Виктор Озерский

14. СОЛНЕЧНОЕ СЕРДЦЕ ОРЛА

                                                                      

В те дни, когда советские люди и всё прогрессивное человечество выражали возмущение варварским вторжением американских агрессоров на Кубу, неугомонная натура Глафиры Сергеевны как председателя домового комитета требовала ещё более решительных действий. И хотя в четверг, 20 апреля, по радио передали коммюнике, подписанное Фиделем Кастро, о полном разгроме контрреволюционных сил, она всё равно на одиннадцать часов в воскресенье назначила сбор жильцов во дворе под тютиной. Заранее поручила учительнице истории, соседке по этажу, подготовить доклад и резолюцию с протестом против наглой провокации американских империалистов.

Пожилая учительница с молодости ходила в активистках, поэтому к поручению отнеслась с полной ответственностью политически подкованного человека и с учётом того, что резолюцию планировалось утвердить голосованием на собрании и направить в американское посольство в Москве, а также в Организацию Объединённых Наций.

В воскресенье утром Глаша самолично подмела под деревом, в ветках которого, радуясь хорошей погоде, беззаботно щебетали воробьи, вытерла влажной тряпкой лавки, стол. На него поставила графин с водой, два стакана и положила алюминиевую ложку.

– Зачем ложку? – спросите вы и будете правы, потому что никакая закуска на таких «сурьёзных» (Глашино словцо) политических мероприятиях не предусматривается. Хотя, с другой стороны, чем же ещё можно постучать по графину, если народ вдруг расшумится и его нужно будет призвать к порядку.

За полчаса до назначенного времени она прогнала с ветки воробьёв, села во главе стола, начала оформлять домовой журнал для учёта всех присутствующих. Заодно исполняла роль пугала, чтобы вездесущие наглые птахи не начирикали на лавки.

 Постепенно стали подтягиваться соседи, похваливая её за разумно выбранное время: солнце ещё не сильно подпекало, на рынок сходили, да и обед можно будет успеть приготовить.

– Надолго мы здесь, тёть Глаш, – поинтересовался Толик, прибывший с последней партией усаживающихся на лавки. – А то мне ещё в библиотеку надо.

– Думаю, минут за сорок справимся, – по-деловому отреагировала председательша и, бросив беглый взгляд на сгрудившийся вокруг стола кворум, скомандовала. – Анатолий, притащи ещё пару табуреток с дому! Слиплись все, как селёдки в бочке!

Пора было начинать собрание, но Глаша почему-то медлила, то и дело поглядывая на входную дверь. Наконец, не выдержав, возмутилась:

– Матвеича не вижу! Ещё генерал  называется, а дисциплину портит!

– Может, случилось что? – обеспокоенно предположила Ася.

– Тоже мне, адвокатша нашлась! – вылила на девушку очередную порцию негатива Глаша. – Ну, сбегай-ка, постучи ему!

Ася оказалась права. Когда во сне Ткачёв увидел сырое мясо, он почувствовал, что заболевает. Раннеутренняя зябкость и боль в суставах незаметно перетекли в лихорадку. Тело горело. Горячее, с сипением грудное дыхание прорывалось через полуоткрытый рот, как лишний воздух из сопла паровоза. От этого зрелища плюс болезненного румянца на правой щеке Асе сразу всё стало ясно. Она решительно замахала перед собой руками и приказала:

– Вячеслав Матвеевич! Быстренько, быстренько в постель! Я сейчас «скорую» вызову, – хотела было затворить дверь, но задержалась. – У вас такой сырой затхлый запах – надо окно срочно открыть! Проветрить.

– Я, Асенька, видно, сильно в последние дни напроветривался, – вяло, в усы улыбнулся старик. – С плесенью боролся. Сквозняки устраивал.

– Ну, что там? – выкрикнул ей вслед Стравинский-старший, когда она вышла на крыльцо и прямиком, не подходя к тютине, направилась к калитке.

– Заболел! Мне позвонить срочно надо!

Учительница истории уже читала доклад о «волчьей сущности» американского империализма, и ей стало мешать возникшее оживление за столом. Пока мужчины осмысливали произошедшее, женщины заёрзали, заволновались.

– Кто-нибудь видел его сегодня?

– Нет! Он с утра не выходил.

– Может, ему помощь какая нужна?

– Надо пойти хоть накормить, что ли.

Однако Глаша  постучала по графину, решительно и громко (это она хорошо умела) пресекла ненужные разговоры:

– Тише! Тише! Расшумелись, как горобчихи потревоженные. Не мешайте проводить  собрание! Там и без вас разберутся!

Правда, сделать небольшой перерыв, когда Ткачёва и сопровождавшую его Асю отправляли в больницу, ей всё-таки пришлось.

Затем участники собрания единогласно проголосовали за резолюцию и поставили свои подписи в двух экземплярах. Второй, не зная адреса ООН, Глаша отправила в ЦК КПСС, лично товарищу Хрущёву, чтобы он «запустил ежа в штаны», как любил повторять Никита Сергеевич, мировому империализму.

Вроде бы всё получилось официально, хорошо. Собрала солидный кворум – отсутствовавших по неуважительным причинам не оказалось. Но её почему-то грыз червячок неудовлетворённости. Обидно было, что из-за возникшей заминки люди не ощутили торжественности момента, которую она замышляла.

Откуда только взялся этот несчастный Матвеич на её голову?! Опять перепортил все планы.

Асино опасение, что старик подхватил воспаление лёгких, в больнице подтвердилось. Затхлый воздух заплесневевшей от сырости полуподвальной комнатушки, жалкая сорокадвухрублёвая пенсия, которая едва позволяла сводить концы с концами, не давая возможности регулярно употреблять мясные и богатые витаминами продукты; сквозняки, устраиваемые для проветривания – всё это вместе взятое сделало своё чёрное дело.

Два-три раза в неделю Ася приходила проведать его, приносила куриные бульоны и овощные салаты. Чтобы почтовый ящик Ткачёва не набухал от своей значимости, она регулярно вынимала оттуда и передавала корреспонденцию в больницу. Особенно порадовал Вячеслава Матвеевича нахлынувший после выхода «Русского Сокола» поток писем, когда зачастую совершенно неизвестные ему люди узнавали в издательстве адрес, чтобы поделиться с автором впечатлением от прочитанного. Значит, оставил неравнодушными, зацепил чем-то!.. Оказались среди них и бывшие «сидельцы».

Такие письма поступали и позже. Он вскоре запутался в их хронологии, но в памяти сохранились, несмотря на тяжело перенесённую весной шестьдесят первого пневмонию, два приятно греющих душу события – издание книги и отзывы о ней «сибирских академиков».

Года через три известный кубанский писатель Г. Степанов попытался выудить у Вячеслава Матвеевича подробности его «гулаговских» мытарств, и тот рассказал и про эти письма, и при каких обстоятельствах познакомился с их авторами.

…Конец сентября сорок пятого. «Сидельцы» Краснопресненской «пересылки» разгружали баржи, разбирали стены старого здания и подносили кирпичи для вновь воздвигаемой тюрьмы.

«Красная Пресня» или, как её называли, «Кровавая Плесень» – место не для слабонервных. Прямо из зала суда заключённых конвоировали туда и готовили к этапу. В камерах с низкими потолками и двойными нарами, рассчитанными на пятьдесят человек, упаковывалось по сто. Не повернуться, не вздохнуть. Бывалые люди говорили: «Здесь воздух зоной пахнет», так как, если оказался на пересылке, о свободе не мечтай. Твой жизненный путь уже предрешён. В отличие от следственных тюрем в «Пресне» осуждённые получали первые уроки от хозяев лагерных порядков – уголовников. Днём «блатные» на работы не ходили – «шмонали кешаря» (обыскивали вещевые мешки) вновь прибывших заключённых. Награбленным делились с надзирателями.

«Я, московский писатель и бывший партизан, раздавлен приговором Особого Совещания, думаю и гадаю об ожидаемой меня – немолодого уже человека – участи в лагере, – писал Пётр Жаткин Ткачёву. – Не помню, как мы с вами разговорились, но твёрдо помню, что Вы, державшийся стойко и не падавши духом, сказали мне слова утешения и поддержки – их я до сих пор не забываю.

Мы с вами несколько дней носили какие-то ветки и нетяжёлые стволы. Вот тогда-то Вы и рассказали мне о своём прошлом лётчика…».

Вячеслав Матвеевич забыл, чем тогда помог Жаткину. Как-никак с тех пор около двадцати лет прошло, хотя в памяти, наоборот, сохранилась поддержка, которую этот человек оказал ему.

В тот день разгружали дрова с баржи. Почти после годового сидения в тюрьме он сильно ослаб и старался выбирать брёвна потоньше. Вдруг сверху, с кормы, раздался повелительный окрик молодого, видно, ещё никогда не нюхавшего пороху  охранника с винтовкой:

– Оставь его! Бери вон то!

Солдат указал на самое толстое бревно.

– Я сам знаю, что мне надо, – не выдержав наглости желторотого вояки, возмутился старый генерал. – А если хочешь, чтоб я с ног свалился, так лучше уж хватай меня за ноги и вниз головой, за борт, в воду!

Охранник приставать дальше не стал, но когда Ткачёв сошёл на берег, к нему подоспел какой-то человек и, несмотря на попытку протеста со стороны старика, вырвал из его рук бревно и понёс вместе со своим. Это и был Пётр Лазаревич Жаткин.

Ещё одним из «сидельцев», откликнувшимся на «Русского Сокола», оказался экономист из Москвы Борис Константинович Востоков. «Рукопись вы мне давали читать, – писал он, – в лагере № 6 на Тайшетской трассе, где мы с Вами были вместе в качестве заключённых – добровольно сажали и выращивали цветы, копали клумбы и т.д., хотя оба были инвалидами».

– Как же вам, Вячеслав Матвеевич, в лагерях бериевского режима, не знавшего жалости ни к кому на свете, удавалось писать книгу, – подивился рассказу собеседника Степанов, когда они воскресным вечером прогуливались по центру.

Майское солнце успело спрятаться где-то за зданиями, но на улице было ещё светло, тепло, многолюдно. Город благоухал весенними ароматами. В фетровой шляпе, при галстуке, в костюме благородного тёмно-серого цвета старый генерал держался молодцевато, не растеряв с годами военной выправки и светских манер.

– После войны, Георгий Георгиевич, у нас в лагере в должностях надзирателей начали служить бывшие фронтовики, – пояснил он. – Тогда сразу задышалось легче. От прежних вертухаев они отличались человечностью, что ли, большей справедливостью. Не позволяли уголовникам глумиться над нами. Меньше притесняли «зеков», меньше наказывали. Видно, сами немало лиха хлебнули на войне. Нас, стариков, то в санитары отправляли, то в библиотекари. Или вовсе в лазарет, чтобы подкормить, сил набраться. В общем, спасали, как могли, от дистрофии и каторжных работ. А сам начальник лагеря, тоже из фронтовиков, прознав про мою прежнюю боевую биографию, посоветовал писать мемуары и тайком начал выделять бумагу для этого.

На углу Красноармейской и Гоголя народу поприбавилось. Люди выходили из кинотеатра в хорошем настроении, шутили, благодушно улыбались.

«Три плюс два, – огромными пляшущими буквами было выведено на афише название фильма. – Комедия».

Двое парней и девушка поравнялись с мужчинами.

– Не тонкий ты человек, Сундуков! Сундук, а не человек! – хохотнул худосочный парень, похлопывая свысока по плечу кривоногого крепыша.

– Клянёмся не бриться, не пить, не курить и остаться дикарями! Аминь… – в ответ  крепыш тоже процитировал эпизод из фильма, торжественно воздев руки к небу, и следом, опуская их, толкнул свою подружку на товарища, который сумел ловко увернуться, и она налетела на Ткачёва.

– Что вы вытворяете? – побагровев, готовый чуть ли не броситься на озорников, воскликнул Степанов, как вдруг услышал неподражаемо добродушный баритон старика: «Молодые люди! Весьма благодарен вам за то, что вы в мои объятия бросили такую милую девушку».

Юное создание, ростом под стать крепышу, только лёгкое и воздушное, в светлом ситцевом сарафанчике, при желании встав на цыпочки, едва могло дотянуться до подмышек Ткачёва. Взглянув снизу вверх на придержавшего её незнакомого человека, девушка с удивлением широко раскрыла глаза и спросила: «А вы случайно не артист? Я вашу фотографию на Красной видела».

Она не ошибалась. Его портрет действительно висел рядом с актёрами местного драмтеатра на витрине фотоателье. Полковник Бабич такой нюанс упустил из виду. Чекистское око в хрущёвскую оттепель перестало быть всевидящим.

Получив 700 рублей за «Русского Сокола», Вячеслав Матвеевич поделил свой гонорар на несколько частей. Хотелось съездить в Москву – подыскать в архиве материалы для «Истории авиации»; подлечиться в санатории. Кое-что положил на сберкнижку – начал копить к приезду Дины. Небольшую часть денег потратил на приобретение одежды и в новом тёмно-сером костюме, в новой рубашке с повязанным на шее модным галстуком сфотографировался, отправив снимок жене.

Благородный вид седовласого старика с крупными, фактурными чертами лица, умным ясным взглядом настолько понравился фотографу, что тот поместил его портрет на витрину ателье.

Когда молодые люди, бурно поизвинявшись, удалились, Степанов, лукаво улыбаясь, поинтересовался:

– Вы, наверное, в прежние годы пользовались  большим успехом у женщин? Прямо-таки загипнотизировали, заворожили своим обаянием юную особу.

– Всё вы себе напридумывали, дорогой Георгий Георгиевич! Я беспросветный однолюб. Жене никогда не изменял. Один раз влюбился – и на всю жизнь.

 Чтобы не будоражить богатое воображение писателя пикантными подробностями, Ткачёв не стал рассказывать ещё об одном эпизоде из гулаговского прошлого, так как посчитал его сугубо личным.

…При получении этого письма Вячеслав Матвеевич был крайне смущён и озадачен. Оно пришло из Пятигорска от Веры Константиновны Панкратовой, чьё имя на конверте изначально ни о чём не говорило. Но, вчитываясь в старательно выведенные строчки, он всё вспомнил и поразился необычайно трогательной искренности прекрасной женской души. Тогда Ткачёв, конечно, не мог знать, что после его смерти письмо попадёт в Краснодарский государственный архив и станет одной из ценных документальных находок для создания книги о его собственной биографии.

 Не будем томить читателя недомолвками и предоставим для ознакомления послание Веры Константиновны, как говорится, без купюр.

Дорогой Вячеслав Матвеевич!

Мне кажется, что вы допустили ошибку в том, что вашу книгу напечатали в Краснодаре. Её следовало издать в цикле «Жизнь замечательных людей». Право же, Нестеров это заслужил. До сих пор он был для меня очень уважаемым, но мёртвым именем. Теперь – он живой. Теперь он… ну, тут мне придётся сделать маленькое отступление. Романтика бригантин, каравелл, фрегатов и прочих умерла вместе с парусным флотом. Бесчисленные пароходы, теплоходы исправно несут свою, иногда более лёгкую, иногда более тяжёлую, но будничную работу. Романтика космоса только начинается. Авиация наших дней (я не говорю о войне) тоже выполняет свою будничную работу. Я знала много людей, уходивших в авиацию лишь потому, что там хорошо платят… Но летать в дни Нестерова – для этого мало быть мечтателем и романтиком. Вы помните, у Гумилёва в его стихотворении «Орёл» есть строки:

Его зачаровала вышина

И властно превратила сердце

в солнце…

Вот с таким солнечным сердцем и получился у Вас Нестеров. Насколько это справедливо – судить можете только Вы. И вообще, отделить правду от фантазии писателя – можете только Вы. Но это уже не так важно. Важно то, что получилась хорошая книга, которую так приятно читать…

Теперь я буду говорить уже не о книге. И если мне придётся обратиться почти к эзопову языку – мне так легче будет разговаривать, – а уж точки над «и» поставите Вы сами. Хорошо?

Я хочу рассказать, как судьба свела меня с другим человеком с солнечным сердцем, с тем человеком, которого Вы оставили в Вашей книге у могилы Нестерова, повторяющим слова из «Песни о Соколе»…

Моя встреча с Василием… Матвеевичем… Найдёновым произошла в самой неприглядной и тяжёлой обстановке сибирского лагеря. Я узнала, что прибыл этап, в составе которого были эмигранты. Конечно, сразу вспыхнуло вечное женское любопытство – каковы же они – люди «оттуда», и потом, я знаю лишь из книг, чьи имена у нас принято связывать с самыми нелестными эпитетами. И заслужили ли они такие отзывы? По рассказам своей матери я знала, что часть её друзей тоже эмигрировали, но именно по этим рассказам я никак не могла сказать ничего плохого о тех, на чьи головы принято сыпать проклятья. Словом, моё любопытство было велико.

Познакомиться с этапом для меня не представляло никакой трудности. Наоборот, это была моя служебная обязанность, так как в лагере я выполняла очень неприглядную работу – была санитарным инспектором при бане. И вот, приведя эту баню в боевую готовность, я вошла в барак, где находился прибывший этап.

Картина была очень неприглядной: кто спит, измученный дорогой, кто нескоро ест. Где-то в углу поют специфические лагерные песни, и больше всего – «родного русского слова». Никто не умеет так артистически исполнять эти «вариации на русские темы» как уголовники. А их было достаточно. И вдруг невольно глаза мои остановились на одном человеке, который полулежал на нарах. Есть аристократы, кичащиеся столетними гербами, ведущие свой счёт от Гедимина. Но есть и другие аристократы – аристократы духа. Именно только так и можно  было назвать этого человека.

Благородное и скорбное лицо, тонкие красивые руки и какая-то отрешённость от окружающей кошмарной действительности в полузакрытых глазах. Видно было сразу, что этот человек готов ко всему, что сам выбрал свою дорогу, какой бы печальной она ни была, что он пройдёт её твёрдо.

Стараясь перекричать гам, я сама кричу о том, что нужно идти в баню. Мой незнакомец при звуке женского голоса сразу вскочил и каким-то проникающим в душу голосом воскликнул: «Господа! Постыдитесь, здесь дама!». Эффект получился неожиданный! Уголовники разразились новой импровизацией, а я… я была поражена до глубины души. Значит, в людях «оттуда» живёт то подлинное уважение к женщине, стремление уберечь самую незнакомую женщину от грубости окружающих, о которой я знаю только понаслышке да из книг. Пусть это был «глас вопиющего в пустыне», но как он был радостен для меня…

Постепенно всё улеглось. Я опрашивала фамилии всех уходящих, и невольно рука моя дрогнула, когда у себя в списке поставила фамилию «Найдёнов». Я не знала его, но он сразу стал мне каким-то близким и родным.

А затем наступил очень трудный момент. По своей работе я была обязана входить в баню во время купания, проверять – не принесли ли с собой что-нибудь для стирки, ну и ещё очень неприятные обязанности были…

Что касается меня, я уже привыкла к этому, для меня всё было безразлично, но вот как почувствует себя Найдёнов, когда я войду туда? Если бы хоть белый халат был на мне! Белый халат уничтожает человека, оставляет медика! Но, увы! Кроме потрёпанной телогрейки у меня не было ничего. И я долго сидела около бани, не рискуя туда войти, пока резкий окрик надзирателя не напомнил мне о том, что деликатность чувств в этой обстановке не поощряется. И я вошла… Помню только, как широко раскрылись с ужасом глаза – и я отвернулась к стене.

А потом пошли дни… Мы виделись достаточно часто, болтали о том о сём. Однажды Найдёнов сказал мне шутя (и в то же время я почувствовала правду), что он удивлён, встретив такую представительницу современной женщины, что он был худшего мнения о нас – бедных праправнучках Евы…

Однажды под настроение он мне бегло рассказал свою эпопею, и вот тогда я прониклась не только большим уважением (оно появилось в первый же день), но и безмерным восхищением этим Человеком (именно так – с большой буквы). Мне всё время хотелось сделать что-то приятное ему, чем-то помочь… Я прекрасно понимала, что наше полуголодное существование ему тяжелей, чем мне. Во-первых, женщины быстрей свыкаются со всем. Во-вторых, оно было для меня не таким уж непривычным – ведь в нашей жизни всякое бывало. Но, увы, ничем и никак помочь ему я не могла. Могла только мечтать – я всегда была и до сих пор осталась мечтательницей. Все мои мечты сводились к тому, что когда-нибудь в совершенно иной обстановке я встречу, именно у себя дома, всех тех немногих, кого я выделила невольно из общей серой и безликой массы. И в первую очередь, конечно, Найдёнова.

Вы знаете сами – есть люди, настолько выделяющиеся среди других, настолько выше остальных – своей душой, своим умом, что самое беглое знакомство с ними оставляет неизгладимый след. К числу таких людей относится и наш общий друг Найдёнов.

Кстати, скажите мне прямо – не обижается ли он на меня за то, что я так смело называю его своим другом? И за то, что я обращаюсь к нему со словом «дорогой»?

Я знаю лишь одно – не прав был Екклесиаст. Не всё в мире «vanitas vanitatum» – нет. Когда я в уме повторяю имя Найдёнова – в душе как будто вспыхивает свет. Это было и тогда. Это так и сейчас. И это – не суета. Быть может, это отблеск  «солнечного сердца» – не знаю.

Простите меня. Я утомила Вас своим письмом. Но… такой тихий душистый вечер и этот аромат цветов, и звук «Аппассионаты»…

Словом, достаточно, чтобы вывести из равновесия убогий женский ум…

И встречусь ли я ещё раз с тем, кого так хочется видеть? Боюсь, что это  зависит уже не столько от меня, сколько от Вас…

Ваша Вера Панкратова.

Примечания к 14 главе.

1. Горобчиха (диалектное от горобец) – воробей.

2. Степанов Г. Г. (1910-1987) – кубанский писатель, член Союза писателей СССР; род. в ст. Ильской Краснодарского края; автор книг «Письма и встречи» (1963), «Незабываемое» (1973), «Дорогою длинною» (1973), «Закат в крови» (1985); похоронен в ст. Медвёдовской.

3. Жаткин П.Л. (1894-1968) – советский писатель и драматург; автор пьес «Сильнее смерти», «Белые ангелы», «Полночь» и др. и книг «Плюсквамперфектум», «Счастье трудных дорог»; похоронен в Москве на Донском кладбище.

4. Востоков Б.К. (1892-?) – экономист, работал в Москве в «Гидроцвеметобработке»; осуждён в 1951г. по ст. 58 сроком на 10 лет; реабилитирован в 1956г.

5.Красная – центральная улица г. Краснодара.

6. Панкратова В.К. – род. в 1912 г. в С-Петербурге; арестована в 1943 г. сроком на 10 лет; после освобождения проживала в Пятигорске.

7. Гумилёв Н. С. (1886-1921) –русский поэт серебряного века, создатель школы акмеизма, прозаик, драматург, переводчик, литературный критик, путешественник, африканист; расстрелян по подозрению в антисоветском заговоре; посмертно реабилитирован в 1991г.

8. Эзопов язык (по имени Эзопа, древнегреческого баснописца) – приём иносказания с целью сообщения информации с помощью намёков.

9. Гедимин (ок.1275-1341) – великий князь литовский с 1316 по 1341г.г., основатель династии Гедиминовичей.

10. Екклесиаст – на греческом слово «экклизиастис» означает того, кто проповедует перед людьми, оратора.

11. «Vanitas vanitatum» – «суета сует»; это крылатое выражение впервые встречается в латинском переводе Библии – в книге Екклесиаста.

12. «Аппасионата» – соната №23 Бетховена, в которой передана высшая точка человеческих переживаний, когда надежды уже так немного, а скорбь застилает глаза.