Наира Арзуманян

Шесть утра. Яркий свет люстры внезапно начинает стучаться в мои закрытые веки. О, нет, не стучаться. Он бьет по ним изо всех сил, будто пытается заявить в громкоговоритель всем доныне спящим в этой комнате «я здесь, минула ночь». Громкий голос мамы тщетно пытается вырвать меня из согревающих объятий Морфея. Огромное тяжелое одеяло, набитое гусиным пером, так и шепчет: «Не слушай, поспи еще немножко. Мы с тобой еще не досмотрели интересный сон». Но мама безжалостно продолжает будить меня, напоминая о том, что в садик опаздывать нельзя.

Кому вообще может нравиться это место? Ох, кто бы знал, кто бы понял мои ежедневные муки ранних подъемов и всех остальных ритуалов, преследующих меня до момента произнесенных заветных слов: «Собирайся, за тобой пришел папа».

Приняв сидячее положение и свесив ноги, случайно коснулась кончиками пальцев шершавого ковра. Мама приготовила выглаженную одежду, положив ее на край кровати. Так, ничего нового. Мне снова придется одеться, как капуста: колготки, лосины, теплые штаны с начесом, майка, футболка, свитер. И это, не считая огромной куртки и ботинок. Поскорее бы весна, чтобы надевать красивые платья!

Лениво шоркая тапками по желтоватому линолеуму, переваливаясь с одной ноги на другую, как сонный медвежонок после зимней спячки, держу свой путь в ванную. Пальцы ног уже успели замерзнуть.  По утрам, после сладкого сна, вода, бьющая сильным напором из крана (наверное, тоже возмущается из-за раннего пробуждения. Ах, как же я тебя понимаю!) кажется по особенному холодной и пробирающей до самых костей. Щеки после умывания горят, а с ресниц одиноко продолжают падать капли. Вкус клубничной пасты всегда приподнимает мне настроение, но как бы я ни старалась быть аккуратной, часть пасты с моей зубной щетки обязательно каким-то образом оказывается на моей кофте. Может и она недовольная в шесть утра? Родненькие, я вас отлично понимаю!

Проходя мимо бабушкиной комнаты, в которой потушен свет и доносится легкий довольный храп, бросаю грустный, отчасти завистливый взгляд. Поскорее бы мне тоже исполнилось много лет, чтобы не ездить в садик…

Медленно преодолевая замытую ветхую лестницу, придерживаюсь одной рукой шершавых деревянных перил. Сегодня ступенчатая «переправа» встретила меня добродушно, без маленьких, но вредных заноз в пальчиках. С кухни доносится смелый свист чайника. Этот уж точно возмущается пуще всех каждое утро. Да и не только утро. Чайник тот еще ворчун. Но зато, какой вкусный чай меня ждет после каждого его ворчания. Наверное, потому что они с мамой хорошо ладят. Мне кажется, что на кухне все ее любят! И сковородки, и кастрюли, и стаканы – все-все. Ведь какой вкусной едой она нас всегда кормит. Без дружбы такое разве бывает? Да и как ее можно не любить?

В тарелках на столе лежит яичница. Яркая, желтая, ароматная. Как будто солнце поделилось с ней своим цветом. Самая вкусная яичница в мире! Каждый вечер, после закрытия на ночь курятника, мама или папа собирают снесенные нашими курочками яйца. Я очень люблю яичницу, но куриц я все равно боюсь. А больше всего – петуха! Его гордая осанка и пронзительный взгляд всегда держат в страхе, только его модные штанишки из перьев меня смешат. Чудной блюститель порядка. 

Брат и папа уже закончили завтракать, поэтому на кухне остались мы с мамой. Я всегда медленно кушаю. В садике воспитательницы часто подгоняют меня из-за этого. А бабуля мне постоянно напоминает: «Поспешишь – людей насмешишь». Вот я и не спешу. Пока наслаждаюсь едой и запиваю ее сладким черным чаем, в котором виднеется мое отражение, мама расчесывает мне волосы и собирает их в высокий тугой хвост. Ох, как же после него иногда болит голова.

На столе лежат две стопки зеленоватых тонких тетрадок. Мама снова проверяла их до глубокой ночи. Я думаю, что очень тяжело быть учительницей! Ее часто нет дома, когда я приезжаю из садика. А когда она возвращается после работы, свободного времени у нее не так много.

Холодный ветер обдал меня потоком воздуха сзади – это открылась входная дверь. Пора оторваться от горячего тела мамы, пахнущей топленым маслом и лимоном. Жмурю глаза и ступаю за порог, сжимая в руках рюкзачок. Брат бросается бегом к калитке, подставляя меня под удар мохнатых сторожей дома. Барсик, безостановочно виляющий своим хвостиком, будто моторчиком на вечном двигателе, погружает меня в пучину своей радости и жизнелюбия. Мы с Рексом сегодня больше похожи: заспанный, недовольный ранним пробуждением и морозной стужей, царапающей щеки. Неудивительно, что брат каждое утро будто молния несется через двор, ведь, откровенно говоря, с Рексом у них отношения натянутые. Не раз немецкая овчарка терпела его мальчишеские шалости, а затем, преподавала урок под названием «Месть – блюдо, которое подают холодным». Если это происходило на моих глазах, после свершенного дела, Рекс садился напротив меня и смиренно опуская голову набок, словно говорил: «А ты – хорошая. Тебя я никогда не укушу».

С горем пополам и не без помощи мамы, я добираюсь до массивной калитки, протягиваю ручку вправо и тяну на себя свинцовую титаническую плиту – последний этап, все приближающий меня к нежеланной поездке. Через лобовое окно машины вижу, что все в сборе и ждут только меня. Прикрывая за собой дверцу, поудобнее устраиваюсь на шершавом сидении. Папа заводит машину и слышно, как щебень точечно бьет по низу. Брат копошится с магнитолой, переключая песни одну за другой. А я все пытаюсь избавиться от щемящего внутри чувства. Всякий раз, покидая уютный дом, мне становится грустно. Даже иногда оставаясь на ночевку у бабушки, мое тело резко отзывается на отсутствие родных стен, погружаясь в мурашки.

Первое, на что обращаю внимание в машине – то, насколько холодна кожа, которой обшиты сиденья. Они холодны и пахнут сигаретами. Папа, когда обнимает меня в своем длинном плаще, пахнет также. Удивительно, от запаха прокуренных сидений – мне плохо. А от запаха папы – всегда хорошо. Минуя дом за домом, наблюдаю за пустой улочкой. Лишь изредка появляется сонно бредущий человек, а за ним иногда его хвостик. Они держат путь к ветхой остановке, чья крыша из шифера не сможет спасти его от холодного ветра. С каждым годом сельская дорога местами становится все уже – всему виной оползни. Поначалу меня сильно пугали эти трещины по краю дороги, но теперь я привыкла. Поворот за поворотом. Спускаясь все ниже, проезжаем густую чащу. Если долго всматриваться в темные промежутки могучих деревьев – могут почудиться чьи-то глаза или туловище. Поэтому, я стараюсь не всматриваться.

Серпантин сменяется серпантином. Мой хрупкий вестибулярный аппарат начинает вновь сдавать позиции. В дороге мне иногда становится плохо. В такие редкие, и от того особенные дни, папа устраивает мне выходной. Мы отвозим брата, а затем возвращаемся домой. Он готовит для меня белый чай: это кипяток с лимоном и сахаром. Я прозвала его целебным. Но к сожалению – сегодня не один из таких дней и мне придется доехать до пункта Б.

Вот и перекресток – спуск к магистрали, ведущей в город. Здесь открывается пугающий вид: огромная вереница дорог, наполненных машинами. Они стремительно куда-то движутся, будто колония муравьев, объединенная общим делом. Справа возвышается гора, с которой часто сбегают массивные камни и их осколки. Они словно устали просто наблюдать за жизнью, бездействовать, каждый день лелея мечту – однажды унестись в неизвестную сторону частичкой на шинах проезжающих машин. Кому-то это удалось, но находятся и те, кто обречен лежать на дороге или смешаться с проливным дождем.

Два противоположных потока движения будто разделяет установленный посередине крест золотистого оттенка. Символ надежды и веры для всех водителей и, в особенности, для дальнобойщиков, что эту дорогу они осилят. Ведь были те, кого здесь поджидала опасность, а кого-то неминуемая воля рока. Напоминанием служат венки у обочин.

«Речка сегодня грязная», – ответ на вопрос папы. Проезжая мост, означающий приближение конца пути, папа по традиции, пытаясь меня отвлечь, спрашивал: «Смотри на речку, какая она?» А я, в слезах и соплях, раскрасневшаяся, прилипала раньше к окну и внимательно разглядывала каждую волну, чтобы дать верный ответ. В эту минуту все, кто был в машине, могли отдохнуть от детской трагедии – разлучения с домом. Еще одним верным и надежным способом меня «подкупить» были пирожки с вишней и новая игрушка. Так, в прошлый раз, мне была куплена сидячая коляска малинового цвета. Квадратная ручка и крупные колеса фиолетового цвета. Она отличалась своей прелестной сложенностью. И мне постоянно хотелось втиснуться в нее.

Машина остановилась у школы брата: он прощается, и как обезьянка выпрыгивает из машины с задорной улыбкой и торчащими ушками. Я слежу за тем, как огромный черный рюкзак отдаляется от нас и приближается к школьному двору. Иногда, на большой перемене, он приходит меня проведать. А я безумно рада его увидеть хотя бы на минуту. От счастья хочется заплакать, от осознания, что у меня есть брат – хочется его всем показать.

Папа оставляет белый жигули с краю, напротив тонкого дерева. Берет в руки мой рюкзак и идет спереди. Смотрю в его спину, поторапливаюсь, чтобы поспеть за ним. А потом вспоминаю, что меня ждет впереди, и вновь замедляюсь. Прилично отстав, плетусь, смотря себе под ноги. Он ждет меня у двери, приоткрыв ее. Первый пролет, второй. Держусь за перила, надувая все больше губы и щеки от обиды. Помещение ярко освещено искусственным источником света, от этого комната какая-то неприятно желтая, даже болезненно оранжевая. Все сливается в один цвет: деревянные шкафы, лавочки, пол. Папа помещает свои массивные руки в узкий шкафчик, развешивая все по местам. Помогает мне переодеться в сменку, складывает обувь. От постороннего шума, мешканья по обе стороны, мешанины запахов еды и женских духов – становится дурно. Папа опускается на корточки, я застенчиво приникаю к его колючей щеке. Меня обдает запахом плащевой кожи, сигарет и мужского одеколона. В последний раз смотрю в янтарные глаза, рассматривая в левом темное пятнышко на радужке, ближе к зрачку. А когда вижу его удаляющуюся спину, хочется догнать и крикнуть: «Папа, не оставляй меня здесь. Я хочу домой!» Но проглотив комок слез, осушив руками глаза, я беру игрушку и направляюсь в огромную комнату – искать компаньонов на ближайшие несколько тоскливых часов на чужбине под названием «Детский сад».

^Илл.