I

В детстве я много болел легочными инфекциями, и родители часто держали семейный совет, что же еще можно придумать, чтобы осенью и зимой вечера наши проходили без приступов заливистого кашля, который временами становился похожим то на сытый брех старой собаки, которая жила в школьном дворе, то на уханье голодной совы, которая жила на городском кладбище, расположенном прямо за школой через поле подсолнухов.

Если верить школьной легенде, сова ухала, когда предупреждала о визите незваных гостей из потустороннего мира. В то, что такое возможно, я верил, несмотря на пионерский галстук и алый значок на лацкане школьного пиджака. Тогда мне еще верилось, что есть на земле существа страшнее, чем люди и все самое ужасное происходит непременно ночью.

Считалось, что отпугнуть шастающую в потемках нечисть может звонкая песня, поэтому, когда родители предложили записать меня в школьный хор, которым руководил седой музыкант-фронтовик, учивший еще мою маму, я быстро согласился.

Прослушивание прошло успешно, меня определили в подпевалы, задача которых была подхватывать песню за запевалами и выводить мелодию слаженно и ровно, чтобы ручейки детских голосков, совсем еще незрелых, сливались в единый поток. Позже, когда я совсем вырос, песня хора стала казаться мне костром, в котором сливаются воедино маленькие искорки детских голосов, чтобы освещать изнутри душу слушающего, заставив её всколыхнуться и выплескивать наружу тщательно скрываемые от окружающих слезы.

Несколько раз в год хор давал отчетный концерт, самый яркий из которых всегда приходился на конец зимы, когда морозный и снежный февраль праздновал рождение армии. В каждом концерте обязательно звучала песня про крейсер «Аврору», во первых, она очень нравилась зрителям и проверяющему школу начальству, а во-вторых, и, наверное, это главное, для этой песни на нас надевали хоть и маленькую, а все же форму, которая казалась нам совсем настоящей, поэтому, ощущая свою значимость и серьезность положения, мы старались изо всех сил.

Форму родители сделали сами: из фетровой шляпы, картона и ткани папа смастерил мне бескозырку, на пришитых лентах которой бабушка вышила якоря. Из новой папиной спецовки мама сшила мне клеш. Особую мою гордость составляла тщательно прокрашенная синькой футболка-поло с длинными рукавами, которую мама распорола спереди и вшила сзади квадратный воротник-гюйс с тремя белыми полосками и белым треугольником полосатой тельняшки впереди.

Перед концертом эта импровизированная форма вынималась из специальной коробки, в очередной раз проглаживалась через марлевую ткань, и развешивалась на ночь на деревянном тремпеле. Утром на тремпель одевали чехол из большого целлофанового пакета и несли в школу.

Меня обычно ставили у окна вытянутого продольно зала, крайним в нижнем ряду, с противоположной стороны размещался наш музыкант с трофейным аккордеоном, снежно-белые клавиши которого придавали происходящему особую торжественность.

Родители приходили на концерт вместе с двоюродным братом мамы, который в юности служил матросом на военном корабле. Когда мы старательно тянули песню про «Аврору», он незаметно махал нам маленьким сине - белым флажком, который тоже назывался гюйсом.

Зрителям нравилось, как мы поем о судьбе крейсера и в той части где хор незрелыми детскими голосами спрашивал у зала, что снится кораблю в предрассветном тумане, взрослые часто подпевали, и обыкновенно эту песню мы исполняли несколько раз, нам шумно аплодировали, а после концерта, тщательно разложив ленты бескозырок по плечам нас фотографировал старый школьный художник, требовавший, чтобы мы стояли тихо и смотрели серьезно.

Именно тогда родилась самая яркая, казавшаяся мне несбыточной, мечта - увидеть «Аврору» и подняться по трапу на её борт.

Папа поддерживал мое увлечение, он принес из библиотеки книгу об этом удивительном корабле, и мы вдвоем вечерами читали описание его судьбы, дополнявшееся черно-белыми фотографиями корабля и портретами экипажа.

Спустя год жизнь необъяснимым образом изменилась: страна, в которой мы тогда жили, дала стремительный крен и легла на борт, а затем и вовсе затонула, оставив после себя несколько разнокалиберных и разномастных шлюпок, капитаны которых в основном стравливали экипажи друг с другом, в перерывах устраивая хмельные дебоши в очередном припортовом трактире, в один из которых превратили и крейсер, сняв с него бело-синий флаг.

Песню про «Аврору» хор больше не пел, музыкант наш совсем осунулся, аккордеон свой больше не доставал и вскоре уволился на пенсию, а место его заняла сдобная и буйнотелая бывшая старшая пионервожатая.

Хор за казенный кошт одели в смешные малиновые шаровары и расшитые крестиками рубашки. Коверкая слова непривычного нам языка, мы стали петь о вороватых казаках, которые после разграбления Смоленска сначала любовались работой крестьян в поле, а потом и вовсе зачем-то спалили на сосне случайно подвернувшуюся под руку Галю.

Вскоре хор наш и вовсе распался, потом лихолетье девяностых упокоило на городском кладбище часть моих товарищей.

В начале нулевых закрыли и школу, безжизненный каменный остов её меньше чем за год разобрали по кирпичику, и там, где раньше было подсолнуховое поле построили несколько вместительных коттеджей, подтверждая тем самым упорно вдалбливаемый нам закон о круговороте материи, еще через несколько лет оставшаяся от школы площадка густо заросла шиповником.

II

В последние дни осени двадцать третьего года я оказался на курсах в Военно-медицинской Академии. Занятия проходили в Красном селе на полигоне, посмотрев на нас, съехавшихся на две недели со всех углов и уголков передовой, преподаватели дали нам день на адаптацию, отдых и знакомство друг с другом и с городом.

Меньше чем час спустя, приехав с ближайшим поездом, через Балтийский вокзал и пару станций метро, я искал своих друзей, знакомых, родственников друзей и знакомых в госпиталях академии, отправлял фотографии, раздавал гостинцы, старался утешить, выцеживая слова надежды из дежурных врачей и начальников отделений.

После нескольких часов, проведенных в госпиталях, значение моих курсов стало для меня очевидным куда больше, чем все вступительные речи наших преподавателей.

Когда все дела были завершены и я выбрался из последнего отделения, наконец вытолкав из ноздрей запах окровавленных бинтов и инъекционных антибиотиков, то твердо знал, что пойду к «Авроре». Моя детская мечта манила меня куда сильнее, чем все остальные туристические достопримечательности города, к тому же я совсем не был уверен, что такая возможность выпадет ещё раз.

Оставалось самое сложное – проложить и пройти маршрут, после нескольких неудачных моих поворотов и разворотов, навигатор настойчиво стал предлагать поехать на такси, но это казалось мне настолько кощунственным, что я продолжал уверенно топать по асфальту, размышляя о том, что лучший способ перемещения в незнакомом городе – это найти проводника из местных жителей.

Несколько раз я пытался узнать дорогу у прохожих, и каждый раз мне указывали новый ориентир, всякий раз интересуясь зачем мне «Аврора», и что проще всего дойти до крейсера через Петропавловскую крепость, там до него рукой подать.

В качестве основного ориентира все указывали на мост, которого почему-то не было в моем навигаторе, в конце концов, мне посоветовали найти мост, на котором аморально голые мужики пытаются удержать вздыбленных разгоряченных коней.

Проклиная собственную топографическую безграмотность и тревожно глядя на часы, медленно, но я все же приближался к своей мечте.

III

Она оказалась рядом настолько внезапно, что показалось мне, она явилась из ниоткуда. Я отвык уже оттого, что ко мне подходят так близко, поэтому инстинктивно и резко отшатнулся в сторону.

Девушка рядом продолжала спокойно стоять, глядя, как мне показалось, с пониманием.

Серое, приталенное, словно шинель на юнкере, пальто и почти в пол шерстяная юбка цвета осеннего неба, ботинки со шнуровкой на толстой подошве, небольшой рюкзачок за спиной – в этом не было ничего необычного.

Длинные, до середины лопаток, густые вьющиеся волосы с невиданным мной ранее медным отливом; даже зимой усыпанный веснушками, с легкой горбинкой стреловидный нос; тонкие, изящно изогнутые кверху губы, глаза скрытые от окружающих круглыми очками с черными стеклами.

Все это придавало ей какой-то невозможный в северном городе ассирийско-шумерский вид, и в то же время она казалась курсисткой из прошлого века, спешащей в булочную или на митинг со стихами модного поэта.

Она была совсем миниатюрной, словно сошедшей с древней мозаики, и мне показалось, что есть что-то в ней неуловимое от спящих на каменных плитах сфинксов и если бы она приложила к ним руку с тонкими, словно светящимися пальцами, то блеснули бы в приближающихся предзакатных сумерках никогда не видевшие света глаза, потекла над рекой давно исчезнувшая шипящая речь.

- Потерялся? - мурлыкающе спросила она. У нее был успокаивающий тихий голос, чуть приподняв подбородок и глядя на меня сквозь стекла очков она шагнула ближе.

Я подумал, что так мог бы выглядеть добрый дух этих мест, который выводит на дорогу заблудившихся потеряшек. В каждом городе есть свои духи-хранители, и чем старше город, тем больше историй о таких неожиданных встречах.

Еще я подумал, что так могла бы выглядеть внучатая племянница легендарного кота Базилио, в любой ситуации умеющая за себя постоять и поставить на место зарвавшегося нахала.

- Крейсер ищу, - сдержанно ответил я. Мне показалось, что ей не нужно говорить название корабля, и что она точно знает, как мне туда попасть.

- Зачем тебе туда? – она чуть улыбнулась, но по-доброму.

- Это моя детская мечта, - неуверенно улыбнулся ей в ответ.

Неожиданно она сняла очки, и её карие, пронзительные глаза поймали мои.

- А совесть чиста? – не отрывая взгляда спросила незнакомка.

Ожидание радостной надежды сменилось знакомым ощущением очередного разочарования – юная питерская богема, не переживавшая ничего печальнее кражи смартфона в метро, станет сейчас рассказывать мне как ей тяжело, чего она лишилась по вине моей и таких как я.

- Шла бы ты отсюда, уважаемая, а то я ведь не местный, к культуре не приучен, могу так ответить, что в гастродоме вашем хваленом и повторить не получится.

Внезапно она сорвала очки, зрачки её цвета весенней травы глаз были расширены до предела, губы вытянулись в стрелку и сама она стала напряжена словно струна, залившись краской она ткнула мне в грудь тонким указательным пальцем, с коротко опиленным ногтем и стала беззвучно перебирать губами, тщательно подбирая слова.

Я прищурившись с непониманием глядел на неё.

- Ты... ты… ты… полено ты бестолковое, вот ты кто, - голос у неё стал дрожать и срываться. – Я тебя в отделении видела, у тебя глаза были грустные и выразительные, ты там с врачами разговаривал, а потом с ранеными, и у них глаза повеселели, а потом ты ушел, мне заведующий рассказал, что ты тоже врач, из Донецка, и ты в свой выходной приехал сюда людей искать, а сам на «Аврору» попасть хочешь. Ну я и пошла следом, хотела поговорить с тобой, у меня отпуск скоро, хочу в Донецк в госпиталь приехать, я здесь волонтер, на перевязках помогаю, и курсы сестер милосердия почти уже закончила.

В глазах её заблестели слезы и она поспешно одела очки.

Стыд обжигающей волной окатил меня от макушки до глотки. Видимо я залился краской, она снова сняла очки

- Прости, сболтнул я, не подумав, я же не знал про тебя ничего… У нас нет госпиталя, а на госпитальную базу тебя определю, телефон мой у заведующего твоего есть, ты нам там очень пригодишься, извини, я правда не знал кто ты. – мне хотелось развернуться и молча уйти. - Если все так идет, то мне точно не нужно идти ни на какую «Аврору».

- Это почему? – она смотрела на меня, как казалось с тревогой.

- Совесть нечиста, - вздохнул я, закуривая.

- Ты прости, я ведь про совесть почему спросила, - девушка примирительно взяла меня за рукав. – Понимаешь, попасть на корабль хотел маленький мальчик, с чистым, незамутненным взглядом, который хорошо понимал, где хорошее, а где плохое, который ничего еще толком в жизни не видел, и попасть на корабль этот, наверное, для него как в другой мир перенестись…А придет туда взрослый мужик с войны, и вместо восторга от встречи со своей мечтой может испытать одно большое разочарование, потому что не сможет он увидеть этот крейсер глазами того ребенка… И что тогда с тобой будет?

Нахлынувшая тревога была настолько сильной, что я присел на какой-то камень с привинченной к нему памятной табличкой. Мне никогда не приходило в голову, что встреча с мечтой может быть совсем не такой, как представлялось мне в детстве

Она посмотрела на меня с сочувствием, потом улыбнулась: - Чиста, чиста, твоя совесть, если сам все о себе понимаешь, значит, попадешь на свою «Аврору». Ладно, пойдем, проведу, нам по пути, почти что.

Ситуация какая-то неестественная: возникшая ниоткуда и стоящая рядом девушка, которую я обидел и которая поняла меня и потому простила, происходящее казалось мне почти миражом.

- Тебя как называть можно? – и подумав добавил, - уважаемая.

- Сам уважаемый, - снова мурлыкнула моя спутница. – а тебе зачем?

- А может еще раз тебя увидеть захочу?

- Для чего? – глаза её расширились и где-то в глубине их промелькнула тревога.

- Прости, не с того я разговор наш начал, меня Дима зовут, про совесть ты мне точно растолковала, да и необычная ты, не встречал таких. Уютно с тобой, спокойно. Потому и спрашиваю, как зовут, что неприлично все время ты говорить, нужно ведь и по имени.

- Я Василиса! - ответила она смущенно и снова надела очки.

Мне захотелось развеселить её, сгладив неловкость нашего знакомства.

- Выходи, Кощей, на последний бой, не отдам тебе Василисушку!!! - вытянув руки, словно охватывая ими кого-то невидимого, по памяти заголосил я отрывок, который давным-давно в костюме медведя исполнял на детских утренниках.

Прохожие шарахнулись, подумав, видимо, что я пьян.

Василиса улыбнулась и снова сняла очки: - А может меня и не надо ни от какого Кощея спасать? Может я сама за себя постоять могу?

Ох, непроста она - моя проводница, говорит все время загадками, хотя в целом посыл понятен – от повсеместного изобилия разномастных царевичей, окруженных мамушками, нянюшками и падающих в обморок от необходимости пить карамельный кофе вместо миндального, поневоле научишься самой от всех отбиваться. Я несколько раз моргнул, Василиса моргнула мне в ответ.

- Тяжело тебе там, в отделении, да еще на перевязках, куча мужиков раненых, все орут, матерятся. Как ты оттуда с такими ясными глазами выходишь?

- Ногами выхожу, я там второй год уже, привыкла, раньше совсем тяжело было, сейчас втянулась. А ты почему так дернулся, когда меня увидел?

- От неожиданности, я закружил, подумал, что мне бы проводника из местных, повернул голову - и вот ты, выводишь меня, как Добрый Шубин.

- Это кто? – Она смотрела заинтересованно.

- В нашем городе есть легенда о Добром Шубине – был когда-то на одном из юзовских рудников коногоном парень, звали Алексей Шубин, тихий был, спокойный, работящий. И вот случилась под землей беда, просмотрели горняки, как канарейка в своей клеточке на спину кверху лапками упала, шахтный газ по забою пошел, смешался с пылью угольной и рванул, обвалил лаву. Алексей тогда с лошадью под землю спускался, товарищей своих наверх вывозил, всех поднял, потом спустился вниз, а назад не вышел. Так и остался под землей, шахтеров о скорой беде предупреждает, говорят, перед тем как лаве осесть, в нее несколько раз словно стучит кто-то: тут уже не зевай, хватай инструменты, товарищей и на ленту прыгай, целым на-гора и выедешь. В, общем ты, как Шубин, очень вовремя мне на помощь пришла.

- А я смотрю и ничего понять не могу, ты кругами, как по лепесткам от ромашки ходишь-ходишь, а прийти не можешь, пришлось нагонять тебя.

Мы остановились рядом с небольшой полянкой, с одной стороны которой стояли несколько дубов без листвы, с другой стороны были старые скамейки с высокими деревянными спинками, на которых чинно расселись галки, вороны и голуби.

Василиса сунула руку в боковой карман рюкзака и достала пакет с измельченными сухариками.

- Я люблю кормить птиц, они так радуются угощению, вот, попробуй, - она протянула мне пакет.

Взяв сухарики в ладонь и слегка размахнувшись, веером от себя я бросил их птицам, и в тот же момент полянка ожила.

Голуби, сбившись в стайку, пытались отогнать крикливую ворону, воробьи, подкравшись боком старались ухватить крошки и улететь с ними. Василиса взяла сухари и стала разбрасывать их в разные стороны.

- Наголодались за день, пусть клюют, а то морозы скоро наступят.

Минут через десять, когда птицы обступили нас кругом, сухари закончились.

- Пойдем, хорошего понемногу, – улыбнулась она.

- А долго еще идти нам?

- Почти пришли, сейчас за угол свернем, ты там его сразу и увидишь, я тогда дальше пойду, а ты к мечте своей.

Через пару минут и три сотни шагов, завернув за угол, я увидел нос и трубы крейсера.

- Все, дальше сам, - Василиса смотрела в глаза, стоя в шаге от меня.

Я механически сунул руку в карман моей походной сумки, достал магнитик с шахтером в каске, похожей на абажур старой лампы, который держал в вытянутой руке огромный кусок угля, и взяв Василису за руку, вложил магнитик ей в ладошку.

- Спасибо тебе, прости милосердно, наговорил глупостей, не держи зла.

Василиса, внимательно глядя мне в глаза, простым и естественным движением сбросила с плеча рюкзак и, достав кусочек плотного картона, протянула его мне.

- Это тебе, на память о нашей прогулке, видишь, у тебя сегодня день особенный, твоя давняя мечта сбудется, и я за тебя рада. Вернешься назад и пусть все с тобой хорошо будет. А навигатор поменяй, странный он у тебя.

Абсолютно неожиданно она легко шагнула ко мне, и совсем как своего обняла, прижавшись к бушлату.

- Все, пора тебе, иди, а то корабль свой посмотреть не успеешь, - Василиса развернулась и быстро зашагала прочь. Отойдя почти до самого поворота, она повернулась, помахала мне и юркнула за угол какого-то исторического здания.

Я наконец-то взглянул на открытку, которую она мне подарила: на окне, выходящем на набережную у моста, где мы проходили, изящная кошечка играла с луной и поглядывала на худенькую девушку в пальто и шляпке, которая, стоя рядом с перилами, смотрела в темную воду.

Никаких выходных данных на открытке не было. Может, она художница?

IV

Остаток пути я прошел быстрым шагом.

Крейсер был именно таким, каким я его себе видел в детстве – серый, с выдающимися вверх трубами, корпусом своим он напоминал старинный утюг, которым бабушка, случалось, разогрев его перед этим на печке, гладила мой костюм для выступления.

Перед крейсером с обоих сторон от трапа расположилось отражение противоборствующих сторон истории нашего Отечества. Справа ближе всего ко мне был император Петр Первый, рослый молодой мужчина с открытым улыбчивым лицом, в огромных ботфортах со шпорами, напоминавших скорее зацепы для альпинистов, треуголке, почему-то отороченной мехом, и зеленом камзоле с кружевами на обшлагах рукавов. Из под ботфортов виднелись обтягивающие ноги блестящие чулки, в которых в такую погоду наверняка было просто невыносимо холодно. На лице императора красовались совершенно чапаевские, кавалерийские усы, лихо подкрученные кверху.

Рядом, укутавшись в накидку из фальшивого меха и натянув поплотнее напудренный парик, жалась Екатерина Вторая, за ней, спрятав кисти в карманах тонкой, кажется, курсантской шинели, перепрыгивал с ноги на ногу Николай Второй, демонстрируя полную неприспособленность монархии к уличной жизни и заработкам.

Слева уверенно топали вооруженные макетами винтовок и бутылочными гранатами, увешанные лентами с патронами, революционные матросы с гротескным комиссаром в кожаной куртке с пристегнутым поверх неё портупеей ремнем, на котором висел маузер в коробке, галифе с синими лампасами и отчего-то буденовке с огромной красной звездой.

Я подходил к кораблю справа, и скоро поравнялся с первым императором всероссийским.

- Вы ко мне? – услышал я пушечный бас.

- Никак нет, Ваше Императорское Величество, - машинально выдал я, приняв самую что ни на есть правильную строевую стойку.

- Тогда приятной экскурсии, - послышался мне в спину удивленный голос.

V

Наконец-то я на трапе, иду, смотрю под ноги на темную воду Невы.

Резкий порыв ветра развевает носовой и кормовой гюйсы, «Аврора» - боевой крейсер первого ранга Балтийского Флота, плечи мои сами собой распрямляются, правая рука вскидывается к шапке, и вот – я приветствую свою мечту равнением на право.

Вахтенные матросы смотрят на меня сначала с удивлением, на мне зимняя полевая общевойсковая форма, потом с пониманием и, придав себе определенной Корабельным Уставом серьезности, отвечают на мое приветствие. Они видят во мне своего, и внутри меня отчетливо бьётся ощущение причастности, если не к кораблю и его команде, то к тому миру, безвозвратно ушедшему, рождение которого определил залп крейсера.

Мне разрешили то, что не входит в программу посещения крейсера, следующие три часа я перетрогал на крейсере все: катера и шлюпки, обшивку, орудия, перила, оружейные тележки и снаряды, трубы, мачты радиостанций, мне даже разрешили пройтись по мосткам, по которым бегали с носа на корму во время боя. Убедившись, что рядом никого нет, мне разрешили совсем ненадолго подняться на боевую палубу корабля.

Иногда я смотрел за борт, на холодную, темную воду и понимал, сколько мужества требовалось морякам «Авроры», чтобы сражаться на этом небольшом кораблике на открытой воде, где отступать просто некуда.

Холодный ветер и надвигающиеся сумерки вместе с плеском забортной воды создавали у меня иллюзию того, что корабль скользит по Неве, готовый развернуть основные калибры в сторону приближающегося врага.

Прижавшись к панораме орудия левого борта, я увидел роскошный отель, рядом с ним яркими огнями светился офис банка, владелец которого, охотно жертвовал деньги нашим врагам, каждые день и ночь засыпавшим Донецк снарядами и ракетами.

Наверное, из его окон прикованная огромными стальными штангами к бетонным блокам «Аврора» казалась беспомощным осколком погибшего мира, памятником победы мира потребления над миром идеи, вечным напоминанием о том, что борьба за справедливость всегда проигрывает борьбе за прибыль.

Постояв на верхней палубе, посмотрев в прицел того самого исторического орудия, надышавшись морозным ветром, от которого немели пальцы и щеки, я спрыгнул на основную палубу. Плотно пригнанные друг к другу доски слегка задрожали, и мне показалось, что я неосторожно скакал по спине огромного морского зверя, спрятанная внутри которого, тщательно скрываемая от других мощь способна еще удивить мир.

Тихо ступая, я подошел к двери, за которой была лестница, ведущая вниз, где еще на двух палубах был развернут музей, в котором реальные вещи и документы очень органично переплетались с интерактивными панелями.

Технические сведения, постройка корабля, пуск на воду, все это я осмотрел быстро, и как-то вскользь.

Следующий зал, выполненный в багровых оттенках, был посвящен истории крейсера в период русско-японской войны и последующего периода, включая октябрь тысяча девятьсот семнадцатого.

Я решил снять небольшой ролик детям и принялся на свой лад пересказывать окружающие меня экспонаты.

Для меня принципиально важным было подчеркнуть стойкость русских моряков – экипаж «Авроры» сражался в полностью безвыходной ситуации, корабль был практически окружен превосходящими силами, при этом не было предпринято ни одной попытки отступить или капитулировать, крейсер горел, оседал, через пробоины бортов поступала вода, но корабль вместе с командой продолжал сражаться.

И в этом эпоха наша повторяла ушедшую – так же и мой край горел, истекал кровью, страдал от отсутствия тепла, света и воды, оплакивал и хоронил родных и друзей и продолжал сражаться, не допуская внутри себя даже мысли о том, что можно отступить или сдаться – все малодушные и предатели, словно корабельные крысы, уже давно уехали в поисках сытой жизни.

Дождавшись, пока я завершу, ко мне неслышно подошла экскурсовод и извиняющимся тоном попросила меня переснять.

- Вы же для детей снимаете, вы там сказали, что «Аврора» под Порт-Артуром сражалась, они ведь так и запомнят, а такого ведь не было никогда, она под Цусимой воевала, видите, вот в боевой рубке капитан, смертельно раненый, продолжает управлять боем.

Под её сдержанные подсказки переделываю ролик, потом мы идем дальше. Татьяне, так зовут моего экскурсовода, приятен мой интерес к кораблю.

Мир, как известно, тесен, а шар земной имеет форму чемодана, выясняется, что мама Татьяны из Донецка, там до сих пор живет её тетя, а сама Татьяна во время отпуска привозит в больницы города гуманитарную помощь.

Она без конца расспрашивает меня о жизни в Донецке, о детях, о школах и больницах, жизнь в которых не прекращается ни на минуту. Повернувшись спиной к камере и закрыв её собой, она, заговорщически подмигнув мне, разрешает потрогать инструменты, личные вещи офицеров и экипажа корабля и даже притронуться к фрагменту пробитого японским снарядом броневого листа крейсера.

В этом есть что-то от детской, не разрешенной правилами, но вполне невинной шалости, Татьяна разрешает мне прикоснуться к моей мечте.

- Спасибо сердечное, не стоит так больше рисковать, чтобы вопросов потом не было.

- Знаете, мы с «Авророй» здесь точно будем, а вот Вы… Приезжайте потом, когда все закончится, - она совсем по-домашнему мне улыбается.

Я устал и присаживаюсь рядом с Татьяной на небольшой скамеечке. В иллюминаторы видны огромные штанги, которыми крейсер прикован к своей стоянке.

Отсюда корабль кажется огромным, прикованным к камню, героем, способным при необходимость воскреснуть и дать свой последний бой.

Наверное мне пора, и нужно идти, сохранив внутри теплое ощущение встречи с мечтой.

VI

Рядом с нашей скамеечкой появляются несколько иностранцев в сопровождении моложавого гида, с волосами, тщательно уложенными гелем в длинные шипы на затылке, отчего голова его кажется мне похожей на морскую мину. На мою форму они смотрят как на диковинку, некоторые украдкой фотографируют, гид что-то смущенно им бормочет.

С английским у меня совсем плохо, даже пленного толком допросить не смогу, но в этом случае и моих знаний оказалось достаточно.

Гид с почтительным придыханием рассказывал, как замечательные, храбрые, героические японские моряки благодаря отличному мастерству и прекрасной выучке чуть было не потопили навсегда символ русской революции, и если бы они тогда стреляли точнее, то сейчас было бы все по-другому, а не это вот (здесь мастер иностранной речи выразительно завел глаза в потолок).

Татьяна понимала английский куда лучше меня, губы у нее начинали дрожать.

- Вот ведь гад, - зашипел я, - это как репортаж по CNN про героическое украинское наступление, где солдаты и командиры с чудесной выучкой, а победить почему-то не могут, а победить нужно, иначе будет по-другому, но не так, как им хочется.

- Вы только не сорвитесь на него, - Татьяна просительно смотрит на меня, - будут потом неприятности, а он того не стоит.

Со вздохом я согласно киваю. Гид продолжает свой рассказ дальше, к счастью, большую часть слов я просто не понимаю.

Потом, пока иностранцы фотографировали стенды и экспонаты, я подошел к гиду и на скудных остатках знаний английского языка поинтересовался, откуда он.

Оказалось, москвич, историк, возит сюда экскурсии, специализируется на советском периоде истории России.

- Что же ты на память так гадишь? Тебе что, смузи молочный не в то отверстие ударил?

Он смотрит со страхом и непониманием. Злость сменяется у меня тоской.

Повернувшись, я иду к выходу на верхнюю палубу.

- Правильно Вы ему все сказали, - догнав меня шепчет Татьяна, - вот ведь Иуда, бывают здесь такие, полчаса походит, а день испорчен. Здесь таких никто не любит, а только слушать молча приходится.

Остановившись возле двери, тяну её к себе.

- Спасибо,- это к Татьяне, - у меня такого подарка никогда в жизни не было, чтобы мечту свою вот так, как живую ощутить, прикоснуться к ней.

Она гладит меня по плечу.

- Пусть все хорошо там будет, чтобы все живы и невредимы остались.

Снаружи уже темно, ступаю на палубу, иду к трапу, холодный ветер с Невы стегает по лицу, к трапу я подхожу совсем успокоившимся.

Дружески пожимаем руки с матросами, отдаю приветствие знамени и спускаюсь на берег.

Крейсер ярко освещен, людей вокруг совсем мало, имперцы ушли пить кофе в сувенирную лавку напротив, революционные матросы пьют чай из большого термоса и курят при том совершенно буржуазные сигареты с фильтром.

В свете прожекторов крейсер кажется больше, ему прибавляется грозной силы и мощи.

Внезапно я понял, а скорее ощутил, что крейсер – это не жалкий пленник победившего капитализма, не символ проигравшей эпохи, и даже не способ заработать денег, изображая из себя историческую личность.

«Аврора» - это символ непокоренного духа нашей страны, готовности держаться, даже зная, что помощи не дождешься, жертвовать собой ради общего дела, терпеливо изо дня в день прилежно выполнять свою работу, не ожидая признания и благодарности, находить время и силы для тех, кто в этом нуждается, прощать невежество и скудоумие, и приводить в конце концов к мечте и победе.

И я знаю, что видит во сне корабль, когда порывы ветра гонят на его борта пусть небольшие, а все же волны, и предрассветный туман прячет от него спящий город.

Крейсер видит разрывы ракет и снарядов, освещаемую пожарами ночь в далеком краю с необычными рукотворными горами, где почти нет рек и потому туда никак не доплыть, мечущихся людей и мчащиеся машины – красные с белыми полосами и белые с красными крестами, светящиеся окна больниц, окружённых темными сотами опустевших многоэтажек.

А еще корабль видит, как совсем разные люди, даже совсем не знакомые друг с другом, бывавшие на его борту или только видавшие его на картинках, забывают про отдых и идут в госпитали, везут в далекий край, где идёт война, необходимые там грузы, мерзнут в окопах, учат других, как спасти жизнь свою и окружающих, и не ждут за это ничего, потому что считают, что именно так и нужно.

И все они и есть экипаж «Авроры», грозно шагающие патрули мирно спящего крейсера.

Делаю прощальный снимок, внутри легко и радостно, и я понимаю, что дело тут даже не в крейсере, а в тех людях, которые помогли мне притронуться к моей детской мечте и сохранили её тепло и свет внутри меня.

Я спешу на Балтийский вокзал, нужно выспаться, завтра начинается серьезная учеба, и две недели мне будет не до отдыха, а потом, когда вернусь в Донецк, еще и не до сна.