15.06.2024
Мёртвая петля Ткачёва
11. ПОДОЗРЕНИЯ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО.
На кухонном столе, когда Людмила Васильевна вернулась домой, пребывали лишь крошки от растерзанной буханки да пустая кастрюля из-под компота, а кружка валялась возле дивана, который Владик продавливал коленками, на четвереньках читая какую-то книжку.
– Что так раскорячился? Сядь по-человечески!
– Не могу, мам! Заморился сидеть.
– А почему борщ не разогревал на обед?
– Не хочу есть.
Людмила Васильевна не стала больше допытывать сына, понимающе улыбнулась, подняла кружку, стёрла крошки со стола и принялась готовить ужин к приходу мужа.
Лишь после того, как Владик расправился с тарелкой макарон по-флотски и попросил добавку, она, подавая ему, произнесла с лукавинкой: «Ну вот, а говорил – не голодный… Кушай, кушай, мой славный книголюб», – чем заставила удивиться Николая Ивановича.
– Как это понимать?
– Мне сегодня дедушка-писатель книжку про лётчиков подарил, – начал было объяснять с полным, набитым макаронами ртом, Владик.
– Погоди – прожуй сперва!
– Угу.
Прожевав, Владик рассказал о встрече с Ткачёвым и о каких «классных пацанах», Васе Найдёнове и Пете Нестерове, тот написал книгу.
– Знаешь, пап, там старшеклассники заставляли мелких таскать из столовой котлеты, горбушки, трубочки с кремом, а Петька сказал: «Нам надо держаться вместе, тогда не будем дань им выплачивать». Потом один из старших бросился на него, а Петька – бац!.. (увлечённый воображением, Владик, сжав кулак, боковым справа лупанул воздух) …И у него из носа кровь брызнула. Он тренированный был, с детства закалялся, как Суворов.
– Кто закалялся? – подыгрывая запальчивости сына, спросил Николай Иванович. – Старшеклассник?
– Нет! Петька!
– Нестеров, что ли? Который первым в мире «мёртвую петлю» сделал?
– Да, Нестеров! Но про «петлю» я ещё не читал.
На следующее утро, в воскресенье, едва рассвело, Владик, не поднимаясь с кровати, схватился за книжку, где мальчишки уже повзрослели, больше стали обращать внимания на тяжёлую гнетущую обстановку, царившую в предреволюционной России (опытный читатель быстро бы догадался, почему автору понадобился этот приём). Бывшие кадеты продолжили учёбу в артиллерийских училищах Санкт-Петербурга. Вася – в Константиновском. Петя – в Михайловском. У них началась другая, не очень интересная для Владика жизнь, и он после завтрака умчался на чердак к Мишке.
А вот отец проглотил книгу за день. Для него, наоборот, всё самое интересное началось с первых полётов Петра Нестерова на воздушном шаре, когда взвод молодого подпоручика на весенних стрельбах занял первое место.
«Из-за мохнатой лесной сопки медленно, чуть раскачиваясь на прочном и крепком манильском тросе, вынырнул огромный коробчатый змей. Внутри коробки лежала тёмная человеческая фигура, – читал Николай Иванович, когда к дивану подошла жена. – Солдаты со страхом и ожиданием смотрели в голубую высь. Подпоручик Васильев, помощник Нестерова в этом опыте, прижав к уху телефонную трубку, тоже не отрывал глаз от змея. По команде Васильева заговорили стоявшие в таёжной пади пушки. Снаряды по крутой траектории понеслись через сопку к невидимым целям…».
– Что ты как ребёнок, – недовольно проворчала Людмила Васильевна. – Обещал сегодня туфли Владьке подбить, а сам от книжки не оторвёшься.
Николай Иванович на несколько мгновений оторвался от книжки, перевёл взгляд на нахмуренные глаза жены; улыбнулся и, желая успокоить, хотя с дивана не поднялся, торжественно поклялся ей:
– Честное пионерское, Людочка! Вечером всё сделаю! А пока, эх, дорогая моя, как говаривал Петр Нестеров, если бы ты знала, какое это волнующее чувство – парить в воздухе, как птица!».
Читая о героических подвигах русского аса, Николай Иванович с комком в горле вспоминал своё детство, когда мечтал стать лётчиком. Чкалов, Ляпидевский, Водопьянов, Громов – «гордые сталинские соколы», не сходили тогда с передовиц газетных полос: они спасали челюскинцев, покоряли Северный полюс, совершали беспосадочные перелёты в Америку и на Дальний Восток. Сколько было счастья в мае сорок третьего увидеть в небе над станицей, как наш лётчик (потом говорили – сам Покрышкин!) сбил фашистского стервятника. И весь народ: женщины, старики, дети и подростки – бежали далеко в поле полюбоваться обугленным остовом с ненавистной свастикой на чудом уцелевшем хвосте.
Весной сорок шестого Николая Ивановича призвали в армию. В учебке он написал заявление на поступление в лётное училище. Но вместо учёбы чуть не «загремел» в штрафную роту, потому что в особый отдел поступила информация о возможной причастности рядового Прибыткова к укрывательству отца, сбежавшего из Макеевки…
…Иван Прибытков попал в плен в июле сорок второго под Севастополем. Двадцать седьмого апреля сорок пятого его, измождённого доходягу, освободили американцы в Меммингене. Продезинфицировали, отмыли и отправили вместо завшивленного барака в госпиталь, где немного подкормили, подлечили и через полтора месяца предложили на выбор: либо оставаться в их зоне оккупации, чтобы впоследствии получить возможность жить в одной из Западных стран, либо возвратиться в Советский Союз. Прибытков не колебался: скорей назад, на Родину. Союзники к его решению отнеслись с пониманием. Выдали хорошую одежду, продовольственный паёк на несколько суток, полотенце, мыло, бритву и в числе других «возвращенцев» отвезли в пассажирском вагоне в ближайшую комендатуру советской зоны оккупации. Там доброй сказке сразу пришёл конец. У них забрали рюкзаки, заставили переодеться в поношенную солдатскую форму с оторванными погонами, запихнули в грязные товарные теплушки и отправили в тыл. Через сутки выгрузили на каком-то полустанке, под дулами автоматов отконвоировали в фильтрационный лагерь.
Предвкушение свободы, которое целых три года маячило Прибыткову в мечтах и не покидало даже когда его избивали шомполами после неудачного побега, которое не давало броситься от отчаяния под пулемётные очереди гитлеровских вертухаев на колючую проволоку и грезилось на нарах морозными, пробирающими до костей ночами – это предвкушение оказалось вымыслом, выдумкой воспалённого, столкнувшегося с изуверской жестокостью мозга. Однако, освобождённый из фашистского плена, он по-прежнему оставался под охраной. Родные власти не были ему рады. Встретили с подозрительностью и даже какой-то враждебностью.
Бывших военнопленных распределили по ротам, разрешили написать письма домой, заставили заполнить специальные анкеты, после чего началось мучительное ожидание неизвестности. Прибытков не сразу понял, что особисты позволили сообщить о себе родственникам не от доброты душевной. Они добывали дополнительную информацию о подозреваемых, а подозревали всех, кто прошёл через плен или оккупацию. Да и сами письма никуда не отправлялись, так как находившемуся на фильтрации спецконтингенту переписка с родными и близкими запрещалась.
Он попал в седьмую роту рабочего батальона треста «Макеевуголь». По утрам на грузовиках в сопровождении автоматчиков их подвозили на расчистку подорванной фашистами шахты, а вечерами, коротая в бараке время, мужчины искали между собой земляков, жадно ловили витавшие в воздухе слухи. Тех, кто имел общих знакомых в плену, на допросы вызывали первыми. Писарь роты, танкист с рубцами ожогов на лице и руках, каждую ночь приносил из штаба полка выписки о прошедших проверку «Смерша». Все лежали на нарах, не спали, ждали его возвращения. Потом поздравляли «везунчиков», которым наутро оформляли документы на демобилизацию, а не прошедших проверку конвой уводил под арест.
Прибытков не подпадал ни под одну из этих категорий. Первый раз его вызвали к следователю недели через две, ночью. В полумраке коморки с трудом можно было разглядеть погоны капитана в форме лётчика. Он что-то писал под светом настольной лампы. Рядом с дверью стояла табуретка. Допрос начался с маленького конфуза.
– Садись! – грозно пробасил следователь, направив плафон лампы в лицо вошедшего. – Фамилия?!
– Красноармеец Прибытков! – подскочив с места, отчеканил Иван, как в сорок первом на плацу, в 195-м запасном кавалерийском полку.
Опешив от неожиданности, капитан подпрыгнул на своём табурете и вцепился за лежащий на столе пистолет.
– Сидеть! Сидеть – я сказал! – рявкнул он, но следом, пытаясь скрыть, что испугался, добавил со злостью. – Какой ты красноармеец?! Ты трус и предатель!
Оперативник потребовал назвать домашний адрес, состав семьи, где воевал, как попал в плен, куда и с кем был этапирован, фамилии изменников и пособников нацистов. Время от времени велел несколько раз повторять то, о чём Прибытков говорил прежде; заставлял вспоминать подробности.
Где-то вдалеке застрочил автомат. Короткая очередь.
– Вот так расправляются с предателями, – с грубой ухмылкой сделал «лирическое» отступление капитан. – Не верю, что тебя три года протаскали по лагерям, а ты остался живой и не прислуживал гитлеровцам. Назови свидетелей! Кто подтвердит твои показания?
– Я не знаю. Здесь у меня нет свидетелей. Я попал сюда из госпиталя, а не из лагеря.
Неожиданно капитан схватил пистолет, стукнул им по столу и направил дуло в лоб Ивану.
– Встать! Пристрелю, паскуда! Памарки отбило? Что значит: «Не знаю, не помню!»? Кто может подтвердить, что ты не фашистская подстилка? Встать – я сказал!
Прибытков медленно начал подниматься. Дуло поползло вверх. Он закрыл глаза.
– Смотреть! На меня смотреть! Как попал к американцам?
– Они освободили Мемминген.
– Номер лагеря? Какую работу там выполнял?
– Шталаг - 7 «Б». Мы строили ангары и расчищали аэродром после налётов союзников.
– Кто это – мы? Назови фамилии трёх человек, с кем там работал! Откуда они родом?
– Кошуцкий Никита, из Одессы; Рябоволов Фёдор, из Курской области; Жуков Николай, мой одногодка, откуда родом – точно не помню. Кажись, тоже из-под Курска. У него ещё были ноги сильно обморожены…
Из прибывших этапом на Украину вместе с Прибытковым к началу осени почти никого не осталось. Ночами на нарах новые люди с тревожным ожиданием прислушивались к шагам писаря. Уехал на Кубань оказавшийся земляком танкист. После проверки его восстановили в звании сержанта и демобилизовали в запас. Выдали проездной билет к месту жительства, паёк, выходное пособие, новое обмундирование.
При прощании он несколько замешкался. Опустил глаза вниз и, найдя только одному ему заметные складки на хрусткой, как бумажный червонец с монетного двора, гимнастёрке, захватил ремень возле бляхи с двух сторон пальцами – протянул их за спину, чтобы таким образом разгладить хэбэшку на животе. Наконец, решившись на откровение, поднял глаза и тихо, не для посторонних ушей, заговорщически произнёс:
– Знаешь, Ваня, тебе не позавидуешь – никак не могут найти свидетелей. Не хочу пугать, но, помнишь, когда нас доставили, здесь один калмык ошивался? Потом его перевели в другую роту. Сколько он, бедолага, ни пытался доказать, что ни в чём не виноват, а свидетелей нет – не поверили. Дали срок – десять лет лагерей. Но ты ж не только в Меммингене все эти годы был?
– Пришлось попутешествовать по Европе, – криво сжав губы, согласился Прибытков. – Во Франции руду грузил, в Австрии землю рыл, шпалы таскал.
– Вот и повспоминай, повспоминай всех, кого сможешь, – танкист, уже не пугаясь, что за эти слова его снова смогут обрядить в чужую, пропаренную неизвестно чьей солью гимнастёрку, радостно похлопал земляка по плечу и бодрым голосом заявил. – Тогда тебя, Ваня, назад в кавалерию, конечно, не отправят, но домой демобилизуют точно. И мы на Кубани встретимся. Выпьем за Победу. Я жду тебя в Тихорецке…
На второй допрос Прибыткова вызвали через месяц. Названные им свидетели числились среди погибших. Следователь злился: «Ты, паскуда, мне очки втираешь!», – снова заставил рассказывать о пребывании в концлагерях, требовал назвать новые фамилии.
Свидетелей так и не нашли, но не нашли и компрометирующих обстоятельств. Новый, первый послевоенный год, Прибытков встречал в рабочем батальоне в Макеевке, куда его определили на пять лет. За неделю до праздника председатель фильтрационной комиссии подполковник Павленко подписал заключение: «По розыску не проходит. Передать в кадры промышленности Донбасса». Это означало восстановление во всех гражданских правах, но без права покидать определённое государством место работы. Переписка, приезд родственников не возбранялись. Самому же – никуда. Иначе – снова за колючую проволоку.
Его поселили в общежитие, которое ничем не отличалось от прежних бараков: грязь, холод, спёртый воздух, двухъярусные нары. Спали на необструганных досках. Шинель служила матрасом, а вещмешок – подушкой. Одно радовало – конвоя не было. Да ещё женский смех, который щекотал душу, возрождая к жизни угаснувшее было мужское естество. Зазывными колокольчиками он звенел повсюду: и возле зияющей дыры шурфа, где валялись искорёженные взрывами металлические конструкции, и на ступеньках винтовой лестницы, по которой из-за отсутствия механического подъёма рабочие спускались в шахту, и даже в забое. Там женщины по-прежнему служили главной тягловой силой, доставляя породу из лавы на поверхность.
– Ксюша! Готово! Забирай! – крикнул Прибытков в темноту штрека.
Откуда-то из преисподней, где, видно, было и чертям тошно, послышался шум. Следом из пыльного мрака появилась маленькая женщина, которая подтащила пустую корытку (так между собой горнячки называли санки для отвоза угля от навалоотбойщиков). В этот момент Иван ловко вогнал молотом клин в большую глыбу. Удар – и глыба распалась на куски.
– Ты уже как настоящий шахтёр, – похвалила его Ксюша. – Не шибко устал? – и протянула фляжку с водой. – На, попей!
– Разве можно устать, если рядом такая помощница, – игриво возразил Прибытков, возвращая назад фляжку, и попытался удержать её руки в своих руках.
– Вот и ладненько, – ответила она, озорно блеснув искорками серых, как антрацит, глаз, и не дала ему возможности закрепиться в своём желании.
– Ну, я поехала!
Женщина пропустила между ног цепь, которая была прикована к загруженным под завязку саням, и, встав на четвереньки, рывками двинулась к шурфу. Металл врезался в ладони так, что не спасали рукавицы, а сквозь вырезанные из кусков резины и привязанные проволокой к ногам наколенники чувствовались все бугорки и колдобины адова пути.
– Ничего – выдержу! – уверяла она себя. – Назад будет полегче… Раз-два-взяли!
А в это время Иван, разбивая глыбы, торопился наполнить очередную корытку, чтобы быстрей дождаться Ксюшу, и при каждом ударе в полумраке освещённого шахтёрской лампой забоя воображение рисовало в мерцающих блёстках антрацита искорки Ксюшиных глаз.
За пару дней до крещенских морозов Ксеня вдруг не явилась на смену.
– Может, надорвалась? Заболела? – с тревогой спросил Прибытков, когда её подруга, вынужденная из-за внезапного форс-мажора обслуживать двух отвалоотбойщиков, притащила пустую корытку.
– Все забеспокоились. Из нарядной конторы домой уже послали разузнать, – ответила женщина и, стараясь не нагонять дурных мыслей, бодро добавила. – Ничего с ней не случится! Ты не смотри, что Ксенька маленькая, – она жилистая. Посильней меня будет. И юркая. За ней не угонишься. Не то, что я, как каракатица, тут пластаюсь.
Вскоре появилась и сама Ксюша. Оказалось, ночной снегопад завалил дверь, и она без посторонней помощи не смогла выбраться из своей хатёнки.
После смены Прибытков отправился в шахтёрский посёлок. Под его кирзачами приятно похрустывал снег. За покосившимися, давно требовавшими мужского пригляда заборами утопали до окон в сугробах неказистые мазанки. Возле них хозяйничала детвора, очищая дворы от заносов. В морозном воздухе пахло валившим из труб дымом.
В её хатёнке было холодно. Короста наледи сковала стены у порога. Когда Иван вошёл, женщина только начала растапливать печь.
Ксюша жила одна. В сорок первом проводила на войну мужа. Назад получила лишь похоронку. Прощаясь, он поцеловал её в округлый живот и с уверенностью сказал: «Сын будет! Ты ж смотри, береги его!»… Не уберегла… Перед отступлением фашисты лютовали. Взрывали штольни, заливали водой шахты. Загружали в Германию эшелоны углём, металлом, угоняли молодёжь в рабство. В те страшные дни она с маленьким Егоркой пряталась в сыром полуразрушенном штреке, где мальчик подхватил крупозное воспаление лёгких. Спасти не смогла…
Пока Ксюша колдовала у печи, Иван переставил петли на двери, чтобы она вовнутрь открывалась. Разгрёб завалы во дворе, да после ужина так здесь и остался, хотя письма домой отправлял регулярно. Писал, что скучает по жене и сыну. Адресом отправителя значилось общежитие.
Вера, жена Прибыткова, приехала, когда у Ксюши под крышей ласточки начали вить гнездо. В общежитии добрые люди объяснили, что её муж с самого Крещенья живёт в посёлке, и показали дорогу. Она добралась туда, когда начал накрапывать дождь и кое-кто из припозднившихся шахтёров торопился из забоя домой. Они с интересом посматривали на хмурую незнакомку, идущую с потёртым чемоданчиком и соломенной кошёлкой в руках, а у Веры наливались пунцовой краской щёки от этих любопытных взглядов, будто выражавших насмешки: «Чего припёрлась?». Ещё в общежитии обо всём догадавшись, она, подходя к указанной мазанке, пока не знала, зачем шла.
– Ну, Ванечка! Ну, перестань! Я ещё не купанная, – услышала Вера через открытую форточку ласково-ворчливый женский голос. – Какой ты неуёмный! Вечера не можешь дождаться.
На стук – звякнул крючок, и в проёме двери возник Прибытков. Босой, в белой нательной рубашке и в белых кальсонах.
– Кого надо?! – ещё разогретый прежней озабоченностью, грубо спросил он голосом человека, которого отвлекли от серьёзного дела.
– Уже никого! – резко ответив, женщина повернулась к нему спиной и направилась к калитке.
– Ве-е-ра?! Ты как здесь?..
Он босиком бросился за ней. Схватил за локоть, пытаясь потащить назад. Она одёрнулась, освободила руку и, пронзив мужа щелочками глаз, с презрением сказала:
– Не свети кальсонами! Перед народом стыдно.
Прибытков метнулся в хату. Быстро одевшись, кинулся следом за женой.
Ласточки, недавно виртуозно совершавшие фигуры высшего пилотажа низко над землёй, чинно сидели на проводах, расправив свои фраки, и безучастно наблюдали разыгравшуюся драму. Дождь усилился. «Хорошо…– подумала Вера, глотая наворачивавшиеся слёзы, и подставила лицо под капли. – Ничего не увидит…».
Иван шёл рядом. Догнав жену, он попытался было отобрать, чтобы понести её вещи, но она не позволила. Так и шли молча. Лишь перед станцией Вера заговорила, медленно, словно выдавливая слова из горла:
– Летом сорок второго на тебя похоронка пришла… Я не поверила – ждала… И тут на Рождество письмо… На радостях с Колькой гуся зарубили, соседей позвали… Видно, рано порадовались…
Вера наклонила голову – попыталась рукавом вытереть мокрое лицо; покачнулась всем телом и, вдруг поскользнувшись, распластала руки, чтобы не свалиться в грязь. Иван успел ухватить её за ту, которой она держала чемоданчик, но кошёлка, вырвавшаяся из другой, плюхнулась в лужу.
– Яйца, наверно, побились… – неподвижно стоя на месте, пока Прибытков поднимал кошёлку, с грустью сообщила женщина, но по её голосу вернее было предположить, что жалела она вовсе не о разбитых яйцах. – Тебе везла… Там сало, курочка… Пирожков напекла с жерделой… Какие ты любишь…
– Вера! Прости меня…
Иван рванулся к жене и попытался обнять. Однако произнесённые им слова будто отрезвили её. Она мгновенно преобразилась и снова стала прежней, гордой и решительной, проговорив жёстко:
– Не провожай дальше! Забирай продукты и уходи!
Прибытков промаялся с неделю. Перестал выполнять рабочую норму, каждый день в забое с тоской ожидал окончания смены. Дома, несмотря на Ксюшины ласки и заботу, с унылой обречённостью коротал время до ночи, а ночами мучился от бессонницы, пока, наконец, за день до майских праздников ни заявил: «Всё! Баста! Завтра домой еду!»
Ксюша провожала его на вокзале. Обняв руками Прибыткова за талию, прижималась ухом к груди, словно пыталась услышать, как под гимнастёркой бьётся сердце. Они стояли на людной платформе среди зарождавшейся суеты. Приближался поезд. Где-то далеко, на западе, постепенно заплывая за деревья, уже не дышал жарой недавно освежённый после дождя огромный желток солнца, хотя во влажном тёплом воздухе по-прежнему парил сладковато-едкий запах шпальной смолы.
– Ванечка, может, останешься, повременишь немножко? – жалобно попросила женщина.
– Нет! Решил уже, – ответил он, животом ощущая её горячее дыхание.
Ксюша запрокинула голову. Чтобы лучше разглядеть лицо Ивана, немного отстранилась назад. Следом, с нежной лаской, как могут делать только любящие женщины, начала поглаживать ему руки и осторожно, боясь нечаянно обидеть, попыталась переубедить:
– Ласточки два дня не прилетают. Что-то случилось. Гнездо бросили. Примета плохая. Давай подождём, Ванечка! Вот вернутся – тогда и поедешь…
– Чепуха всё это. Мне домой надо! – громко, через шум поравнявшегося с ними паровоза произнёс Иван и озабоченно посмотрел по сторонам, лишь бы не встретиться глазами с Ксюшей.
Постукивая по рельсам, вагоны плавно замедляли ход, пока, наконец, заскрежетав колёсами, ни остановились. В посадочной суматохе, активно помогая себе локтями, пассажиры заторопились к открывшимся тамбурам. Народ разъезжался к родственникам и знакомым на праздники.
Ей ехать было некуда. Душа, грозным, тайным образом нашёптывая, рвалась за ним: «Отпустишь – больше не увидишь!».
– Ванечка! Постой, милый! – прокричала Ксюша ему вослед.
Но он уже взялся за поручни; легко, почти не касаясь ступенек, запрыгнул в вагон, на прощанье помахал рукой и бодрым голосом произнёс:
– Я скоро приеду!
Однако в голове женщины роились и тяжёлым камнем давили на сердце дурные предчувствия: «Пропадёт! Не приедет!».
Поезд тронулся. И под мелодию всё быстрей и быстрей постукивавших колёс Ксюша, едва шевеля губами, проговаривала: «Пропадёт! Не приедет! Пропадёт! Не приедет!», – совершенно не соображая, кого в этот момент ей было жальче – его или себя.
Она не ушла с опустевшей платформы до тех пор, пока в вечереющей дали ни затерялся хвост паровоза. Уже не было слышно барабанного перестука на рельсах, но женщина по инерции бессмысленно продолжала повторять: «Пропадёт! Не приедет!».
Неожиданно внизу живота у неё что-то торкнуло. Будто от лёгкого ветерка там зашевелились занавесочки, и кто-то неведомый.., но родной.., деликатно попытался их раскрыть…
Дома Прибыткова никто не ждал. Когда он открыл калитку, огромный лопоухий пёс, выскочив из будки, с грозным лаем рванулся на чужака, да цепь оказалась коротковата. Из хаты в окно выглянула Вера и сразу вышла, на ходу повязывая платок.
– Зачем припёрся?
– Вера!? У нас же семья… Вот я…
– Я не из басурманской породы! И такой семьи ввек не признаю! Убирайся назад! – резко заявила она и тут же, вспомнив больно кольнувшие её в шахтёрском посёлке слова, с издёвкой добавила. – Какой ты неуёмный, Ванечка! Вечера не можешь дождаться!
– Зачем ты так, Вера? У нас Колька растёт. Где он?
– Вырос уже. На хуторе. У твоей матери. Коров пасёт. Пойди – повидайся, если хочешь. А сюда больше не ходи. Иначе кобеля спущу.
Сын попытался было помирить родителей, но парламентёр из него вышел никудышный. Гордая казачка не простила измены мужу, а в ночь на четвёртое мая в хуторе появился «чёрный воронок»…
Примечания к 11 главе.
1. Чкалов В.П.(1904-38) – советский лётчик-испытатель; Герой Советского Союза(1936); в 1936-37гг. совершил беспосадочные перелёты Москва – Д. Восток и Москва – Северный полюс – Ванкувер(США); погиб при испытании нового истребителя.
2. Ляпидевский А.В.(1908-83) – советский лётчик; первым в стране удостоен звания Героя Советского Союза за спасение экипажа парохода «Челюскин»(1934).
3. Водопьянов М.В.(1899-1981) – советский лётчик; Герой Советского Союза(1934); награждён за спасение челюскинцев.
4. Громов М.В.(1899-1985) – советский военачальник; ген-полк. авиации; удостоен звания Героя Советского Союза(1934) за мировой рекорд дальности полёта (св. 12 тыс. км.).
5. Покрышкин А.И.(1913-85) – маршал авиации(1972); трижды Герой Советского Союза(1943-дважды, 1944); сбил 59 фашистских самолётов.
6. Мемминген – небольшой баварский городок, расположенный на юге Германии.
7. «Смерш»(«Смерть шпионам») – главное управление контрразведки Наркомата Обороны СССР.
8. Штольня – горизонтальная или наклонная горная выработка, имеющая выход на земную поверхность.
9. Шурф – вертикальная горная выработка для вентиляции, водоотлива, транспортирования материалов, спуска и подъёма людей.
10. Лава – подземная горная выработка с забоем большой протяжённости.
11. Штрек – горизонтальная горная выработка, не имеющая непосредственного выхода на земную поверхность.
12. «Чёрный воронок» – так в народе называли автомобили ОГПУ-НКВД для перевозки заключённых и задержанных.
15.06.2024