Стихи выдавливать по капле,
как кровь из пальца в полусне
и время изводить пока пле-
врит не смоет по весне –

о том ли в горле пело утро,
когда, гадая по руке,
я светлые черты маршрута
проглядывала вдалеке,

и выбегала на дорогу,
и чувствовала, как легко
мои босые ноги могут –
и по камням, и над рекой...

О, сколько было этих вёсен,
пока затягивало в дым,
где в обмороке зимних сосен
мои закутало следы.

И кажется: зима навеки
и в горле блеск ее блесны,
и льдинки падают на веки,
и капают под веки сны...

И слышно, когда всё стихает,
как снега сонного бруски
шипят и тают под стихами,
накапавшими из руки.

***
Как мало стен в однушке для двоих!
Захочешь быть хоть сколько-то поэтом,
Закроешься, зачнешь тоскливый стих,
Заходишь ты – за ручкой, за советом –

на пять минут. Проходит два часа.
Тебе звонят, ты куришь на балконе...
И света вечереет полоса,
и щёки упираются в ладони.

Квартплата, власть, фейсбук, электорат,
культура, самиздат, литература...
И сам ты собеседнику не рад,
и падает окурок на окурок.

А я уже пролезла две стены,
я съела все конфеты из коробки,
но никакие буквы не видны
на ровно сложенной бумажной стопке.

И никакие не видны стихи
в ближайшем будущем, как равно и в далёком,
и нужно рыбу чистить для ухи...

И нет смешнее в мире чепухи,
чем навалять любимому с намёком
вот эти стихотворные штрихи.

***
Что-то немощно стало дышать,
расшатались качели строки...
Отойду, чтобы вам не мешать,
похожу у весенней реки.

Безо всякой печали, легко,
не жалея о годе былом
совершается ледоход –
всё, что крепло и вызрело льдом

превращается в мягкость воды,
забывает углов остриё,
умирает обмылком седым
и стихи, умирая, поёт.

Вы учили не звать и не греть,
представляться гранитом руки –
и на том вам спасибо, но впредь
я учиться хочу у реки.

Я кусок огрубевшего льда
из продрогшей груди извлеку
и волне молчаливой отдам,
и сама за волной побегу.

Далеко, далеко, далеко
разольётся больная шуга
молодою весёлой рекой –
я её заведу под рукав,

через горло и грудь пропущу.
Я была слюдяною скалой,
а теперь, улыбаясь, плещусь
рядом с вашей сухою толпой.

Бейте смело ногами в меня!
Собирайте в усталой горсти.
В каждой капле весенней звеня,
я спою вам на память стихи.

***
Куда пойти из дома сонного
за дорогими разговорами?
Гудит пространство заоконное
словами вздорными, раздорными.

Зайдешь в какую-нибудь комнату,
робея дружбы и поэзии,
а попадёшь в кружочек сомкнутый,
где все о памятниках грезят.

Я тоже, в общем, из беспамятных,
но помню слово изначальное,
и я прошу: поставьте памятник
моим родителям печальным.

Не провели, но время сделали
из собственной горячей крови,
и ничего они не ведали
на свете, кроме глаз коровьих.

И ничего они не видели,
а только маялись, работали,
а мира солнечные жители
на их плечах толклись обутыми.

И всё держалось, да и держится,
пока на кухне ранним утром
фиалки розовые нежатся –
на подоконнике протертом.

Фиалки розовые, синие –
согреты маминой рукою,
а папы руки парусиновые
растили нежностью другою.

Не жизни ярким победителям
и не поэтам этим скверным,
прошу, а памятник родителям
поставьте в Первомайском сквере.

***
Над городом – пасхальный перезвон.
У мамы всё готово для обеда,
и я, поднявшись в полдень, к маме еду
и на ходу застёгиваю сон.

Во сне весна и верба за окном,
и на губах победная молитва –
окончена очередная битва,
и поле брани в холоде стальном,

и я как будто ангел в поле том.
Чернеют лица павших в лунном свете
косыми ранами, и раны эти
я исцеляю огненным крестом.

И тот, кто был посланником небес,
и кто на бой из под земли поднялся –
все, оживая, я могу поклясться,
поют один куплет: Христос воскрес!

Христос воскрес, оплатим за проезд!
Автобус. День. Расстегиваю куртку.
Громоподобный праздничный кондуктор
в конец салона сквозь толпу пролез.

Возьми, кондуктор, деньги и оставь
меня с моими ласковыми снами,
нас всех когда-то дерево познаний
стреножило и выбросило в явь –

с тех пор мы любим спать и сочинять,
и на застольях поднимать бокалы...
Верни, кондуктор, сдачу, что упала,
и расцветёт с тобою благодать.

Скандал. Автобус. Выбираюсь вон.
Обед. Диван. Усталость. Телевизор.
Любовью беспредельною пронизан –
над миром всем – пасхальный перезвон.

***
Возможно, ваш компьютер заражён,
возможно, завтра будет непогода,
возможно, режет кухонным ножом
сосед за стенкой ручки у комода.

Возможно, я сказала не про то,
возможно, ты подумал не об этом...
Висит в шкафу осеннее пальто,
а я его сносила этим летом, –

всё невпопад, и в спину отдаёт
грудная боль, а думалось: едва ли
сегодня будет дождь. И крепнет лёд
забытой в морозилке «Цинандали».

Но будем завершать. Возможно, ты,
возможно, я, возможно, мы, возможно...
Лежат на клумбе мёртвые цветы,
задетые рукой неосторожной.

***
У Рябова настроен «Телеграм»,
а дух расстроен.
Я Рябову свой лёгкий дух отдам
и в сердце встрою.

Задышит Рябов часто и светло,
и скажет: «Криста!
Я видел, как сквозь тусклое стекло,
теперь – всё чисто».