Проза

17.06.2024

Мёртвая петля Ткачёва

12.«СИЖУ ЗА РЕШЁТКОЙ…»

По окончании «курса наук» Ткачёва, новоиспечённого хорунжего,  направили служить во 2-ю Кубанскую казачью батарею в Сарыкамыш, заштатный городишко, приютившийся перед перевалом из Карса в Эрзурум.  Русский гарнизон там значительно превышал численность кавказских аборигенов из-за стратегической важности месторасположения, что подтвердилось дальнейшими событиями, подробностями о которых поделился с Вячеславом Матвеевичем полковник Бабиев, когда   они, спасаясь от преследования красногвардейцев, горными тропами пробирались к Майкопу.

В декабре четырнадцатого Сарыкамыш стал главным препятствием для стотысячной турецкой армии.  Несколько их дивизий окружило город. Командующий русскими войсками генерал Мышлаевский позорно бежал в Тифлис и подготовил приказ об отступлении, но, прежде чем подписать его, был отстранён от должности. Операцию по обороне и сокрушительному разгрому врага возглавил начальник штаба генерал Юденич…

Откуда-то из мрака памяти, как из пыльной кладовки, захламленной отжившими свой век вещами, вдруг всплыл сухопарый красавец Бабиев. Вячеслав Матвеевич заворочался в кровати. Попытался забыться сном. Не получилось. Тогда он, словно беседуя со старым товарищем, недовольно проворчал: «Кто из нынешних, Коля, помянет дурным словом трусоватого Мышлаевского? Чуть, подлец, не открыл туркам ворота на Баку и Казань!». Кровать опять заскрипела, и Ткачёв в сердцах выпалил уже растворившемуся в темноте комнаты другу:  «Зато Николая Юденича сейчас ненавидят все! Славно потрудилась большевистская пропаганда!».

Старческий сон беспокойный, не крепкий. Едва задремал, как рядом, на соседней улице, загромыхал по рельсам трамвай. «Видно, последний… В депо пошёл… Надо было не обращать внимания и ни о чём не думать… Теперь до утра не уснуть… А тут ещё про Сарыкамыш вспомнил»… 

Там, в Сочельник, перед причастием, возле полковой церкви Михаила Архангела он познакомился с Диной. Вернее, впервые увидел её. После чего ночью, гуляя в одиночестве по заснеженному городку, когда среди  хрустально-бездонной тишины пытался отыскать в безоблачном небе  Вифлеемскую звезду, вдруг загадал несбыточное для себя, как тогда казалось, желание.

На следующий день на плацу начались праздничные Святки. Чтобы познакомиться, Вячеслав подошёл к Дине, подарил вылепленного из глины ангелочка и  предложил:

– Выходите за меня замуж!

– Милый юноша! Я уже замужем! – рассмеялась она, но подарок приняла…

Опять заскрипела кровать. Старик попытался было встать, включить свет, разыскать письмо и ещё раз перечитать, где Дина писала, как до сих пор бережно хранит его ангелочка. Однако передумал, убедив себя, что знает каждую буковку наизусть. Да и боялся потерять ту волшебную ниточку, которая в эти мгновения через непреодолимые расстояния связала его с любимой женщиной. Блаженная истома расплылась по всему телу. Он, лёжа на спине, открыл глаза, перекрестился и тихо прошептал:

– Ангел мой! Разве можно не верить, что в Рождество случаются чудеса!

Таких светлых праздников после революции больше не было. Почти за четверть века вынужденного прозябания в чужих землях таинство рождения Христа, естественно, не потеряло своего обаяния, но к нему примешалось чувство щемящей горечи. Поэтому ни наряженные игрушками и сусальными дождями ёлки, ни свечные фонарики как символ Небесного Света, ни торжественные молебны никогда не смогли восполнить безвозвратно ушедших запахов родной природы, родного дома…

В Советском Союзе Рождество официально не праздновали. По случайному совпадению,  в этот день, седьмого января сорок пятого года, он вернулся на Родину. На Внуковском аэродроме к прилетевшему из Белграда транспортному самолёту подогнали «чёрного ворона». Когда Ткачёв спустился с подмостков, два дюжих офицера сразу же заломили ему руки, надели наручники и запихнули в боковой отсек фургона, тесный и низкий настолько, что всю дорогу до внутренней тюрьмы НКВД на Лубянке пришлось простоять  с поджатыми ногами, локтями упираясь в бока клетки.

В былые времена на северной стороне нынешней Лубянской площади находился Преображенский приказ – предтеча Тайной канцелярии Петра Первого, учинявшей допросы и пытки. При Екатерине Второй Канцелярия стала называться Тайной экспедицией розыскных дел. Она вылавливала фальшивомонетчиков и различных преступников, дерзнувших оскорбить царственных особ или покуситься на государственные основы.

В конце 19 века здесь расположилось страховое общество «Россия», которое начало строить для себя новые здания. Крышу первого из них украсили угловыми башенками, а центральную (с часами) – по зловещей иронии судьбы – венчали две женские фигуры как знаки Справедливости и Утешения.

После революции страховое общество ликвидировали. В здании поселились другие хозяева – работники центрального аппарата ВЧК. Комнаты доходных домов заняли сотрудники, а бывшие «нумера» гостиницы «Империал» превратили в печально известную внутреннюю тюрьму («внутрянку»)  для особо важных подследственных. С тех пор по Москве загуляла злая шутка: «Был Госстрах – стал Госужас», а архитектурный комплекс прозвали «проклятым домом».

Когда «ворон» остановился во внутреннем, как каменный мешок, дворе Лубянки, Ткачёва отконвоировали в фильтрационный бокс, где раздели наголо и провели унизительный для шестидесятилетнего генерала обыск с наклонами и приседанием. Не найдя ничего подозрительного, препроводили в одну из одиночных камер нижнего этажа и на несколько недель словно забыли, для чего доставили.

Кормили регулярно, по расписанию. Утром – пайка хлеба с чаем; в обед – баланда; на ужин – каша. Если не считать глазка на двери для вертухаев, деревянной параши и крупной сетки на окне с наружным жалюзи, прятавшим небо, камера походила на гостиничный номер. Чистая, просторная (семь шагов в длину, три – в ширину), с паркетом и светлыми стенами, оклеенными обоями. На покрытой одеялом кровати – подушка с наволочкой и две свежевыстиранные простыни. Под окном – столик с табуреткой. Правда, вся мебель была намертво прикручена к полу, а в углублении, над дверью, круглосуточно горела электрическая лампочка, и по ночам постоянно заглядывавший в глазок надзиратель, громко стуча ключами в железную дверь, будил – требовал не прятать голову под одеяло. Добившись своего, удалялся, назвякивая связкой мелодию: «Вер-ту-хай! Вер-ту-хай!».

Позже, по дороге в Сибирь, в продуваемом предутренней стужей и окрученном колючей проволокой товарном вагоне, он вспомнил про тёплую батарею в той камере и в ответ услышал от бывшего эсера, спиной согревавшего спину Ткачёва:

– Д-д-а-а, Лубянка – только для особо важных врагов народа. Марию Спиридонову т-там держали в тридцать седьмом, – согласился старый каторжанин, отбивая дробь двумя передними, чудом сохранившимися зубами. –  Я туда не попадал, но она писала, что т-тюрьма не перестаёт быть тюрьмой, даже если  т-тепло и хорошо кормят. Самое страшное в ней – эт-то превращение человека в овощ…

– Спиридонова? Террористка? – решил уточнить Ткачёв. – Которая в девятьсот шестом застрелила губернского советника? Не помню, как фамилия…

– Луже… – начал было отвечать эсер, но внезапно зашёлся в приступе кашля.

– Заткнись, падла! Щас на перо посажу, – злобно донеслось из дальнего угла вагона. Урки кучковались особняком. Места для себя выбрали козырные, в затишке. Но свои порядки диктовали всем.

Судорожно захватывая воздух, старик сплёвывал мокроту на рукав фуфайки и, чтобы унять кашель, то и дело вцеплялся двумя зубами в сухой краешек. Наконец, успокоившись, проговорил:

– Луженовский – его фамилия. Тварь конченая. Черносотенец. С особой жестокостью расправлялся с крестьянскими волнениями на Тамбовщине.

– Так, получается, Спиридонова тоже убийца?

– Нет, она исполнила приговор.

– Чей?

– Нашей партии – социал-революционеров. Народ Марию Александровну боготворил. Считал своей заступницей. На каждой станции по пути на каторгу ей устраивали торжественные встречи, вагон осыпали цветами.

Зябко кутаясь в пальто, Ткачёв скрестил в локтях руки, обхватил ладонями свои плечи и с горечью в голосе произнёс:

– Сейчас такое представить трудно. Нас с вами только снегом могут запорошить да встретить собачьим лаем… Я политикой до революции не увлекался. На фронте был. С немцами воевал. Но до сих пор не могу понять: вот вы ради народа жертвовали собой. Сейчас в стране власть народная, а вы по-прежнему в тюрьме.

– Какая она, к чертям собачьим, народная! – с жаром воскликнул эсер и резко наклонил тело вперёд, чтобы передвинуться и сесть рядом с Ткачёвым. Но тут же закусил рукав фуфайки. Когда позывы к кашлю миновали, он вернулся в прежнее положение, продолжив разговор:

– Большевики разогнали Учредительное собрание. Их политика была чистым надувательством. В результате к власти прорвалась кучка безграмотных мерзавцев, которая желает только одного – жирного пайка, а трудящиеся задушены и бесправны по-прежнему…

Мощный, громогласный рёв «Феликса Дзержинского» (пятнадцати- атмосферное давление пара позволяло ему извергать силу, бросающую человека в дрожь) возвестил о приближении товарняка к очередной таёжной станции. Старики умолкли. Поезд начал сбавлять ход, чтобы перейти на вспомогательный путь и пропустить по главному  встречный, пассажирский паровоз  «Иосиф Сталин».

Полутёмный вагон начал пробуждаться от спячки. Люди закопошились. Кто-то закряхтел, кто-то раскашлялся. Любопытные потянулись к дверным и оконным щелям, чтобы узнать название станции.

Несмотря на более чем полугодовое сидение в одиночной камере на Лубянке, где ему пытались атрофировать мозги и превратить в безвольного болванчика, подписывающего любые на себя наговоры, Вячеслав Матвеевич не потерял интереса к жизни. И хотя сейчас он не подскочил, чтобы прочитать вывеску на фасаде здания (годы не те, да и зачем толкаться, когда молодые всё равно объявят), Ткачёв, привыкший подвергать всё анализу, не стал переключать внимание на эти мелочи, а задумался над словами эсера: «Почему поддержавшая революцию самая популярная в стране партия потом оказалась вне закона. Может, большевики захотели для народа какого-то особого добра, поэтому всех, не согласных с ними, уничтожили или растолкали по тюрьмам? Или вся эта межпартийная возня творится действительно только ради удовлетворения амбиций и «жирного пайка»? А что остаётся делать остальным людям?.. Не-ет! – он решительно затряс головой, чтобы не дать почувствовать в себе слабинку. – Надо жить! Несмотря ни на что – цепляться за жизнь и жить...».

Вагон, катившийся по инерции, клацнул при торможении буферами и остановился.

– Какая станция? – кто-то выкрикнул из угла.

– Не видать пока», ­– ответил подглядывающий.

Вскоре стало слышно, как рядом, под «Иосифом Сталиным», загудели рельсы. Пассажирскому предоставили зелёный свет. Проезжая мимо, он дал приветственный гудок, певучий, страстный, завораживающий торжеством жизнелюбия, и на прощанье пощекотал носы арестантов проникшим в щели вагона дымом.

– Эх, туды б сейчас! – мечтательно воскликнул любопытный наблюдатель. – Там, видать, баб много!».

«У разных поездов, оказывается, и гудки разные», – почему-то в этот момент подумал Вячеслав Матвеевич.

Режим Лубянской тюрьмы существенно отличался от обычных. Здесь не допускалась передача информации на волю и получение оттуда каких-либо сведений. Ничем не заполненные между внутренними стенами пустоты не позволяли использовать тюремный телеграф. Кроме особо разрешённых случаев, запрещалось писать, читать свежие газеты и журналы. И хотя Лубянская площадь располагалась в центральной части столицы, узникам каменного мешка «внутрянки» неслышно было городского шума. Гнетущая тишина таила в себе оцепенение и отчаяние.

В начале марта Вячеслава Матвеевича, наконец, повели на верхний этаж к следователю. Всё было так же, как в рождественский день, – под мерный звон надзирательских ключей. Перед лестницей его на короткое время впихнули в пристроенный к стене короб. Ткачёв вскоре разобрался, почему конвоиры стучали ключами по бляхам ремней и заталкивали подследственных в узкие коробки. Так они подавали друг другу сигналы и прятали арестантов, чтобы те не смогли увидеть лиц встречных. Но тогда, в первый раз, перед ним, неожиданно очутившимся в огороженной западне коридора, в голове за несколько мгновений, показалось, промелькнула вся прошедшая жизнь…

Следователь, бритоголовый пышнотелый капитан, с умными, колючими глазами, подробно, по заготовленной для служебного пользования анкете, произвёл опрос. После чего приказал на бумаге изложить автобиографию. Вячеслав Матвеевич посчитал, что скрывать ему нечего, так как он не запятнал себя участием ни в каких тайных организациях против советской власти, ни сотрудничеством с фашистами, и, веря, что за сроком давности, прошедшим после Гражданской войны, его карать не будут, описал, ничего не утаивая, свою родословную и боевой путь.

На втором допросе следователь, довольный прочитанным, похвалил Ткачёва:

– Молодец! Во всём сознался. Теперь мне не надо искать свидетелей и собирать о тебе дополнительные сведения. Только ты должен дописать, что прибыл к нам с целью посылать за границу информацию, порочащую Советский Союз. После этого мы окончательно определим тебе меру наказания.

– Я приехал не сам! Меня схватили и привезли сюда, не дав даже проститься с женой! – воскликнул Вячеслав Матвеевич, почувствовав, как жёстко начинает закручиваться спираль обвинения, и с возмущением добавил. – Я боевой офицер, а шпионом никогда не был! Мы воевали с большевиками и считали, что они ради захвата власти обманули народ и заключили тайный сговор с германским правительством. Двадцать пять лет тому назад окончилась Гражданская война. Мы проиграли, и я прекратил борьбу.

– Врёшь! – рявкнул капитан. На его лице заиграли скулы, словно внутренний голос объяснял ему: «Старик совсем не такой покладистый, каким показался сперва. Видно, придётся ещё повозиться немного». Распаляя себя, он подскочил с места и начал трясти листом бумаги перед глазами Ткачёва, вдалбливая подследственному свою мысль:

– Вот! Вот! Ты сам написал, что был членом русского общевоинского союза, а РОВС уже много лет проводит подрывные операции в нашей стране!

– Врангель создал общевоинский союз прежде всего для того, чтобы сплотить русскую эмиграцию, рассредоточенную по всему миру, и сохранить лучшие традиции нашей армии, – заговорил в ответ Вячеслав Матвеевич ровным, спокойным голосом.– Я входил туда только формально, как бывший член белого движения и как член нашего Благотворительного общества воздушного флота. Именно об этом я написал в автобиографии. Моя активность за годы эмиграции выразилась лишь в том, что прочёл три общедоступные лекции на военно-авиационные темы и заботился об устройстве бывших своих подчинённых на службу в югославскую авиацию.

– Хорошо! – неожиданно легко согласился следователь. – Значит, так и запишем: ты подбирал кадры для наших врагов.

– Нет! Когда фашисты и их союзники напали на Югославию, мои офицеры сражались против них в составе королевских вооружённых сил.

Следователь поплыл… Он оказался неподготовленным к такому разговору. Контраргументов против доводов старого генерала у него не имелось, поэтому, почувствовав, что начинает тонуть, решил ухватиться за карательное бревно и с не обещающим ничего хорошего голосом грозно процедил:

– Ты был среди лютых врагов нашей страны, таких как Врангель, Деникин…

– Врангель, Деникин – истинные патриоты России, – опять не дал ему перехватить инициативу Ткачёв. – Они ненавидели большевиков, но Родину не предавали. У меня были свои причины не уважать Антона Ивановича, однако за последнюю его публичную лекцию, которую он прочитал в уже захваченной фашистами Франции, я готов снять перед ним шляпу.

Вячеслав Матвеевич посмотрел в глаза капитану. Тот почему-то не прервал его. Воспитанный лишь на примитивной, чёрно-белой, не дозволяющей никаких дополнительных оттенков и бликов цветовой гамме, он презрительно сжимал губы и молча колол взглядом старика.

– «Мы воевали против большевиков, но не против русских, – говорил в своей лекции Деникин, – Сейчас гитлеровцы идут убивать и покорять Россию. Если бы не большевики, а мы стояли во главе России, всё равно они пошли бы на нас с огнём и мечом. Немецкие нацисты не только уничтожают российскую государственность, но и все наши святыни – русские традиции, национальную культуру, русскую литературу… Поэтому мы, русские патриоты, русские офицеры, обязаны сделать всё от нас зависящее, чтобы войска советской России выстояли»…

Вряд ли следователь тогда поверил Ткачёву. Он не занёс слова генерала в протокол. Но допрос продолжать не стал. Вызвал конвой и отправил арестанта назад, в камеру.

На три месяца его оставили в покое, в одиночке. Никто не бил, не пытал, если не считать самого себя… В гулкой тишине замкнутого пространства, прерываемой лишь позвякиванием ключей вертухаев, он, чтобы не обезуметь от томительно ожидаемой неизвестности, начал сочинять повесть о Петре Нестерове.

Примечания к 12 главе.

1. Юденич Н.Н.(1862-1933) – один из прославленных русских генералов Первой мировой войны; в 1915-17гг. – командовал Кавказской армией; в 1919г. – главнокомандующий белогвардейской Северо-Западной армией. После провала похода на Петроград эмигрировал. Умер во Франции.

2. Мышлаевский А.З.(1856-1920) – генерал от инфантерии; в январе 1915г. был отстранён от командования Кавказской армии и уволен в отставку.

3. Спиридонова М.А.(1884-1941) – русский политический деятель, за убийство черносотенца Луженовского Г.Н. была приговорена к вечной каторге (Анатукай); освобождена по приказу А.Керенского в 1917г. В 1917-18гг. – член ВЦИК и его Президиума, один из лидеров партии левых эсеров и идейный вдохновитель левоэсеровского мятежа(1918), после подавления которого была арестована; стала первой жертвой «карательной советской психиатрии»; в 1923г. попыталась сбежать за границу, но была поймана и отправлена в ссылку. С 1937г. по1941г. – в тюрьме; расстреляна по личному указанию Л. Берии.

4. Учредительное Собрание в России – представительное учреждение, созданное на основе всеобщего избирательного права для улучшения формы правления и выработки Конституции. Выборы проходили с ноября 1917г. по начало января 1918г. За эсеров проголосовало около 59% избирателей; за большевиков – 25%. Первое заседание состоялось 5(18) января 1918г. в Таврическом дворце Петрограда. Делегаты отказались обсуждать и не признали Декларацию и декреты Советской власти. В ночь на 7(20) января ВЦИК принял декрет о роспуске Учредительного Собрания.

5. «Феликс Дзержинский» – самый мощный (2500л.с.) паровоз в СССР (серия ФД).

6. «Иосиф Сталин» – самый скоростной в СССР паровоз (серия ИС). После модернизации 1938 года мог разгоняться до 180 км/час.

  

 

17.06.2024