Денисенко Кристина

Бессмертие?

Ты хочешь жить вечно, и павою в царствии башенном
гулять босиком по зелёной траве средь монашенок.
В заоблачном храме, в высоких светлицах быть принятой,
и с Богова облика святость читать в ясной мимике.
В глазах отражаться, как в синих колодезях, шёлковой
и снова и снова склонять перед Господом голову.

А Он не спешит удостоить явлением редкостным:
с небес снизойти и велеть несгибаемо крест нести,
на деле душой православной духовность выплёскивать,
быть в царство небесное званной дневальным апостолом.

Ты знаешь святых по иконам соборов, по Библии.
Что Бог претендента на святость свою не помилует.
Венец из Господней руки не принять каждой набожной.
Не всем же топтать босиком в царстве Боговом травушку.
Святой не имел ничего, кроме веры неистовой.
В горниле кипела душа. Так чиста! Хоть на выставку.

Твоя же грешна. И хоть хлебом корми обездоленных,
но этого мало, чтоб стало червивое золотом.

Зов Потеряшки

Я взываю к тебе,
к сытой душе запечённым счастьем.
Я твои стыд и честь.
Мой позывной «Потеряшка Настя».
Крыша над головой
куполом звёзды считает в небе.
Я же в сорок втором
счёту училась по крошкам хлебным.

Флигель был ветхий в хлам.
Дождь заползал в нищету по стенам.
Я с ним напополам
горе делила во мраке бренном.
Голод, холод и жуть
были мне куклой, юлой и шаром.
Мне бы взять и уснуть.
Я, не желая играть, играла.

То в живучесть, то в смерть,
то в вытеснение силы страха.
Я могла всё стерпеть,
но не смогла разучиться плакать.
Я в себя Ленинград
сердцем впитала сырым и бедным.
Знаешь, как я ждала…
хлеба кусок и отца с Победой.

Я взываю к тебе!
Не допусти ни блокад, ни травли.
Сыт, обут и одет,
в доме тепло и уютом пахнет.
Я фатальная грань.
Мой позывной растворился в датах.
Сколько маленьких Насть
перестрадать не смогли блокаду…

Мой отец пал в бою.
Мать умерла до начала мора.
Я себя узнаю
в каждой собаке, в котах бездомных.
Ты же тот, кто не знал
воя сирен и увечий тяжких,
гордо держишь медаль
Насти — блокадницы-потеряшки.

За весну в цвету

Не красна весна разлитой зарёй
в занятом лесу
до мурашек, мам, до тоски смурной,
я тебе клянусь.

До тоски смурной по реке с мостом,
по твоим глазам…
Я пишу письмо, и душой ведом
в отчий дом, и за,

где антоновка и калины кущ
зазывали дождь,
где соломы стог мягок и пахуч,
и слегка похож

на колпак, на свод золотых церквей,
пирамиду трав…
Оттого, на страх став себя храбрей,
в бой несусь стремглав.

Хальбский лес не спит семь ночей подряд
и не видит снов.
Мой ревущий танк, как слепых котят,
топит фрицев вновь

в затяжной войне, в затяжном бою,
в затяжной ночи…
Как же я давно оплошать боюсь
и не там почить.

Целюсь хвое в пик, щепки рвут врагу
веру и нутро.
Я жесток, как зверь, я врага сожгу
гневностью грудной.

Мам, я так устал… Я хочу домой!
В дым одет рассвет.
Здесь красна весна пеленой взрывной,
здесь покоя нет.

Слёз, прошу, не лей. Дочитай мой стих
и, как прежде, жди.
Победим, и я у колен твоих,
ангел во плоти.

Я Отчизне, мам, верен каждый бой
и служить ей рад.
Даже если жизнь, данную тобой,
мне велит отдать,

я отдам как долг, я как честь отдам
за весну в цвету…
Цель моя — Берлин, на рейхстаге флаг,
а потом
вернусь!

^{Илл.: Эдуард Панов}