Екатерина Обризан

Сжатыми крепко руками, держишь то, что не потеряешь.

...

Он рвал пером бумагу, заполняя пустоты чернилами. Тяжело дышал и ронял тихое «прости», заставляя робкое молчание окутывать холодное одиночество за письменным столом. Мигала лампа, раз за разом забирая искусственное тепло, пытаясь остановить.

Это был сигнал, просьба, мольба.

«Написать бы больше. Нет, нужно стереть. Написать заново. Лучше. Не забыть о важном. Позволить ей знать. Позволить ей помнить. Позволить остаться рядом. Позволить остаться рядом. Написать то, что успею».

С дрожью в чуждых ему пальцах приходилось искать приют словесной скупости и упавшим слезам. О них говорят..«горькие».

Ему тут же вспомнились те, что зовутся «счастливыми». С поднятыми уголками губ, закрытыми глазами и светом, что жаждет пробиться сквозь кожу. Она была тому побуждением.

Он ронял сухое «прости», ронял голову, что становилась лишним грузом.

Его медлительность достигла предела, настигла те железные стрелки настенных часов. Их стук отдавался болезненным. Колющим. Сердечным.

Тревожное мигание лампы уронило перо, оставив за собой лишь три точки. Стук стал безразличным и смолк вовсе, уводя под руку последнее тепло.

Темнота забрала волнение в пальцах, прикрыла томные веки, что жадно старались облегчить те «самые горькие».

Дыхание теперь не прерывистое, оно прерывается.

Знакомясь с последней минутой, он успевает вспомнить ее тёплую руку, что всегда тянула, крепко сжимала, переплетала пальцы, делилась осторожной нежностью, касалась его губ, ресниц и родинок, щекотала и вызывала мурашки, всегда вела за собой.

Он знал, что отпускали лишь те, кто приветствовал трусость и славился слабостью.

Секунды, сравнимые вечности.

«Самые горькие» возвращаются. Она берет в руки эту раненную бумагу, это слезное многоточие и роняет сухое «прости».

Читает три слова, что больше любви. Три слова, что жадно боролись со временем за возможность быть рядом. Три слова, что позволят держать ее крепкой рукой: «Никогда не потеряешь».