Услышав мои лекции

 и ответив на семинарах,

вы знаете меня? Нет! Я здесь, ниже

Стремились выехать в четыре утра – ведь так хороша безмашинная, открытая для уверенной скорости трасса, но смогли на сорок минут позже: втолкнуть в день себя, проверить собранные вещи, поднять детей, попрощаться с собакой. Двадцатилетний Хюндай-гетс, недавно помытый и проверенный спецом на прочность, выкатывается со двора. За рулем жена. Выяснится, что ответственная за слишком многое, она забыла ноутбук. И ничего, сейчас она ведет Хюндай, мы едем из пригорода Краснодара в Пятигорск.

Сразу обнаруживаю в машине Трампа, едва начав вращать новости в телеграме. Трамп с болезненно старческим лицом, с окровавленным ухом сидит рядом и хочет, чтобы говорили и думали только о нем. У меня иные планы, семья уже слышит из колонок утренние молитвы, я выталкиваю бывшего президента, он беззвучно улетает в полусожженную степь. Однако тут же возвращается, телефон выдал актуальную картинку: Трамп в образе Ван Гога, без уха, с безнадежной физиономией. Мысль напряглась и поскакала, теперь со мной еще и Байден. Он с ружьем, он стрелял в конкурента, он не дострелил. Хватаю обоих – и швыряю в быстро набирающий температуру южный простор. На этот раз удачно. Да, я хочу, чтобы с нами ехал Лермонтов. Увы, даже после прослушанного онлайн стихотворения «Ангел» его к нам не доставило. Ничего страшного. Надо проехаться взором по подсолнуховой ровности кубанских равнин. Когда редко глазеешь на семечковую желтизну, приятно признать: ты еще можешь как-то успокоиться в ее созерцании.

Кто и зачем едет из Краснодара в Пятигорск? Странный вопрос, ведь мы семья, а вокруг лето, этого достаточно. И все же. Владимиру (ему одиннадцать, и всю поездку на шее будет бинокль) нужны птицы, давно он променял футбол на орнитологию. Он уверен, что в лесах и горах повстречает новых пернатых. Восьмилетняя Варвара согласна с братом, дополняя квест растениями, неожиданными цветами и насекомыми. Жена Ольга обязательно должна совершить паломничество в Тырныауз, где двадцать три года назад принял мученическую смерть священник Игорь Розин. Еще жене нужен Эльбрус, Эльбрус в вершинах своих. Лучше дотопать ногами, но сойдет и канатная дорога.

Еще еду я. В принципе, я – Алексей, муж и отец. Если цель упростить, двигаюсь в Пятигорск как лермонтовед. Я уважаю Тырныауз, все кавказские горы и крылатых существ, но дайте мне Лермонтова. В молодости мне казалось, что я и есть снова родившийся Лермонтов, лишенный поэзии, воинской храбрости и сохранивший лишь синдром Мцыри. Однако все сложнее. Пишу, чтобы ответить на вопрос: кто все-таки ездил в Пятигорск, испытав сложности с Трампом на самом старте? Кто это такой – я, трясущийся в сторону настоящего Кавказа?

Увы, увы. Выбросить президента Штатов в кювет не значит быть Михаилом Юрьевичем. Мы, филологи, путешествуем за тем, что должно проясниться в процессе писанины. Ведь текст – производство обманчиво нерушимого смысла из вновь исчезающей горизонтали настоящего времени, когда скромное мастерство речи накачанной рукой полицейского тащит пьяную повседневность на встречу с протоколом, который сохранит фабулу твоих грехов и едва заметных просветлений.

Дети слушают слова о Синдбаде, я же пытаюсь испытать, взрыхлить, взбодрить и найти в себе заодно нечто высокое. Почти магически призываю вертикаль. Этому мешает промелькнувшее кафе с неуместным названием «Ной» и сосиски-хлеб-огурцы, помогающие проехать мимо любых пищевых соблазнов. Кстати – раз уж будем допускать болтовню – одна стоянка с вывеской «Помпончик» поймает нас на обочине Невинномыска. За тридцать километров до едальни появится первая инфо о пончиках Ставрополья, потом будет терзать взор каждые пять километров. Но кто сказал, что вкусное, да еще сладкое, в сетевом явлении приближает к истинной цели нашего путешествия? Сахар, пошел вон! Вслед за Трампом и Байденом.

Вы читали «Путешествие в Арзрум»? Ежедневный пушкинский риск освоения мест, не превращенных цивилизацией в парки и аттракционы. Вы в курсе «Путешествия в Элевсин»? Вневременная пелевинская цифра, как гаджет с расширенной гарантией. Все вроде есть, ничего на самом деле нет. А у нас иное путешествие. Хочу понять, куда.

Обещал Вове и Варе, что после Невинномыска дорога станет интереснее. Сдержал обещание. Первой радостно вскрикнула жена: «Смотрите, смотрите! Эльбрус! Боже, не могу поверить…» Справа по ходу, в согласии с ослепительно безоблачным днем, на огромном расстоянии возникла снежная фигура. Она висела в воздухе, а ее белая двугорбость пела о близости чудесных восточных мест. Жаркий воздух трассы нехотя вбирал в себя холод эльбрусских вершин, и я понимал, что область отсутствия, отделяющая скалы от земли, возможно, - это еще тепло низин, возможно, лес, который летом не способен удержать снег. С километрами Эльбрус усилил присутствие, вскоре стали прорастать темные, зеленые горы. Без белизны, в сочетании хвои, земли и камня они были прелюдией Пятигорска, дирижировали нашей радостью и уменьшали невроз дороги, абсолютное незнание планов и ложных движений встречных машин. Страховых обязательств и гарантий безопасности от Машука не получить, их просто нет. Так ведь и Трампа нет, но он торчал в машине, пока я не выбросил его в ранний свет дня, желая заменить на Лермонтова. Правда, он пока не пришел, хотя и стал ближе городом своей кульминации, смерти и вечной памяти.

Въехали, несколько раз повернули, вот улица Подстанционная, дом 16, без проблем паркуемся в травянистом дворе, хозяева квартиры готовы передать ключи только через час. Квартира будет из семидесятых, двухкомнатная, вообще – ничего. Только ванная, кухня и особенно целых два балкона сделаны для гномов. Балконы миниатюрны до настырности – не стена, а порожек какой-то отдаляет от падения с третьего этажа, если захочешь заполнить веревки постиранным бельем или рубашками. Входя на кухню, задеваешь холодильник, втыкаешься в плиту, троим за игрушечным столиком не поместиться. Тут же прилетает житейская мудрость от Оли: «В таких квартирах нельзя рожать и воспитывать детей! Они просто не предназначены для продолжения рода». Мы еще вернемся к этой теме дня через четыре, когда будем проезжать по Кабардино-Балкарии.

А вот и первая пятигорская драма. Мы не могли взять в поездку двух попугаев (зовут их Моцарт и Дон Кихот), несколько улиток (есть среди них Кримхильда и Дульсинея) и спаниеля Весту. Вова настоял на совместности с муравьями. Муравьиная ферма – да, компактная – отправилась с нами. Как я просил сына: не надо! Уговаривала Оля: разбегутся! Вова в непреклонности своей был суров: мол, дедушка сумеет накормить-напоить попугаев, не забудет полить свежей водой тихо растущих улитят, а муравьям не достанется и маленькой дозы внимания.

А теперь созерцаем результат: пока чуть отдохнули в снятых на неделю комнатах, раскаленная, с закрытыми окнами машина вобрала в себя кавказские лучи, сконцентрировала в ударе по оставленной на сидении ферме – и не двигается в ней больше ни один труженик. Привет тебе, Селин! И у насекомых состоялось путешествие на край ночи! Я обращаюсь к сыну с непозволительным: «Ты должен понять, что виноват!» Бездарное поучение отца отбрасывает Вову к боковому стеклу. Ждем рыданий, ведь погибли никем не сочтенные питомцы. Вижу, что и габаритная муравьиная мать, заправлявшая на ферме всем, валяется большой черной точкой в обозначенной жарой и духотой ненужности. Сейчас грянет плач. Минимум такой, какой раздался, когда Вова навсегда остановил ударом двери своего первого попугая Зигфрида. То ли муравьи освобождающе безымянны, то ли сын все-таки растет, плач не пророс из детского страдания, а траур по муравьям осел на дно души, не став заслоном пятигорской новизне.

Сил нет, ведь день приезда – качаешься на не своих конечностях. При этом мы уже идем свозь Цветник, эти гламурные качели эпох, толкающие нас одновременно с героями лермонтовского времени. Всем моим не нравится натертая красота господствующей городской аллеи. Быстро начинаем подъем на следующий уровень Машука, ведь надо добраться до Провала – перепады высот, готово сбиться дыхание, пружинят ноги, спасают бинокль и птицы. Вова с восторгом наблюдает новость – горную овсянку. Однако подъем давит на любовь к жизни, нервы – под испытанием; пока достигнешь точки созерцания всех эльбрусов – кого-то можно вызвать на дуэль, особо не разбираясь в причинах и ответственности. Так оно тогда в Пятигорске и было.

Провал (это такое древнее озерцо на Машуке, с высокой дыркой для неба) пахнет серой, Цветник пахнет духами разновековых элит. Моим не нравятся фальшивые ароматы слишком туристических мест. А мне так ничего, я и торгово-развлекательные центры принимаю. А жена хочет незаметных улочек. А Запад хочет Кавказ, хотел и будет хотеть. Русское здесь нуждается в доказательствах, а если проехать километров семьдесят – доказательств постоянных надо еще больше. Чеченская война созрела, когда советский поток доказательств иссяк, а русские правители нырнули в мазохизм, оплаченный деньгами заинтересованных лиц и кровью солдат, не всегда готовых к внезапной боевой службе. Почему в Краснодаре нет на улицах памяти о новых героях? Краснодар стесняется? Или не готовы потесниться работодатели? Или краснодарский Вавилон просто безнадежнее пятигорского? Едем по проспекту Калинина, университет справа. Видим большие фотографии павших, успеваем прочесть краткие биографии.

Выходим у Магнита. Неожиданно холодно в наступившем вечере! Вова с Варей хотят в куртки, а нет курток с нами. На кассе девушка с очевидными психическими проблемами. И смотрит странно, так и говорит. Но уверенно считает наши сливки с хлебом и колбасой, ей даже удается шутить. Шутить удается и нам. Мне не без труда. Как хорошо, что она работает. Мы приехали, муравьи уснули навсегда, вчетвером пощупали Пятигорск, кончился первый день.

Между днем первым и днем вторым оказался лермонтовский «Демон». Он поместился в прохладе вечера, когда зазвучал в наушниках голосом Аллы Демидовой, и утра – совершенно раннего, когда он завершился. Я слушаю поэму о недостроенном монашестве, мне становится спокойно от терапии слов. Железо жизненной необходимости делается мягче, нож обязательных программ и неотменимых целей если и не оказывается в чехле на крепкой застежке, то хотя бы не мозолит глаза.

Это о каком таком монашестве «Демон»? Дело и в месте действия, но это не самое главное. Хор из главного героя, Тамары, убитого осетинской пулей Князя, охваченных временем и смертью безымянных лиц, хор под управлением самого Лермонтова, ищущего свои наушники от шума бытовой горизонтали, поет о главном: здесь монашествует само бытие. Оно поет о недостижимости земного счастья и преображения в границах стандарта, от первого вздоха до последнего хрипа. Доехал Князь до собственной свадьбы? Всё ли хорошо у самой красивой Тамары? Демона вытащила любовь? Однако есть закадровое итоговое многоточие, это даже не рай для героини – многоточие, посылающее сигналы в совершенстве стиха и в совершенной грусти, многоточие высокое, явленное в надгорных смыслах ненужности пессимизма и тщетности необратимой смерти. Это не монашество познавшего православный канон. И не ересь, конечно. И не гностицизм даже, в пространстве которого высказываются сотни тысяч современных гуманитариев всех стран и народов. Это иночество молящихся о спасении отпавших. Нет, не совсем. Это превращение колючего Гамлета в теплого Лермонтова, видящего Йорика иначе. И еще: шекспировский могильный сарказм исключается. Хорошо, что так.

Ладно, пора ехать. К месту последней дуэли, пусть она состоялась и не в этой, официально обозначенной точке. Никто не знает, где прозвучал тот выстрел. А здесь стоит монумент, тут стоянка машин. Так или иначе, жизнь поэта захлопнулась в этом лесу.

Минут через сорок пять увижу искусно изогнутое, почти лишенное листвы голое дерево, кое-где покрытое мхом – образ идущей ввысь женщины, охваченной в районе шеи веткой-вилкой, павшей с соседнего, более зеленого ствола. Я бы хотел рассказать об этом дереве, но жена чувствует в моей наблюдательности лишний эрос. И я не буду рассказывать.

От дуэльного памятника километров на десять вокруг Машука – асфальтированная дорога для машин и бегунов, а слева и справа – не парк, а чаща. Подъем скромный, не бьющий по ногам, и эта машукская равнинность словно катарсис в поэме: не какая-то кульминация, а каждострочный свет, помощь от поэзии и движения.

Лермонтов сразу проиграл птицам. Вова и Варя, вооруженные биноклем и радостью от исчезновения города, бегают и замирают от немногочисленных пернатых. Происходит встреча, включая сетевое определение птичьих голосов, без желания уйти далеко и глубоко. Дети знают: тут, в горах Кавказа, есть медведи и кабаны. Наше с Олей несогласие не стоит ничего. Возле пня стоят аккуратно поставленные синие туфельки. «Смотри, кабан сохранил!», - шучу я.  Шутка не работает. Им немного страшно. Им страшно и интересно.

Сын готов часами искать соек, дятлов и тех, кто удивит по-настоящему. Он застывает, а потом осторожным шагом, боясь вспугнуть, продвигается к дереву. Боже, благослови биологов! Знал ли Лермонтов, лермонтоведы ведают ли, что дятлы с воробьями делятся на разные виды? До самозабвения увлеченный хвостами и опереньем станет провоцировать товарища на роковую ссору?

На малой скорости мы с Олей идем по дороге, останавливаемся, ловим контуры детей, которые тоже не готовы сильно обособиться, отстать. Ведь кабаны! И дети верят в их присутствие, шорох кабаний слышат.

Но – звонок из Краснодара. Лес начинает трястись в моей нервной голове. Почему так много поступающих в аспирантуру? Созрела орда бахтиных? Магистры одержимы личной филологией? Ведь у нас аспирантура лишь за плату – сто семьдесят пять тысяч в год! Или страх оторваться от филфаковской груди и начать жить так, будто филфак отдал тебе уже всё, совсем отдал просто все, что положено? Эй! Не ходите в аспирантуру, когда есть хоть маленький шанс не ходить…

А вот мимо нас на приличной скорости проскакала Варвара. Она хорошо придумала, немного устав от поисковой основательности брата. Скачет Варя метров сто пятьдесят до ближайшей скамейки, садится и ждет, когда мы с Олей появимся. И прыгает до следующей скамьи, отрезками дистанции и времени охватывая маршрут, отметая его неуместные неожиданности. Через полчаса, когда мы пройдем мимо Провала с другой, не вчерашней стороны, дочь разговорится. Она сообщит, что не любит города, жить будет на Дальнем Востоке, детей у нее будет много, а в старости станет монахиней. Вова молчит. Будущее лишь речь и в данном случае – улыбка.  

У нас дети на домашнем образовании. Я бы отдал в школу – туда, где усиливают радость детства лихие тебе подобные. Оля сумела убедить, она организовала жизнь Вовы и Вари без смартфонов. С Церковью, книгами, природой, с не совсем детской глубиной. Как-нибудь поговорим с вами об этом. Они любят Россию, желают знать ее, постоянно растут в английском и размышляют о причинах войны. Поговорим и об этом.

А чему научил их я? Тут всё скромно. Всех своих четверых (от первого брака Тихон и Мария) научил много, долго ходить. Мерять реальность километрами, уметь молчать и думать во время движения, уметь говорить – в помощь преодоления пространства. Пятнадцать километров в день нормально, но лучше больше.

Я много хожу по разным причинам. Скроюсь за одной. Лет с тринадцати у меня от бабушки по отцу расширение вен на ногах. Чтобы не делать операцию и вообще не жаловаться – шаг, шаг, снова шаг. Хожу во время лекций, пытаюсь – во время семинаров. Двигается кровь, мозг освобождается от узлов.

… А мы подходим к «Хачапури и…» на пятигорской Карла Маркса. И есть хотим, но больше ждем ответа на нашу усталость. Перед входом происходит ремонт тротуара, внутри озадачивает слабый кондиционер, в меню – много, ничего не скажешь. Когда-то в Тбилиси, в 1982-м, прям на проспекте Руставели ел хачапури по-абхазски и хачапури по-аджарски. Хорошо запомнилось, так как впервые. Тесто и сыр, яйцо бывает. Здесь же, на Маркса, всё избыточно: с телятиной, с семгой, много десертных вариантов. Были голодны, не поскупились, встаем трудно – винни-пухами. О-па… И туалет у них закрыт. Больше сюда – не. А еще я в Пятигорске ежедневно пью лимонад «Тархун». Дети кривятся: в нем все искусственно. А я пью. В Советском Союзе не было тархуна, но в Тбилиси я нашел и его. Сорок два года назад.

А где вообще есть страннику в Пятигорске? В нашем доме на Подстанционной, 16 располагается скромное кафе «Мимино» - грузинское, настоящее, недорогое. Близкая мне по возрасту Мария ставит на стол харчо, зеленый борщ, истинные хачапури. Мария тиха. Когда появляется хозяин, эмоций и движений становится больше. Это перенести… так – надоедает, как настоящий грузинский мужчина, когда он решил быть именно таким, не согласованным с лаконичностью пространства и с мягким характером задач. При этом есть смысл спросить, намекая, что я свой: «А есть разливное грузинское красное вино?» Скороговоркой, боясь обвала предполагаемого этикета. Ответ со смехом ничего не оставляет: «Грузинское вино в Грузии!»

Дело в том, что мы с Олей не в первый раз в Пятигорске. К верному поиску еды здесь нас приучил профессор-филолог Слава Шульженко. Только не рестораны! Есть на Кавказе заведения, порою совсем невзрачные, могут работать и без заметной вывески, а внутри все буднично и советские клеенчатые скатерти, и хозяин – как ныне покойный Азат – в не самом новом трико, но – за действительно недорогую кавказскую кухню отвечает от и до сам мнимо скучающий владелец. А если с нами хорошо знакомый ему Вячеслав Иванович, то шашлык сразит многообразием мясных сюжетов, а вино и чача будут именно из Грузии. И оторваться, мало посидеть, куда-то спешить – что предать нечто нежное и важное. Давно это было, не в эти дни.

А еще всем нам второй день понравился ранним возвращением домой. Душ, кофе, вытянутые ноги, мысль об исполненном перед семьей долге познания, с наступлением темноты и детской тишины Печорин – в ушах.

День второй заканчивается, а третий день начинается под «Героя нашего времени». С уважением к Лермонтову – понятно, но я начинаю завидовать всем персонажам – они живут без страха, этим похожи друг на друга. Их не пугают горные дороги, обвалы, ночевки в совершенно чужих жилищах. Нет игры нервов от встречи с горцами, а у Казбича или Азамата – с русскими. Спокойно выезжают на линию огня, бесстрашно присваивают женщин, не шарахаются от пуль, не страдают учащенным дыханием от близости смерти. Конечно, она может прийти рано. Или в этой завышенной храбрости знак общей недоделанности, той искусственной звериности, которая насыщает пустоту Печорина, да и самого Лермонтова приближает к концу? Фиг знает.

Нам вот сегодня не без комфорта подниматься на Бештау, и я с напряжением думаю об этом! Поэт и его люди пританцовывают над местными безднами, а мой, интеллигентностью изрытый ум, погружается в созерцание еще никак не оформившихся опасностей. Кстати, на улице, под балконом залаял пес Мишка. Старый, грузный, грязно-коричневый, на низких лапах, со знаком Абеляра в ухе. Мишка – дворняга, смотрящий в большом дворе. Его просторная будка стоит под деревом боддхи, рядом миски, куда складывают пищевую и водную дань собакопоклонники ближайших жилищ. Вова сразу напрягся, а Варя решила погладить и обнять практически на всех лающего пса – и сразу его завоевала. Из холодильника по понятным причинам стала исчезать колбаса «Вязанка».

Возможно, гора Бештау с пятью вершинами и соответствующей цифрой в кавказском слове дала этому городу имя. До 1830-го он назывался Горячеводск. Мне сегодняшнее больше нравится. Договариваемся подняться к горному монастырю на своих двоих. Гарантами решения выступают самые тревожные – мы с Володей, Оля – молча соглашается, но у нее логика водителя. И мы не совсем поняли, где равнина становится подъемом – и пора остановить машину, ведь договорились, а кругом лес и отсутствие автокарманов, а вот и возможность – но там уже стоят, кто раньше; странно, что серпантин почти уютен и мы не видим опасности нырнуть вниз, а… - крутой лысый поворот, да, спокойно, ведь мы на Бештау, а дальше просторное плато: мужской Успенский монастырь, все новое, в светлых материалах, так как старое было построено еще при последних царях, а в 20-х годах начало сознательно разрушаться и закрываться, потому что было кому идейно разрушать, дабы построить санаторий для трудящихся и не молящихся.

У меня не получается настроиться на церковную волну, хоть фенибут прими. Не думайте, что принимаю, но редко бывает. Странно, что и у детей не получается. Вове как-то прописали фенибут, а то еще подумаете, что я рассказываю об очень здоровых и правильных. Нет в этом путешествии здоровых. То ли мешает близость в скалах живущих птиц, то ли страх горных дорог и по-настоящему новых мест. Мне не помогает даже приветливый монах с послушником. Кажется, что они не здешние, а гости монастыря. Монах в очках, он наливает чай в месте бесплатного утешения, берет печенье, всем улыбается, садится на скамейке в тени, даже с юмором на жару жалуется. Я делаю то же самое, лишь без улыбки. Летний алтарь вижу, никогда такой не видел.

Кому хорошо, так это Оле! Всему радуется, всем восхищается! Частицы мощей святых Киево-Печерской Лавры вызывают у нее шумный трепет, восторг сопричастности просиявшим жизням-житиям. Оля пытается щедро поделиться с нами. Не скажу, что получилось. Смущают разноцветная газировка в церковной лавке и отсутствие умных, богословских книг. Смущает хмыкающий во мне Печорин, которого загоняю в каньон крестом, целованием икон, воздвижением свечей и торопливой молитвой. Если бы Лермонтов жил долго, Печорин точно бы оказался в монастыре. Онегин – нет, Печорин, Мцыри и даже Демон – да. В Лермонтове жил послушник, монахом стать не успел.

Вышли из Успенской обители, вошли в горный лес. Почему у сына в руках охотничий нож, подаренный воинственным папой православного друга Дани? Потому что здесь кабаны! Ладно, пусть будет нож и вот такая мужественность через опасения, да и нож в коже, кожа на кнопке.

Спускаемся с Бештау оригинально. Мои на машине, я – пешком. Долго иду вниз, ловя безмолвие вокруг и некоторый шторм внутри. Рассматриваю громадные камни и выступы – эти одноцветные светофоры бесчеловечности, обращаю внимание на давно поваленные деревья, уступаю дорогу машинам. Вижу, в монастырь едет вода. Трогательно и ответственно. После трех километров спуска – километра четыре по равнине, плюс тридцать шесть – многовато, да ничего; вот мертвый заяц – какой-то очень толстый – сообщает, что ночью машины здесь гоняют еще быстрее, чем сейчас.

Соединились с семьей на Подстанционной. Во дворе со мной вторично поздоровалась бодрая старушка, не без подмигивания. Не студентка ли? Со мной везде здороваются студентки разных лет… Ладно, это останется неразгаданным. Во время краткосрочного режима блаженно вытянутых ног приходит идея вот сейчас посетить Железноводск, искупаться там в оборудованном озере. Ох, зачем предложил?

Тут Варя сообщает, что дочитала повесть Василя Быкова «Сотников». Нельзя восьмилетней читать такое про войну. Где-то нашла, больше месяца читала, а мы с женой переглянулись – и согласились. Предлагаю показать детям фильм Ларисы Шепитько «Восхождение», вот тут уж Ольга быстро переодевается в менторское нет.

Подожди! Не становлюсь ли я «новым реалистом» в самом хилом его воплощении? Не собираюсь ли гнать как бы литературу в описании своей вполне обычной повседневности? Не иду ли за Романом Сенчиным, который годами, уже десятилетиями именно так двигается на самокатах автобиографии к разным премиям и призам? Не я ли лет тринадцать назад засадил в литпроцесс статью «Каждый сам себе роман», в которой сказал: хватит пялиться на себя, мужики!

Нет, искушение это. Я доведу до конца «Путешествие в Пятигорск». А Железноводск хорош своим соответствием курортному идеалу. А озеро – это Анапа в Железноводске. Ненавижу летние водоемы. Все они изнасилованы праздными телами.

День четвертый отдадим Кисловодску. Это сложно, тут я не умею отдыхать. Несколько раз приезжал, ни разу не ночевал, за день накапливал раздражение – люди, машины, цены, дурные кафе, суета концентрации навязчивого гламура в атаке на случайного клиента всех здешних мест. Это касается даже сфер огромного парка – монстрообразного синтеза природы и бизнеса, где последний решил явить себя в наглой форме экономии сил: написано «Мороженое» - закрыто, подходим к кафе за Долиной роз – перерыв: три непроницаемые тетки-работницы поедают сквозь стекло гору плова, наплевав на разгар курортного дня. А кафе парковым этажом пониже открыто, называется рестораном, но – самообслуживание, и нам не рады: подозрительная солянка со свернувшейся сметаной, отпущенная нам бабой, не имеющей отношения  чистоте. Устал. И опять тревожат потенциальные аспиранты. Звонят и звонят.

Да, забежал вперед. По дороге в Кисловодск в машине возник лингвистический спор. Дети стали атаковать нас единственной правильностью форм: нельзя канатка или электричка, можно канатная дорога и электропоезд. Два взрослых филолога не смогли доказать, что язык в калейдоскопической скорости своего разнообразия имеет право на смену лиц и стилей ради цветения правды, в том числе художественной, и она дозволяет такое сочетание слов и форм, что сама речь оказывается произведением – постоянным открытием, не презирающим правила, лишь предлагающим многие примечания к ним. Конечно, детям я сказал иначе. «Нельзя детей называть они!», - снова дидактика жены.

Вова и Варя не ходят в школу, я снова повторю знакомую информацию. Русская Классическая Школа у нас дома, крест учителя лежит на матери. А из меня какой учитель, если я преподаватель университета уже тридцать три года?! Вова и Варя не терпят современную культуру, им неприятны центральные улицы городов, смартфон представляется быстрой дорогой в ад, древние церковные правила – необсуждаемой нормой быта, когда среда и пятница не вмещают мяса и десертов. Татуировки злобно шепчут о вырождении, к которому мгновенно присоединяются женщины в брюках. Продукты со всякими Е, как и сладкую воду под газом, есть-пить нельзя. Сигарета в зубах, алкоголь в стакане не кажутся им свидетельством разных жизненных ренессансов. Я горжусь Вовой и Варей. Естественно, мне страшно за них.

Что в Кисловодске здорово, так это музей художника Николая Ярошенко. Николай Александрович – антиЛермонтов. Правда, оба рисовали горы, но на этом общее – всё. Ярошенко долгие годы был военным инженером, артиллеристом, в отставку вышел генералом, если мне это не приснилось. Жена и приемная дочь есть. Все правильно и размеренно, живопись не мучила страстями, не препятствовала серьезной работе, уж точно не ссорила с властями. На окраине Кисловодска куплен дом, рядом собор, тихое место – сначала приехали семьей, а потом и переехали, оставив Петербург. Сорок пять, расцвет, теперь только и рисовать, долго принимать гостей, братьев-передвижников, но в пятьдесят один – смерть от инфаркта, за день до нее бежал десять километров с какой-то горы под дождем. «Всюду жизнь!»  - самая известная картина Ярошенко, а больше всего портретов: страшный – Щедрина, спокойный – жены, есть даже Владимир Соловьев.

Хороший и спокойный человек – Николай Ярошенко. Его усадьба по продуманности и привлекательности не уступает живописи. Несколько небольших домиков, всё в деревьях, есть еще нижний парк. В таком месте, когда талант и добрый разум творят объективные картины, нужно жить долго, с улыбкой баюкая свою старость, закатно отражаясь в глазах столичных гостей. Но долго у Николая Александровича не получилось. Зато он стал краеугольным камнем поистине терапевтического музея, основание которого одобрил один из главных хирургов истории – Ленин.

Из картин доброго Ярошенко детям больше всего понравились горы, а из самого музея – деревья, птицы и – предчувствие главного кисловодского лесопарка, который они в своем рейтинге пятигорских чудес поставили на первое место, а я на последнее. «Заячьи какашки нашли!», - на этой совместной фразе Вовы и Вари мое ощущение курорта прерывается, затем возникает обратная дорога в Пятигорск. И лишь могу констатировать: есть два города, в которые въезжаю с ожиданием, а покидаю одновременно с раздражением и плохо скрываемым согласием с отъездом. Это Кисловодск и Петербург. Давит в них объемное, местами мумифицированное прошлое. Да и не люблю я изобилия неоэлит – мещанской аристократии, которой бы для спасения души улицы мести, а не сотнями зависимых командовать.

Да, чуть не забыл. Когда мы доехали до самой верхней части парка и только начали нисхождение, жена увидела нас вместе с Вовой в каком-то общем свете, присмотрелась, усмехнулась и произнесла незабываемое: «Как он похож на тебя! Как же трудно будет ему найти такую любящую и терпеливую жену, как я!». Это так, не поспоришь. А вечером предшествующего дня, после благих мучений на Бештау и в Железноводске, Ольга – вымотавшись в исполнении многих обязательных программ – подошла ко мне, свившему одинокое гнездо в чтении, подошла ко мне… и сказала неожиданное: «Как достали эти дети! Можно, я у тебя посижу?» Только жертвенно любящий, на износ пашущий человек – нет, только мать, ежедневно воссоздающая из праха быта себя-идеальную в воспитании сына и дочери, имеет право на такой жест отчаяния, который тут же исчезает вместе с последним звуком его оформления.

День пятый наступил. В ста пятидесяти метрах от нашего подъезда спортивная площадка, а мы еще ни разу не играли в футбол. Для нас с Владимиром бить легким мячом из Спортмастера по воротам – ритуал, освящающий осенние и даже зимние визиты в Анапу, где мы хотим видеть море, а не бултыхаться в нем, стремимся к воротам с полупорванной сеткой – то на песке между дюн, то на резине, что на улице Крепостной. Вот и в Пятигорске хотя бы раз надо. Исполняем в течение получаса. Я будто воскрешаю собственное, зависимое от голов детство; у сына еще серьезнее – пожалуй, он переживает необходимую ему радость постоянства и правильности: тревожный ум, подозревающий мир в хаосе, чуть успокаивается, когда ему предъявляют доказательства наличия главных точек, размеренно и по-своему красиво одевающих голую жизнь в тщательно выглаженные одежды предсказуемости. Не мяч забить, а показать свое согласие с выявленным алгоритмом. Род молитвы это. А молитвы в таком случае напоминают знаки высших сюжетов, торжествующие над лукавой инертностью земли.

Похоже, дети устали от Лермонтова, а мы в девять-сорок уже у дома музея Лермонтова. Он собирался в этом съемном домишке прожить с мая по сентябрь. В июле все закончилось: тринадцатого – ссора с Мартыновым в доме Верзилина, до него несколько десятков метров, он в составе мемориального комплекса; пятнадцатого – дуэль и смерть; семнадцатого – похороны, процессия отправилась на кладбище именно отсюда.

Вот экскурсовод Диана и множество лиц, которым потребовалась экскурсия. Мы среди них. Мы филологи, нам надо. У нас умные дети, без поэта никак. А остальным зачем? Вот мамаша из Питера, оставив мужа в машине, взяв дочь с интересами биолога, рвется поближе к экспонатам. Ей для чего? Идиотский, не красящий меня вопрос. Такая поэзия должна собрать всех. Тяжелый, официозый тезис.

Диана работает. Интересно, она решила главное: вышла замуж, родила детей, поймала смысл? Или просто экскурсовод… Даже для меня неожиданно, что так веду себя на территории лермонтовского предсмертия. А ведь слышу от Дианы много интересного! Лермонтов потрясающе рисовал, нам доказывают картинами. В финальные дни у него было четверо слуг, а квартировал вместе с родственником Столыпиным. Мартынова высмеял в последний раз за черкесский вид; тут же мы видим исторический порожек, у которого был оформлен вызов. На дуэль отправился из Железноводска, где регулярно принимал лечебные процедуры. А до этого много сил было потрачено на подготовку бала у грота Дианы, который удался на славу. Стихи писал прямо на выходе из гостиной, с видом на фруктовый сад. Из этой гостиной его и вынесли. А в Пятигорске в детстве был не один, а два раза. Бабушка заботилась, ведь Миша болел.

Из зала в зал переносишь с собою что-то крепнущее: как же сочетались в Лермонтове чудовищная эмоциональность и пустота, готовность тараторить, тарабанить и доставать многих - с высокогорной дистанцией от всех ближних и дальних! Все они – эти аристократические персонажи на водах – притащили столичные нравы на Кавказ, и пришлось бегать между балами и дуэлями. Добежали не все. Нет, не так. Просто разное число дней бегали. И разным кульминации заполняли.

Не хочу со всеми спускаться по узкой лестнице на кухню лермонтовского дома. Да и конюшня не требуется. Что толку долго смотреть на кресло кожаное, привезенное из его московской квартиры? А в глазах Владимира благородная усталость аскета, выдержавшего все до конца. В глазах Варвары вообще не мигает – просто усталость. Ольге мало совершенного нами музейного подвига. Надо везти сюда наших студентов, желательно на втором курсе, а потом спуститься – «тут он ходил» - к Цветнику. Так говорит Оля.

Но перед Цветником, еще на улице Маркса, встречаю важное заведение, куда со студентами заходить нельзя: «Прасковейские вина». Я в данный момент один, я захожу. И сразу начинаю удивляться! Слева зал под открытым небом, справа зал с кондиционером. Оба в чистейшем состоянии, столики с салфетками. Играет качественная музыка. Нет, шумит телевизор – ничего, ведь это добротнейшая из забегаловок! За стойкой идеальный мужчина-бармен. Он соединяет сдержанную брутальность, деловитое равнодушие и понимание неизбежных пороков места своей службы. Он наливает все это ставропольское разнообразие не из картонных коробок, провонявших запертым в порошок ПсевдоДионисом, не в пластиковые, танцующие под нервным дыханием стаканы. Бутылки и бокалы! Как уважительно относятся здесь к любителям дешевых погружений в разноцветное болото! За двести рублей зачем-то приобщаюсь к красному полусладкому. Что ж, не вкусно. Без сожаления ухожу.

Принимаю решение прогуляться там, где моя семья ходить не желает. Центр Пятигорска, улица Кирова. С одной стороны она упирается в классические места лермонтовской эпохи, с другой завершается поворотом на вокзал. Каждый приезд измеряю этот торгующий отрезок не слишком заинтересованными шагами, будто некто, отвечающий за посещение и отъезды, фиксирует мое приближение, например, к магазину издательства «Снег».

Почему на этой улице хочу не кофе, а хочу выпить большой капучино? По каким причинам меня озадачивают равнодушно смотрящие кавказские женщины? С какой целью зашел в банальнейший торговый центр, да еще поднялся на эскалаторе на четвертый этаж? Где тут хоть один нормальный продуктовый магазин? Не вижу вообще гостиниц – их просто нет или не вижу? Как допустили взрыв на близком железнодорожном вокзале двадцать семь лет назад?

Метрах в двадцати, на бульваре воплощается пара: искренне орущий пятилетний пацан и отец-кавказец не в духе. Ему ничем – ни кнутом (сейчас вернемся к бабушке!), ни пряником (впереди аттракционы!) – не удается утихомирить поплывшее на жаре дитя. Молодой мужик ускоряет шаг до побега, мальчик набирает высоту крика и начинает яростно прыгать, как на батуте. Все встреченное может превратиться в притчу: вот так я никогда не делал – не усугублял детского страдания. Или лишь не планировал делать? Грустно становится, да и к своим пора.

Шестой день – самый длинный выезд: Эльбрус. Километров сто шестьдесят через Тырныауз, известный и убийством священника, и постсоветской деградацией после закрытия вольфрамо-молибденового завода. Когда трасса перешла в центральную улицу, мы увидели городок с магазинами и стадионом, с людьми и хрущевками. Многое пошкрябано, однако сталкеров здесь искать бесполезно. Вдали, ближе к горам, виднеются ржавые цеха, сигналы о былом расцвете специально построенного города с не самой легкой судьбой: то тысячи лишенных свободы при Сталине, то сокрушительный сель. Я думал, даже едва заметные разрушения счастья будут меня беспокоить. Не беспокоили.

Но до Тырныауза еще надо доехать. Чуть больше двух часов серпантинные повороты, предупреждения о камнепадах, справа сопровождает шумная река Баксан. Вове начинают казаться хищные птицы. Горы поддавливают трассу, уже после нашего привыкания к жилым пейзажам. Небольшие дома с овощными дворами, затрудняют движение меланхоличные коровы, кони с жеребятами расширяют наши глаза, бегают стаи чем-то озабоченных детей. Думаю, они не перегружены кружками о онлайн-курсами. Жена с восторгом и без особого обдумывания признает правду балкарской местности: «Вот здесь можно жить, рожая и воспитывая потомство, наполняя землю!» Хорошо, что при этом не выпускает руль, ведь самостоятельно пасущейся живности все больше, да и старики дорогу переходят. На бензозаправке я так увлекся скалистым контекстом, что перепутал надписи и шагнул в молельную комнату для верующих в Аллаха водителей. Из разных дверей сразу вышли мужчины, в данный момент – неприветливые. «А где здесь туалет, вроде знак…». «Я тут торгую, а вы меня спрашиваете про туалет?!», - это возглас молодого продавца, напоминающего охранника. Показалось, что буду бит или, по крайней мере, многословно вразумлен. Нет, поехали.

Заезжаем в Тырныауз, во двор пятиэтажки, здесь притаился – иначе сказать не могу – православный храм. По лицу и речи жены вижу, что она достигла цели. В начале века церковь располагалась в маленьком строении, первым иереем был Игорь Розин, много лет отдавший альпинизму. Сначала он просто покорял вершины, идейно и бесстрашно. Как и многие советские интеллигенты, на десятилетия после великой войны отыскавшие героизм на горных высотах. Игорь Розин стал спасателем – столь же страстным, как и фанатичный альпинист, а с годами понял, что страсть постоянной встречи со смертью требует высоты не внешней, а внутренней. Высокогорье обернулось Евангелием и Троицей, желание спасать не исчезло, но словно приземлилось – там, где обыденность и ежедневная греховность должны открыть вертикаль не менее трудную.

Сотрудник МЧС, сам родом из Тырныауза, стал героем равнины и, как рассказала Оля, долго готовил и осуществил с прихожанами подъем на Эльбрус, где был воздвигнут крест. Отец Игорь принял смерть 13 мая 2001 года. В храме на него с ножом напал настоящий поклонник смерти, прикрывшийся исламом. Наверное, о. Игорь, очень сильный и натренированный человек, мог сломать Ибрагима Хапаева. Но не сломал. Вроде бы атаковал безумец со справкой. Однако три профессиональных удара: в печень, сонную артерию, сердце.

Судьба тырныаузского священника может помочь тем, кто продолжает искать. Может помочь тем, кто нашел, но продолжает доверять разным ветрам. Книгу о нем написала Анастасия Рахлина, вдова Александра Башлачева.

После посещения маленького храма в состоянии внутреннего ремонта (там есть и скромно устроенное место памяти убиенного) ехать дальше было легко, но сейчас трудно писать. Страдание словно главное содержание на пути от пустоты к смыслу. Отец Игорь за восемь месяцев до мученичества потерял младшего сына Андрея, получившего смертельные ожоги от вспыхнувшей цистерны. Богооставленность стала посещать священника, который не сдался. Анастасия Рахлина приняла монашеский постриг и умерла от рака. Рокер Башлачев, ее гражданский муж, покончил с собой. Егор, сын Анастасии Рахлиной и Александра Башлачева, закончил жизнь так же, выпал с высокого этажа. И все же храм – над нами и в нас.

За многие километры до главной горы начинают смущать магазины и всё рукотворное с надписью «Эльбрус». Чем ближе, тем понятнее, что покоренная природа обречена собирать люд толпами, и всё цивилизованное сопровождение докажет европейское наполнение кавказского досуга. Хочешь смотреть на склоны и вершины, а видишь забитую стоянку машин, кассу с большим человеческим хвостом, жирный ручеек к маршруткам-челнокам, везущим к подъемникам. Да, закономерно, так должно быть в нашей победившей массовости. И есть где купить за двести смешные темные очки. У Оли, Вари и Вовы они имеются. Я планировал обойтись, и все же – поддался.

Здесь главное не быть циником. Не получается. Великий покой вневременных скал обрамляется шумом, подобным громам самых востребованных столичных плацдармов. Две канатные дороги – советская, с редкими вагончиками и западная, один за другим – доставят человека при деньгах на первый, второй и третий уровень комфортного восхождения.

Особенно веселят альпинисты, они тоже нуждаются в канатке. Их много, с ними лыжи, прочее снаряжение, вода. На многолитровых емкостях написано «вершина». Лица покорителей деловиты, собраны в комплексе организационных усилий. На скорости, бросая скарб в качающуюся капсулу, им нужно распределиться по четверкам и успеть запрыгнуть. Когда кому-то что-то не удается, конвейер дает сбой – дорога останавливается, вагончик с бесстрашными туристами туда-сюда, и можно подумать об эвакуации (даже трудно не подумать), и только страхи детей, вцепившаяся, мокрая от эмоций рука сына заставляют быть так, как надо быть в подобной истории.

Хотя, если честно, до страхов добраться сложно. Прав Ярошенко: всюду жизнь! И какая! Поднимаясь и покачиваясь, ты видишь камни и провалы, конечно, чувствуешь гнет высоты. Не меньше притягивают взор камазы, тракторы, бульдозеры – техника новых побед над одиночеством бездонной архаики. Каждая из трех станций – что краснодарская Красная! Гостиницы, кафе, сувениры, человек с ручной совой. Да, бездна рядом. Без ограды. Выпив много глинтвейна (тут наливают!), можно свалиться. Да, бездну можно почувствовать на качелях и батуте. Впрочем, сотрудники трезвы и добросовестны. Все любители страха привязаны, очередь – доказательство возвращения.

На самом верху надо думать о теплом снеге. Нет, думаешь о поплывшем состоянии Вари и о том, как увернуться от предложений эльбрусского бизнеса, призывающего оказаться на снегоходе или на спецгрузовике с туристами в кузове. От двух до десяти тысяч, в зависимости от расстояния, склона и предполагаемой дозы выделенного ужаса. Нет, мы уже внизу – дочери не хватает воздуха. Дети и жена просто молодцы. Они боялись умеренно и даже находили силы для редких коршунов и свободных от человека красот. Если найти ракурс, если все же отстраниться.

Между Эльбрусом и возвращением останавливаемся у реки – быстрой, заглушающей разговор. Отдохнуть бы головой под этот ни от кого не зависимый шум. Так нет – мысль, будто от озабоченного геополитикой блогера: вот если Россия владеет этим, трудным, не до конца своим, дальним кавказским, то она должна владеть всем, в том числе распоясавшимся европейским, западным; а если не будет желать этой тяжелой власти, уйдет в ординарность и гламурную быдловатость без сверхзадачи – потеряет и то, что имеет. В мужчинах Кавказа много того, что ближе этим скалам, чем исторической России. Власть, не уставай управлять землетрясениями! Господи, или я уже писал об этом?!

Обратная дорога катится под знаком исполненного долга. От насыщения и усталости много шутим. Этому помогают коровы, к вечеру их стало еще больше. Проезжаем через длинное селение, развлекаю своих только что придуманным романом из одной фразы: «И вот я решил переселиться в Заюково». Когда навигатор показал сорок две минуты до пятигорской цели, включил для всех «Мцыри». Этой поэмой можно зайти даже в спасительные парадоксы христианства, а не только в судьбу Лермонтова. Но рано еще детям. На этот раз Мцыри только Мцыри.

У меня не было никаких планов на последний пятигорский день, день седьмой. Женою найден храм, там посетим литургию. Это церковь Лазаря Четырехдневного. Сбывается давняя мечта, наконец я попаду на старое пятигорское кладбище, которое приняло первого усопшего в 1824 году. Им стал генерал фон Сталь. Красивая, не без черного юмора, легенда гласит: незадолго до кончины генерал проезжал по этому склону Машука, задумался, осмотрелся и предложил именно здесь основать некрополь для заслуживших уважение жителей. Он сказал, что началом истории кладбища на склоне горы станет кончина большого человека. Им стал сам Карл Федорович фон Сталь. Говорят, очень скоро после объявления своей воли.

Каким-то полузамученным и не слишком солнечным вошел я в последние кавказские часы. Церковь Лазаря, построенная сто двадцать лет назад, ухожена, вычищена, сияет вниманием всех властей. Когда лицом к алтарю, слева – большая и не так чтоб узнаваемая икона Богородицы. Ее передала бабушка, когда слуги приехали перевезти тело Михаила в Тарханы. Литургия быстро закончилась. Конечно, Лазарь воскресший, предваряющий воскресение самого Христа – это так понятно, когда входишь в самый старый на Северном Кавказе некрополь. Советские могилы со звездами перемешаны с дореволюционными крестами. Все в состоянии печальном: где пыль и грязь столетий, часто исчезнувшие детали сообщают об одиночестве ушедших – и при Николае, и при Ильиче со Сталиным. Хорошо, что рядом Лазарь. За ним Иисус. Божественное начало не стремится к реконструкции могил, ведь все земное должно до конца пройти путь земной – потеряться в одиночестве, разрушиться, истлеть. Мемориальность противостоит исчезновению, скромность противостояния оценят не только христиане.

Давным-давно, за большие деньги сделанные плиты и саркофаги не слишком нужны другим столетьям. Здорово, что захоронения пребывают в творческом хаосе: никаких шеренг, колонн и пронумерованных участков, как у нас. Вот написано Учительница, а вот Врач. Нет крестьян, слуг, тысяч простецов. Они копали могилы, выбивали буквы на камне, а легли в другом месте. Где не встретишь ухоженной, ориентированной на туристов могилы Лермонтова. Он пролежал где-то здесь всего девять месяцев, есть лишь кенотаф – древний метод: пышно обозначить как бы присутствие отсутствующего тела. Исчезнувшего в волнах, не вынесенного с поля боя или отправленного в свинцовом гробу в Тарханы.

Вроде я хотел вчитаться в эпитафии. Я люблю эпитафии и древних греков, знавших в них толк, люблю. Например, прочитанную в Феодосии восемь лет назад: «Дас, сын Еврепия, прощай!» Первый день нет солнца, среди кладбищенских камней становится жаль жену и детей, хочу сконцентрироваться на Лазаре. Не могу похвастаться, что получилось. Успение Богородицы –в монастыре на Бештау, воскрешенный Христом брат Марии и Марфы – на Машуке, убиенный отец Игорь – в Георгиевской церкви Тырныауза.

Что ж. Когда даже от таких мест не наблюдается душевного плача, надо гнать разум к святым местам, к вере и возвращению в бытие звезд и крестов погасших столетий. Или накормить ближних. Находим хычины в какой-то подвальной, без церемоний простоте. Надо перед отъездом успеть что-то еще, и с сыном оказываемся в дендрологическом парке, совмещенном с питомником хвойных кустов и деревьев. Вернемся ли, знает кто. Надо оглядеться, увидеть в новом свете Бешту (так называли гору в лермонтовское время), кивнуть пятиглавой горе фотокамерой, чтобы стать готовым к отъезду – ради жизни, любви и письма …

Нет, по-другому надо закончить. А что случилось? Меня смущает зазор между часом пятигорских событий, временем написания «Путешествия» в дачном товариществе «Водхозовец» и вот это минутой последнего закубанского исправления. А есть еще большое время, где тот же Лермонтов живее, чем ты сам. В промежутках этих надо мною жужжат три беспилотника: Семья, Война, Литература. Конечно, больше. Но коснуться хотя бы трех. Я должен сказать о них, не собирающихся ни взрываться, ни приземляться.

Олю сильно беспокоит душевное состояние Володи, его тяжелая страсть к совершенству – пришлось поговорить с психологом, состоялась беседа с психиатром. Много дней в Волчанске, Часов Яре, везде и повсюду практически нет продвижения. В начале сентября надо оказаться в Москве на статусной конференции критиков с литературоведами, произнести бессмертное на пленарном заседании, при этом уже нет билетов в столицу, сил-времени, нет и бессмертного слова для произнесения.

 Варе так понравилось вышивание – оно так понравилось ей, что все остальные занятия просто рассыпались. Первые истребители F -16 прибыли на Украину и начали летать. На фоне бесконечно бегущего на смерть Лермонтова Гёте предстает памятником застрахованной любви к жизни и знаменитого немецкого оптимизма - не без пошлости, не без здоровой осторожности даже в любви и ссорах.

Теща пыталась выпустить детских попугаев из клетки – возник полноценный скандал, показавший, как близок, как же рядом хаос. Генерал Булгаков и ряд других военных людей оказались хроническими коррупционерами. Исполнилось три года со дня смерти нашего Виктора Лихоносова, и где найдем читателей для его тихой прозы через несколько лет.

Во дворе бассейн качается, в бассейне вода теперь грязная; и уже не знаю: фильтр шумный включить на полную или воду долго сливать, а потом набрать новую. На территорию Курской области вторгся враг: об этом страшно кричат блогеры, еще страшнее об этом молчат газеты. Мои статьи давно завязали печатать научные журналы: я им предлагаю эссе о смыслах, а редакторы хотят правильно оформленных текстов с нулевым градусом риска.

Безбожно скучна современная  литература, вместо сильных волков в ней часто встречаются бараны с рекламной поддержкой; мы – филологи – творим истинную словесность в речах о ее великом прошлом, мы – преподаватели и студенты – даем новое тело греческой трагедии, в нас оживает Дон Кихот, с нами – мастерами чтения и сложной проповеди - не нуждается в музеях Лермонтов! Совсем недавно шла речь о переговорах, а теперь – когда режим КТО в Белгороде, Брянске и Курске – речь уже не идет; чем глубже СВО и понимание огромных русских проблем, тем ближе возвращение народа! На юбилее дедушки Вова вызвал почти метафизический смех, пожелав в открытке Царствия Небесного, когда умрешь!

Господи, но ведь точнее не пожелаешь. И пусть последний, только что завершившийся абзац, набранный танцующим курсивом и давший нам три восклицательных знака, станет началом победы. Не выразить ее одним словом, не ограничить пространством и временем, именами и регалиями побежденных. Однако знаю. Будет победы день. К нему – путешествие или паломничество. Без Чайльд-Гарольда, против него.

^{Илл.: Николай Ярошенко}