пережила его мать, которая, сколько он её помнил, ничем особенным не болела.

Валентин мать не забывал. Ездил в гости. Не часто. Часто он не мог. Он работал. Но деньги высылал регулярно. Хоть мать, к слову сказать, сама получала неплохую пенсию. Куда уж она всё это тратила, неясно. Накоплений после её смерти им не передали.

Однако Валентин взял все расходы по похоронам на себя. Заказал хороший чёрный памятник с портретом. Он ему нравился. Только… Казалось, что мать смотрит на сына с не оставленным в земной жизни укором. Его это задевало.

Валентин выплыл из воспоминаний. Неспешно вылез из машины и пошёл к ждущему его дому. Видимо, троюродная всё-таки иногда сюда заглядывала: кто-то недавно выкосил лужайку. Надька жила со своими в соседнем большом селе. Надо бы к ним заглянуть. Но Валентин тут же отмёл эту мысль. Конечно, на стол поставят бутылку. Начнут приставать со стопкой. А он за рулём. Да и не имел Валентин надёжных душевных пересечений с этой семьёй. Муж у Надьки то ли тракторист, то ли вовсе никто. Горбатится за гроши у какого-то мелкого фермера. Отличается прекраснодушием недалёкого человека. Это второй Надькин муж.

После восьмого класса она умотала в Ленинград. Работала там где-то на стройке и – совершенно неожиданно! – выскочила замуж за коренного. Валентин терялся в догадках: что мог найти человек, родившийся в культурной столице страны, в деревенской девчонке с мастерком в руке? Потом, много позднее, Томка объяснила ему таблицу умножения: и ленинградцы не в одной духовке пеклись. Видать, муженёк из неблагополучных. Так Валентин и думал по сию пору. Версия неблагополучности окрепла после того, как Надька развелась со своим коренным и примчалась в родную деревню. Это случилось в перестройку, после того, как город на Неве вернул своё древнее название. Надькин сын Роберт, уже взрослый малый, остался с отцом. Это было понятно. Непонятно было то, что лет через пять он объявился в этих местах и остался тут навсегда.

Пару раз Валентин видел Роберта. Невысокого роста, но весь какой-то чёткий, он отличался от деревенских, как перелётная птица от воробьёв. Надька, так сказать, по наследству, передала ему стамеску и кисть. Впрочем, другую работу здесь хитро найти. Роберт сколотил бригаду и зашибал деньгу ремонтами. Как ни странно, в город парень не рвался. С отчимом ладил. Вообще – каждый раз ловя себя на этом, Валентин чувствовал укол в сердце! – их Кирилл как-то бледнел на фоне Роберта. Хотя сын и престижный вуз не блестяще, но окончил. И в хорошую контору они Кирюху пристроили. Но что-то не срасталось у него. Незаменимым его никто не считал. Да Кирилл в таковые и не стремился. Он держался от всего и от всех в стороне. От родителей – в том числе.

Валентин обнаружил себя сидящим на покосившейся лавочке. Встал. Заглянул через забор. К окну лепилась старая, изогнутая вопросительным знаком яблоня. Видимо, та самая. Валентин помнил: когда он оказывался у бабы Таси в гостях, на столе неизменно появлялись некрупные янтарные плоды, словно внутри них горела свечка. И маленькая старушка, хлопотавшая вокруг Вальки, словно светилась. Она и сейчас появилась в солнечном ореоле из мрака прожитых лет. Улыбнулась виноватой улыбкой. Она всегда улыбалась немного виновато. И неизменно звучал вопрос:

– Пьёт отец?

По малолетству Валька стеснялся отвечать на него со всей искренностью. Отчаянно краснел и трудно кивал. Но став старше, ронял с беспощадностью подростка:

– Пьёт.

Валентин уже понимал, что они могли жить много лучше – во всех отношениях! – если бы у отца не случались регулярные продолжительные загулы. Выпрыгнув из омута, отец становился особенно деятелен и весел. Вкалывал, как очумелый. Разыгрывал мать. Тянул Вальку то на рыбалку, то в зоопарк, то на лодке кататься. Все самые яркие воспоминания детства связаны у Валентина, как ни странно, с отцом. Если бы не его запои!..

Может, не совсем тут была вина бабы Таси. И всё-таки. Баба Тася, тётка отца по отцовой линии, забрала его в войну к себе. Батя у мальца погиб. Мать умерла от какой-то болезни. К тому времени тётка уже низко повязывала вдовий платок. И рука у неё плохо сгибалась уже тогда. На шее у бабы  сидело своих то ли пятеро, то ли шестеро детей – Валентин в этих счётах почему-то всегда путался –  но она рискнула. Валькин будущий отец крепко спелся со своими двоюродными. Бабе Тасе пришлось с ними помучиться. Но все более-менее пристроились в жизни. Тогда все к какому-то берегу приставали.

Мать, несмотря на свои ожесточённые войны с отцом, к бабе Тасе питала огромное уважение. В гости к ней ездили регулярно.

Однажды троюродные, Надькины старшие братья Васька и Серёжка, уговорили его мать оставить у них Вальку. Та, как ни странно, согласилась.

Этот день так и не померк в памяти. А ничего-то особенного, сногсшибательного в нём не таилось. Вечер. Надька на лавке перебирает орехи, которые днём они набрали в логу. Троюродные возятся у старенького мотоцикла. Изо всех сил пытаются реанимировать настоящий металлолом. Лохматые и косноязычные, они настоящая деревня. Валька и сам-то не городской. Но понимает: показаться с ними в их посёлке ну, никак! Но на своей территории троюродные – парни первый сорт.

У Вальки немного кружится голова. Его подташнивает. Он впервые попробовал курить. До сих пор бросить у него не получается. Поэтому, наверно, в отношении к троюродным остался неприятный «привкус». Правда, по-настоящему он закурил в десятом классе и уже с другими людьми. Но первую сигарету ему дали деревенские братцы.

А тот далёкий Валька гордится собой, хотя в то же время обмирает от ужаса: вдруг мать что-то вынюхает?

Весело переругиваясь с поддатым дядей Колей, тётя Нюра доит корову. Струи молока радостно звенят. У соседей заливается задорным лаем лохматая собачонка Мушка.

Валька идёт в дом. Прощальный луч солнца, прошив окно, кладёт рубиновые пятна на тёмно-красные самотканые дорожки. В святом углу, на лавке, виновато улыбается маленькая аккуратная старушка. У неё, хоть и грешно это, наверно, говорить о смертном человеке, будто нимб над головой. Так непререкаемо светится она через десятилетия. Баба Тася – мирская святая.

Валентин резко встал и направился к машине. Когда она умерла, он уже учился на первом курсе в институте. Валентин и сейчас с гордостью вспоминает, что отпросился с занятий, хоть сессия на носу маячила. Людей на похороны собралось немного – родственники да соседи. Солнце алмазно зажгло узоры на окнах, но в этом доме что-то погасло для Вальки навсегда. Отец, трезвый, как стёклышко, сиротливо ссутулился у гроба. У него уже тогда сильно болели ноги, но он не отошёл от маленькой, уже по-новому светлой, старушки ни на минуту. Никто не рыдал навзрыд, как это ещё случается на деревенских похоронах. Тетка Нюра даже на минуту просияла голубыми глазами, разрезая поминальный пирог: «Мама пироги пекла, как пух! Мне так не суметь». Она звала бабу Тасю матерью, хоть и приходилась ей невесткой.

На кладбище Валентина мучило сознание, что все недостаточно страдают. Надька и вовсе опоздала на последнее прощание. Вымотанная, со зло сжатым ртом, нарисовалась из своего Ленинграда только к вечеру. Разве так нужно провожать эту маленькую женщину? Тогда же он твёрдо дал себе слово поставить бабе Тасе хороший памятник. Как только встанет на ноги.

Но жизнь почему-то не поддержала благородное его решение. То лишних денег не оказывалось, то времени. Десятилетия промчались, как один пасмурный день. Валентин помнил, что минуты в них очень крепко спаяли неотложные дела: ничего дополнительного просто не всунешь! Но что он делал конкретно, вспомнить не мог.

Теперь он всё исправит.

Плутая по деревенскому кладбищу, Валентин всё больше распалялся. Он никак не мог найти могилу бабы Таси среди тех, которые поглотила трава забвения. Неужели Надька хотя бы оградку не могла поставить? Хоть бы сынок её хвалёный постарался! Вот она, молодёжь! Никто и ничего ей не нужно.

Совсем отчаявшись, он двинул к дороге и здесь неожиданно наткнулся на семейное захоронение. Как же он забыл! Хоронили-то бабу Тасю недалеко от входа на сельский погост. Зима намела высокие сугробы, и яму выкопали с краю.

В голубой оградке стояло несколько памятников. Рядком лежали тётя Нюра и дядя Коля. Здесь же обрёл покой троюродный Васька. Утонул в девятнадцать лет. Наверно, выпил лишка. Так во всяком случае всегда считал Валентин. Здесь же белел памятник бабе Тасе. Очень скромный, совсем недорогой. На нём даже портрета старушки не было. К могилам тесно лепились анютины глазки и маргаритки. На старой вишне заливалась трелью какая-то птица. Но из деревни сюда больше не доносились собачий брёх и мычание коров. «Дачники» хозяйством не обзаводились.

Валентин твёрдо решил поставить памятник бабе Тасе. Такой же, как матери, чёрный, с большим выразительным портретом. Вот только выплатит кредит за квартиру сына. И сразу поставит. 

Илл.: Михаил Бровкин