Возвратишься из поездки домой усталый, замурзанный, не выспавшийся. И дело к ночи, и утром на работу. И выходных будто и не было, одна усталость во всем существе и прогорклый до черноты, угольный запах костра. Зачем ездил, куда? – ругаешь себя. Еще и вымыться надо, и поесть, и все – бегом, завтра вставать очень рано. И правило еще вечернее вычитать, хотя бы вычитать, после всего. Вычитаешь и получаешь награду свою. Хорошо чистому лечь в чистую постель, закрыть глаза, и под веками тяжело качнется темная сонная вода, сырой прибрежный песок рассыпчато воспалит роговицу, подбоченясь, бойко запрыгает по мелкой ряби, пузатый, узкоплечий поплавок, белый верх, красный низ. Все это за мгновение до сплошного отдохновенного сна. Такого, словно ты сам – пузатый и узкоплечий – соскользнул с лески и поплыл себе вниз, в ночь, по тихому течению реки, жизни.

Утром – только солнце и радость. Там, где была усталость во всем существе, – только солнце и радость. И начало дня похоже на начало новой, от пробуждения и навсегда безоблачной, чистой и яркой, как небо – как в небе – жизни. Столько в тебе и вокруг света и сил, что слова утренних молитв, тепло, притихшие в раскидисто-щедрой кроне твоего человеческого сердца, только и ждут радости выпорхнуть Небу береженым восторгом Любви. И молитвослов, который всегда с тобой (и был в Великорецком), вместе с легким шелестом страницы пахнет тонким, едва уловимым, но пронзительно настоящим дымком костровым.

Значит, правда? Сбылось Великорецкое вновь.

На выходные вырвался из будней, из быта, из дома. Самое начало сентября. Погода сухая, поджарая, как лист к осени, но сильная еще теплом, жизнию.

Ночь. Лежу на левом высоком берегу Великой. В пихтовом лесу у самого края обрыва. Правый берег – низкий, плоский – теснит реку песчаным просторным пустынным серполунием отмели, таинственно светит отчетливо-беззащитными на песке серебряными брюшками рассеянных лопушков. Дальше, выше, по-над отмелью, щетинится сторожевая защита покатым и густо-черным в ночи валом ивняка – там начинается небо.

Небо, звезды вровень с моим, высоким берегом.

Лежу в небе.

Пихтовый лес, тяжелые, густые, как тьма, хвойные ветви надо мной, а рядом, чуть дальше и выше вытянутой через речку руки, огромный Ковш Медведицы, тихий хрусталик звезды закатился на самое донышко, над ивняком, чуть выше. И все небо дышит звездами – это дыхание именно, шевеление, копошение живого голубого мерцания в отчетливой безмолвной бездне. Напротив, голову поверни легко, огромная белая полная луна сквозь ресничную хвою.

Одно небо кругом.

Лежать. И костерок прогорел. И угли дышат смиренным, сдержанным, трепещущим светло-красным жаром. И река течет, и мысли – естественно, спокойно, неостановимо. Неизбывно.

Потемну, когда поплавок еще внятен на загустевшей воде, но нить червя никак не находит, даже взгляд не помощник, игольное тело крючка, вернулся тогда на высоту берега, под пихтовый кров. Собрал костерок. Хлеб и простую еду разложил у огня, в трепещущем пламенем свете, словно делился с костром, на двоих накрывал трапезу. Тихо, равнодушно – ровной душою, отдельно от меня, текла жизнь, река, время. Горел, трепетал, поеживался от собственного жара, костер. Картошку пек прямо в огне с краешка пекла. Спросил себя: давно ли ел я печеную картошку? И не знал, что ответить себе. Десятилетия жизни прошли, много было вопросов, а этого не было. Лет двадцать, наверное, или больше. Картошка. Палочкой выкатывал из костра, обжигало пламенем живым костяшки пальцев. Не касаясь запеченного чуда руками, лезвием ножа разделял вдоль пополам обожженный бесформенно покатый клубень, раскрывалась ярко-желтая с дымком сердцевина. Сыпал крупной, серовато-тусклой в свете огня, солью и откусывал вместе с корочкой прямо, первобытно, неумело. Перехватывал, почти роняя, пальцы жгло.

Год назад был здесь в разгаре лета. Жара. Ушел из солнечного желто-зеленого смолистого пекла вниз, в чистую просторную влагу реки. Переплыл, почти перешел, за исключением двух мощных взмахов на стремнине, поперек, вопреки настойчивому стремлению на правый берег. Пляж песчаный, песок белый, прокаленный, завороженные зноем кустики лопушков. Лежал, зарывался, валялся по верху, вертелся. И жгло, и нежило. И ветерок, скользя, сквозил вдоль русла. И прореженный тенек ивняка дышал, трепетал на песке. И лопушки гребешились сторожко. Чувствовал свою первозданность. Нераздельную слитность земли и неба. И жарко не хватало Евы. И не жалко было, что ее еще нет. И рай продолжался, длился, был, как этот белый песок, день блаженный, жаркий, живой. Спросил себя: сколько лет я так просто в горячем песке не валялся? С детства? С детства. Тогда «почему» прошли все следующие за детством годы, «зачем»? Смысл мира – сам мир – Дар Божий. Смысл жизни – сама жизнь – Дар Божий. Живи. Радуйся.

Наука жить. Первую из наук тебе преподавал родной отец. Лес, река, и луг, и увал, и угор, лог и поле, и облако над полем – кровное было отцово, родина, сторонушка. Любил и жалел. Учил тебя зеленому кузнечику в тайнице сложенных ладошек, земляничной капельке на плавной дуге тончайшего стебелька, под кровом резного листка, учил кисленке – молодому щавелю на заливных лугах, учил медноликой от торфа воде ручья, процеженной для питья через кепку, учил костру, учил черному хлебу с крупными кристаллами соли, лежащему у огня на лоскутке бересты. Как потерял ты отцову науку, науку рода человеческого, науку жить. Других и не надо было тебе наук, а все помнишь. Одну-единственную, первую, главную самую – забыл. Отец Небесный напомнил. Пихты ли у тебя в изголовье ствол неохватный или одно из оснований Трона Его? Село Великорецкое, Никольский Погост. Речная устремления веселят град Божий: освятил есть селение Свое Вышний.

Долго не мог заснуть. После полуночи рядом на небе проступила четко линейно поверх Ковша белая, и густая и прозрачная полоса. От нее, но не сливаясь, скошенным гребнем в глубину вселенной выбелились в тон основания прозрачные вертикали. Долго не засыпал. Слишком непривычно было быть вот так в небе мерцать костром, участвовать в общем шевелении пространства кашалотным движением ребер на вдохе и выдохе, разделять с пихтовым корнем протяжный, замшелый неуют позвоночной тяги, поводить, словно плечами, равновесием окружающего чутко-отзывчивого мира. Все это тихое сотрудничество, созидание в месте мириадного мироздания, счастливо заботило человеческое существо, мешало оставлению, остановлению себя в себе. Ковш плавно поднимался, зачерпывал неубывающую бесконечность космоса, широко и напрасно. Белая полоса не двигалась. Была. Уходила под Ковш. Ушла полностью. Запомнил, заснул.

Рассвет. Рассеивающийся по миру Свет. Дышание. Вселенная начинает вдыхать темь ночи, и выдыхать свет дня. Интонация ночи начинает уступать интонации дня. Начинает. Светлеет. Брезжит.

И вдруг воздух замирает в новом свете. Это даже не свет, а первый цвет воздуха – зыбко-зеленоватый, такой как если на бесцветие воздуха золотой тон наносить тонко-тонко-тоненько, а потом щедро промывать золотое, морской прозрачной зеленой волной, то тогда за миг до исчезновения цвета проступит почти неуловимое, рассветное созидание цвета света, еще не сам свет, еще только наитие о новом дне. В этом первоцвете света тихо забывает свой труд сердце, замирает, словно перекрывая, перегораживая собой горловину русла твоей жизни, останавливая течение, душа начинает полниться жизнью, пребывает и пребывает, выше, выше, разливается вширь, избывая границы человека и мира. Это узнавание, встреча, зарождение цвета и света в одном общем начале.

Это миг, миг, равный остановлению сердца, остановлению движения всей жизни в тебе и вокруг. Не удержать, не запомнить – все остановлено, замерло: сознание, память, мысли и чувства. Только душа в человеке пребывает и пребывает, невозможно, неостановимо, все выше и выше душа пребывает.

Пребывает душа мира желанием жить, быть, пребывает – зябко скулит, просит щемяще – жить, быть.

Твоя узенькая полоска суши под обрывистым берегом. Мощный пласт Земли, легко надломленный вдоль, как каравай хлеба в сильных руках. Поднебесные пихты беззащитно кренятся в обрыв, нависают бесполезно натруженными узлами корней над жадной бездной небытия, в которой опрокинуты всей потаенной некогда корневой могутностью наружу незыблемые, как только что казалось, зеленые, островерхие великаны, заиленные теперь стволами в мертвый серый крупинчатый песок, еще высящие над гранью вод царственную тяжесть ветвистой тесно-игольчатой роскоши, опаленной смертной рыжиной. Холодная сталь реки, изогнутая плавно, равнодушно. Величается ли секира пред тем, кто рубит ею? Миг длится, и секира при корне дерев лежит.

И всего-то надо песчинке одной протиснуться, пропасть в тесное горлышко бытия, надо-то всего этому шару, который глобус, чуть по своей оси ворохнуться. Но пребывают секунды, душа пребывает. Движения нет. Мир остановлен.

Тогда, сейчас, вмиг и узнаешь – это свечение, явленное в сечении мира, над ивняком высоко, напротив явленное тщедушному ветхому брению человека, скомканному, на корточках, на узкой полоске суши под глиняно-песчаным, прожиленном кореньями, желто-рыжим обрывом, при секире реки.

Напротив.

Рождение света в сечении мира на Иконе, напротив тебя в храме родном.

Два крепких облака. Два крепких Трона. Бог-Отец. Бог-Сын. А в Них и за Ними и над Ними. Это узнанное в небе напротив, при секире реки, еще не цвет и не свет, рассветное таинство света, общее в таинстве. Начало цвета и света. Чисто, просторно.

Пространство Иконы животворит. Завораживает существо человека явленной мощью. Непрестанная работа Света. Напряженная работа ожидания, работа встречи. Встречи человека. Человек не спешит на встречу. Человек толпится перед Иконой. Тесно. Душно. Невыносимо. Ветхое мира толпится внутри человека. Все обветшало – не вынесу, не отдам – сроднился, сжился – мое, человеческое, не вынесу, не отдам. Ветхо. Невыносимо.

Свет на Иконе работает, ждет, встречает. Это работа покоя, невозможная зрению человека, но возможная восприятию сердца. Стань среди мирового океана, вод многих, на камушек Серафимов, на столп Симеонов, затвори чувства: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, грехи останови душевные вкупе и телесные – что есть жизнь в тебе? Дышишь – дыхание. Сердце – стучит, не слева только, а в сечении-сплетении твоего существа – солнечном. Кровь – красная жизненная жидкость, обращается в теле силою сердца – омывает составы и уды твои. Работа Жизни.

Теперь – уходи. На столпе, на камушке, как есть, погружайся на дно – без дна – океана вод. Вселенный океан сомкнулся над тобой. Тверди больше нет. Тебя больше нет. Дыхания – нет. Сердца – нет. Кровь – остановлена. Это – Начало. Твоя жизнь, ранее заключенная в плоти, освобождена от уз, стала частью работы Жизни. Все то же: дыхание, сплетение солнечное, обращение жизненной жидкости… Во Вселенной все то же, что было в тебе.

Отсюда. От Начала. Собирай себя в плоть. Поставляй себя на твердь. На камушек. На столп. Работай тверди посреди воды. Да будет твердь. Работай Свету. Да будет свет. И чтобы свет был хорош, работай Свету, работай навстречу Свету. И отделит Бог свет от тьмы. Сегодня отделит опять, благодаря тебе, работе твоей навстречу, сегодня вновь отделит Бог свет от тьмы. И тогда, и только тогда, будет утро – день один.

Сечение мира, миг ежедневного отделения света от тьмы, явленный на Иконе, явлен тебе в небе Великорецком. В миг вновь освобождения русла жизни душа схлынывает вспять, возвращается в берега жизни, вновь границы мира непреодолимы границам человека.

Песчинку, крошечку одну серо острую ощутил в заворожении меж подушечками указательного пальца и пальца большого и прокатил ее, песчинку, в подушечках, и уронил сознательно, но не сознавая, что делаешь, машинально, просто отряхнул пальцы, упала песчинка, и глобус пошел, вновь по оси и вновь по орбите пошел шар земной. Вновь жизнь.

Но этот неосознаваемый миг. Эта песчинка серо-острая в подушечках пальцев большого и указательного. Это таинство в глубине Иконы и таинство в воздухе мира Великорецкого перед разрешением света Светом. И удержит сердце в себе и сравнит – на Иконе таинство не преходящее, живое, трепетно-зиждущееся излияние, а в земном мире таинство явлено было тебе как остановление мира и жизни.

Так ли будет при Конце Света? Это не будет Конец Света. Это произойдет при Начале Света. Свет для тебя не начнется однажды. Таинство созидания цвета в свете явится и не поколеблется, и продлится, и непреодолимой Божией высоты плотиной станет на пути дней и лет человека. И вся земная юдоль, все века и народы, нехотя, медленно, еще не сознавая, что происходит, но неотвратимо и неизбежно нахлынут, упрутся, остановятся, пребывая и пребывая, выше и выше к Страшному Суду. Тесно. Душно. Невыносимо.

Но сегодня – таинство разрешается светом. Совсем светло. Тихо. Безбрежно. Скоро солнце.

Солнце. Заливает золотым светом пупырчатый холодок песчаного пляжика напротив, сдержанно расцвечивает ивняк, тронутый осенней желтизной. Высокий берег еще в тени вековых пихт, зубчатая косматая тень покрывает почти полностью поверхность реки. Сидишь у самой воды под обрывом. Удочки заброшены. Вода ровнехонькая, как отутюженная, и туман над ней зыбкий, зябкий, парит, не касаясь, а вниз по течению над пихтами сплошными луна белая-белая – сгусток тумана на ярко-синем небе.

Шевеление поплавка, замирание сердца – одновременное, вдруг трепыханье того и другого, и – под воду, и – в ребра, и – рука дело знает, есть тяга подводная. Есть окунек. С ладонь, но уже горбится, как юный зубр, темные глубинные полосы по черненому с прозеленью серебру чешуи, плавник радужный раскрыт воинственно.

И вновь – тишина. Рассвет в силе. Раннее утро. Птицы звонко частят голосами чистыми, но радостный их перебой стоит над тишиной по верху, туман стоит над водой. Зыбко, звонко, зябко, не холодом – чистотой сквозит душу.

Чаша утра полна, подступила всей силой света, всей чистотой под самые колокола Великорецкие, потревожила, качнула, ответили колокола. Густо, гулко, ковко над лесом, над рекой, по небу, по сердцу.

И Литургия в монастырском храме. И Крест к целованию.

Вернусь, сижу на бревнышке над самым обрывом. День ясный, жаркий – река в моем месте поворот делает, и поэтому далекий Алтарь на поляне прямо передо мной, перед глазами – купол на длинной «дощатой шее» и Крест, солнцем омытый, летящий в синеве поверх хвойных вершин. Встаю. Крестное знамение. Поклон. Слава Тебе, Господи, Слава Тебе.

«Яко ум мой о лукавстве мира сего на молитве подвижеся», – опомнился на вечернем правиле, словно не было целого дня жизни. Сегодня – не было. Великорецкое все было, сбылось во всем теле, там, где усталость – во всем существе. И запах костра. В пропеченном за солнечный летний день бумажном беспорядке комнаты сквозяще сизый сквозь желтое, зеленое запах костра, крепкого настоя на темной, как заваренный ком смородиновых листьев, ноше рюкзачной, что скомкана посреди мира, накреняясь, в путах, завязках, лямках. Не разобрал еще ношу, некогда было. Себя не разобрал еще. За пятьдесят лет жизни не разобрал. Некогда было.

Что человек, Господи? Что ночи мои и дни? Неужели я напрасное создание Твое, даром расточившее Дар Твой? Что мне будет за это? За это – сам я себе – наказание и казнь. Сам придумал себе свою жизнь. Сложно вымыслил – с вывертом, с подковыркой, с гордыней – все мне по силам, все мне по праву. Да – это так, и нет ничего глупее, безрадостней и бездарней, чем посвятить свою жизнь – себе. Зачем? В человеке нет собственного пути. То, что идет в могилу и в землю, не может быть путь. И тот, кто идет в могилу и в землю, не может быть путник. Каждый человек – это путь Бога. И только в Боге человек – и путь и путник. Но путь – свободный. И это страшно. И это единственное, чего не боится человек, и это единственное, чего надо бояться человеку, – свободы, собственной свободы своей. Потому что свобода – это то единственное, чего у тебя, человек, нет на самом деле и на самом деле никогда не будет. Твоя свобода выбора – это всего лишь дар тебе. Это свобода – Бога. Это не твоя свобода. Прозри и виждь, человек. Здесь ты обманул себя больше всего и страшнее, и безысходнее всего. Ты никогда, никогда не свободен, никогда не будешь свободен от себя самого. Ты весь без остатка подчинен сам себе. Своим собственным мыслям, желаниям, мечтам, обязанностям, сам подчинен себе, жизни своей подчинен. Поэтому ты – тупик, ложь и смерть. Подчини себя Богу. Он – Путь, и Истина, и Жизнь. Открой себя Его воле, Его пути в тебе, Его замыслу о тебе. Тогда в жизни твоей будет чисто и ясно, как в небе. В жизни должно быть чисто и ясно. Учись быть среди звезд ночью и среди облаков днем. Учись небу. Учи себя небу. Учи себя быть в небе, жить. Береги созидание мира, творение мира, которому ты сотрудник. Не на земле собирай, в небе.

Помнишь Великорецкое? Сбылось в твоей жизни? Ты сбылся тогда. Человек сбывается в Боге. Сбывается Бог в человеке. Сбывается небо на земле, сбывается земля в небе. Это миг созидания – кропотливо и неустанно и неостановимо – сбывается мироздание, и ты – сотрудник и событие бытия – человек.

В руце Твои, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, придаю дух мой. Ты же мя помилуй, благослови и живот вечный даруй мне, рабу Твоему.

Аминь.

Прежде чем отойти ко сну, произнеси.

Так и произнес.

_{Фото: chitalnya.ru/work/2526916/}