Н.П. Смирнов

Воспоминания о станице Отрадной и отрадненцах 1920-х - 1930-х гг.

VII
Портняжное искусство отца. Хор Дедзиелло на Кавминводах. Возвращение отца в Отрадную. Состав семьи. Хоровая деятельность в станице. Арест отца.
Семейный оркестр Смирновых. Выезды по станицам. Хор интеллигентов.

Судьбы зажиточных отрадненцев: Масленниковы и Бардаковы. Колядки. Особенности молотьбы. Охота на перепелов. Бахча. Дирижер-хоровик Давидовский

Мой отец с детства был приучен дедом портняжить. Ходил в 4-х классную начальную школу и помогал деду по мере сил и что умел, когда была работа на дому, постепенно приобретая первые навыки портняжного искусства. Дед не брал его с собой, когда шёл к казакам обшивать какую-нибудь семью, но если была работа, которую отец мог выполнить, дед поручал ему. Так постепенно, под руководством деда, отец научился шить сначала меховую одежду из овчин – разные полушубки, тулупы, шубы, барчатки и пр., а также и другую не меховую одежду. Пока ходил в школу, все вре- мя помогал деду. Когда закончил школу – решил стать хорошим, городским специа- листом и для самообразования выписал из Риги заочную «Школу кройки и шитья», известного в то время в России мастера Левитануса. Немного проработав дома и всё время самообразовываясь – дед был главным учителем – отец, когда почувствовал в себе малую уверенность, по совету старшей сестры Любы решил поехать на Кавказ- ские Минеральные Воды (Кисловодск, Пятигорск), как тогда назывались эти города. Там жила сестра Люба с мужем и двумя детьми: Сусанной и Ваней. Ее муж был ре- волюционер Полькин, и там же погиб во время гражданской войны, а Люба после его смерти приехала с детьми в Отрадную.
 

Отец в Пятигорске поступил мастером к известному специалисту-портному Ро- бакидзе, имевшему большое дело, по-теперешнему модное ателье, в котором отцу пришлось работать вместе со старшими по возрасту и более высокой квалификации мастерами. Там он перенимал от них знания и опыт, и одновременно продолжал само- образование по выписанной им книге знаменитой школы Левитануса. То было время становления его как мастера. Теоретические знания по школе дополнялись богатой практикой в совместной работе с отличными портными Пятигорска и Кисловодска, куда в то время – «на воды», устремлялась вся известная России.
Совершенствуясь в портняжном искусстве в городских условиях (имеется в виду совершенно роскошное и престижное ателье хозяина Робакидзе), отец, как любитель, увлекался музыкой, поскольку у него было свободное время. Преуспевающий холо- стой молодой человек хорошо пел – отец имел красивый густой баритон, как говорят
«от Бога», который стал украшением «Русского народного хора» под руководством Дедзиолло. Этот хор постоянно выступал в городах Кавказских Минеральных Вод – в его составе принимали участие все желающие, обладавшие голосом. В него отец и был принят. Кроме того, он ещё играл и на балалайке, как солист. Эта страсть была у него с самого детства, он самоучкой научился и хорошо играл на двухрядке-гармонике, на балалайке, и на всю Отрадную был хорошо известен как гармонист и балалаечник. Эти способности пригодились ему в хоре Дедзиолло, там он был на хорошем счету. Дома сохранилось фото: в голубой косоворотке с махровым поясом и в черных шта- нах, с напуском на голенищи сапог, с кучерявой прической – настоящий русак!.. Хор этот был профессиональным, но дирижёр и руководитель Дедзиолло умело сочетал полезное с приятным, привлекая в свой коллектив хороших любителей-непрофесси- оналов. Такой подход увеличивал и количество участников ансамбля и популярность его, как хора по исполнению русской народной музыки, которая во все времена вы-
соко ценилась во всём мире. Этот хор успешно соперничал со многими коллективами России в 1910-1913 годах.
Так, совершенствуя своё мастерство портного высокого класса у Робакидзе, и ак- тивно приобщаясь к певческой культуре в хоре Дедзиолло, мой отец постепенно при- обретал навыки городской жизни, что на его дальнейшей жизни, после армии и же- нитьбы, сказалось вполне благоприятно. Приобретенная городская культура отличала его от глубоко провинциальной отрадненской интеллигенции, среди которой ему при- шлось жить долгое время.
Прожил он в Пятигорске долго и возвратился в Отрадную настоящим городским мастером «верхником», т.е. портным, умеющим хорошо шить фраки, визитки, костю- мы-тройки, пальто всех сезонов и фасонов (мужские) и, кроме того, он был хорошим закройщиком, что ещё больше укрепляло его репутацию мастера высокого класса. Так как не все портные, умеющие хорошо шить, умели кроить. В этом помогла отцу его практика у Робакидзе и школа Левитануса. Кстати, эти книги-журналы «заочной школы» с многочисленными чертежами всяких выкроек разнообразной одежды – око- ло 12-ти томов, сохранялись у нас дома до самого 1937 года, при аресте отца их забра- ли, для чего – неизвестно...
Отец не забывал, что станица не город, и большинство его заказчиков: провинциаль- ная интеллигенция и простые сельские труженики – казаки. Шил для них то, что им надо было: всевозможную меховую одежду из овчин, шубы, полушубки и пр., тёплую одежду на вате – разные пальто, тужурки, поддевки и т.д., а также обыкновенные шта- ны-брюки, гимнастёрки, рубашки, костюмы, кроме, конечно, фраков и визиток (неко- му их было заказывать) и нательного белья, которое шили другие портные, а их было в Отрадной достаточно...
Как хороший портной-мастер, он сразу привлёк массу заказчиков в Отрадной. В то время ведь не было фабрик массового пошива одежды, да и обуви, кроме армейских
 

фабрик по выпуску солдатского обмундирования и белья. Портные всех специально- стей, как и сапожники, никогда не сидели без работы, особенно хорошие специалисты.
Отец сразу заимел множество постоянных заказчиков, работы у него всегда было очень много. Очередь к нему была годовая, если не больше...
Популярность его росла с каждым днём. К нему обращались даже его давнишние заказчики из Сухуми и Еревана, знающие его еще по Пятигорску. Они, зная его как хо- рошего портного, писали письма с просьбами выполнить заказ, присылали материалы и мерку, и отец такие заказы выполнял, пересылая готовое по почте.
Кроме него в Отрадной были ещё портные, но они не выдерживали конкуренции с отцом, были по квалификации ниже, и часто сидели без работы. Отец их всех выручал тем, что принимая заказы, выкроив заказ, передавал портному Гирскому или Василию Ивановичу. Назначал им дни первых примерок, которые делал сам и срок выполнения его, к которому готовый заказ должен быть принесен отцу для выдачи его заказчику. Заказчики ничего об этом не знали, были довольны тем, что сам отец заказ «делал», а портные были преисполнены благодарности к отцу за обеспечение их заработком, и к тому же отец не брал с них никакой платы за это – делал просто из-за уважения к коллегам, чем был ещё больше уважаем ими.
Таким образом у него возникла настоящая большая дружба с портным Гирским, который вместе с женой и двумя дочерьми был активным участником «светского хора», которым отец руководил долгое время, до «того года»… Второй портной – Ва- силий Иванович, просто чтил отца, уважал до беспредельности, потому что только благодаря отцу, он, как небольшой специалист, имел работу. Он был пристрастен к
«бахусу», и ему заказчики часто не доверяли. Отец, проще говоря, выручал его как коллегу, и также совершенно бескорыстно. Эта дружба с Гирским и Василием Ива- новичем сохранилась у отца до самого 1937 года – оба эти портные не пострадали в тот роковой год...
За всю свою портновскую жизнь, до 1937 года, отец передал свои знания только двум ученикам, сделав их настоящими портными, хорошими мастерами.
Один из них был Коля Орлов, приехавший на Кубань из Харькова (наверное, убе- жал после раскулачивания), выучившийся до мастера. Женившись в Отрадной, Коля сам работал долгое время без помощи отца, не прерывал дружеских отношений с отцом, потом с детьми уехал на родину, но связь продолжал держать вплоть до аре- ста отца.
Вторым его учеником был Ваня Ерёмин – сын трубача из состава нашего первого оркестра в Отрадной, в котором и я играл на альту, а трубач этот был участником сводного военного оркестра, игравшего на торжествах по случаю 300-летия Дома Ро- мановых. Сам он был огородником. Вся его семья круглый год продавала свежие ово- щи на базаре станицы. Ваня также стал настоящим портным-верхником (достаточно было уметь шить пиджаки и брюки – фраки и визитки в наше время уже не в моде) и уехал из Отрадной, а отцы наши тоже были большими друзьями до самого 37-го...
Так, работая дома от зари до зари, отец хорошо зарабатывал. Семья-то у нас была большая: нас детей четверо и бабушка с нами жила. Всех надо было содержать, а по- том ещё и домработница у нас была, когда матери стало трудно одной (бабушка было очень больна – почему и понадобилась домработница). По этим причинам отцу при- ходилось очень много работать. Но и при такой напряженной работе он находил время заниматься оркестром и хором. Ночами сидел и писал ноты для хора или оркестра, ни с чем не считаясь. Струнный домбровый оркестр и хор, также как и драмкружок, были при профсоюзе С.Т.С. – «Совторгслужащих», которые базировались при нашей школе
№ 1. В зале школы была первая в Отрадной сцена, небольшая, но с настоящей заку- лисной частью, что располагалась в большой учительской комнате. Это было удобно, как в настоящем театре. На этой сцене выступали синеблузники, наш струнный ор-
 

кестр и хор, и шли постановки всех спектаклей нашего Отрадненского драмкружка, пока не открыли Дом Культуры в большом раскулаченном доме. Кроме того, отец был и руководителем хора в церкви – там не было регента, и отец с удовольствием руководил церковным хором, тем более, что половина участников церковного хора принимала участие в «светском хоре», и наоборот – в церковный хор ходили многие из «светского». Дядя Проня, так уважительно все называли отца, и не только потому, что знали его как хорошего портного, но также как участника всей музыкальной само- деятельности, руководителя оркестра и хора. К тому же он был совсем непьющий (не в пример деду), абсолютный трезвенник. Всё это снискало ему уважение от станич- ников, особо ценили за его внимательное отношение ко всем, доброжелательное от- ношение к людям.
Помню, как иногда в вечера, когда в школе всё было занято и репетировать было негде, взрослые – хористы и оркестранты, приходили в наш дом, рассаживались в большой комнате, отделённой коридором и называемой залом, и всегда в разговорах и рассуждениях как-то недоумевали, но говорили «в хорошем направлении», обсуж- дая, как это дядя Проня может так усидчиво, от воскресенья до воскресенья бес- прерывно работать, сидеть за своим портновским столом или швейной машинкой, работать без устали на такую большую семью, когда всё с базара – своего-то не было ничего (а кроме еды ведь надо всех и одеть-обуть!) – и у него ещё хватает времени на хор и оркестр. Когда он днём работает, а по вечерам и ночам репетирует или пишет ноты для исполнителей в хоре и в оркестре, как у него хватает терпения и времени на всё это?.. Но эти «недоумения» были всегда доброжелательными, потому что видели и знали все, что отец просто горел на этой общественной работе, отдавая ей себя це- ликом, ни с чем не считался, сам себя не жалел, был полон энергии и желания, делал это с большим удовольствием, видя в этом большой для себя смысл. И нам, детям, прививал эту любовь к искусству, чем мы все могли хвалиться, оправдывая свое на- звание «детей дяди Прони» (такие маленькие ещё и такие музыканты!)... И самое главное – никогда отец за это не получал ни копейки, даже и не думал о каком-то вознаграждении! Это знали все и ценили его за бескорыстность, он просто выглядел каким-то подвижником, он делом доказывал, исполняя все это исключительно из-за любви к искусству. Продолжалось его добровольное «подвижничество» примерно с 1923 года и до «того самого года»... И нам, детям, это привилось, очень пригодилось в нашей дальнейшей жизни, особенно мне...
У районного начальства, также как и у всех жителей Отрадной, отец был на хоро- шем счету, пользовался авторитетом, и конечно же, всё начальство было его постоян- ными заказчиками, что в какой-то мере, мне кажется, в какой-то степени, влияло на повышение его популярности среди на только отрадненцев. Его все хорошо знали и в округе – с нашими концертами мы выезжали по нескольким станицам района. Тог- дашний секретарь райкома ВКП(б) Бахметьев очень ценил его как руководителя хора и оркестра, и когда надо было, оказывал всяческое содействие, помогал в решении в работе самодеятельности вопросов и явлений. А инструктор РК по культмассовой работе Остроушко был активным участником всех концертов, в которых выступал как артист-чтец – с большим успехом читал со сцены юмористические рассказы Зощенко и других, популярных в то время писателей.
Очень жаль, что эта сторона жизни отца, эта его полезная общественная работа, не послужила ему защитой и поддержкой его репутации в тридцать седьмом году, когда его ни за что арестовали, и он, доверившись начальнику РО НКВД Романову, без возражений, сразу подписал первый и последний свой протокол допроса, по ко- торому ему определили десять лет лагерей за «КРД» – что значит «за контрреволю- ционную деятельность». Парадокс?!.. А выходит, именно так – за свою активность он и поплатился.
 

После 10-летнего срока, освободившись, он остался в том же поселке, где отбывал срок, работал по специальности, был заведующим портновской мастерской. Второй раз его не репрессировали, как всех «таких» в 1948 – 1950 гг. и реабилитировали в 1954 году, но об этом напишу ниже.
В фамилии Смирновых не было ни одного человека, кроме отца, интересующихся искусством и любителей музыки. У него это было от природы, и всё это он нам, де- тям, вроде как передал по наследству. Мы все с раннего детства играли на мандоли- не, гитаре, балалайке, которые отец привёз из Пятигорска. Кроме того, все в нашей семье пели хорошо, кроме меня – не было голоса. Я больше играл, а когда выросли сестры, у нас образовался настоящий домашний струнный оркестр: две гитары, две мандолины, балалайка. А начинался наш оркестр из отца и меня – я играл на бала- лайке, а отец мне аккомпанировал на гитаре. В то время, – а мне было 5-7 лет – все наши гости, родня, которые часто приходили на праздники и семейные торжества в наш дом помногу, и всегда имели угощение «на десерт» – слушали музыкантов, т.е. меня и отца!.. Надо было видеть выражение лиц у отца и матери, когда гости все наперебой спешили высказать свои восторги в мой адрес. Уж что-что, а это я отлич- но помню! Bот такие похвалы мне пришлось испытывать в самом раннем детстве, а потом они продолжались до самых первых дней отрочества и юности. Я к ним привык, и уже не считал их чем-то особенным, мне казалось, что так оно и должно было быть, а не иначе. Но самое главное, что я никогда нос не задирал ни перед кем, не было повода, потому что относились ко мне все мои родственники и друзья-това- рищи хорошо, а я со своей домрой или мандолиной всегда не расставался и таскал с собой и в сад, и на речку, когда купаться бегали, и даже когда лазали по чужим садам за яблоками или сливами – я домру или мандолину в кусты прятал, чтобы не мешала на дерево залазить...
Это не мешало мне вечерами бывать на репетициях, а когда надо – сидеть на сце- не (поскольку маленького роста, то на самом переду) в окружении всех учителей на- шей школы, которые были участниками-музыкантами оркестра.
Особенно хорошо мне запали в память наши выездные концерты по станицам: По- путной, Благодарной, Казьминской, когда нас на подводах возили, и мы, лёжа на сене или соломе, предавались воспоминаниям о только что прошедшем концерте, шутили и смеялись до самого приезда домой. Я говорю «мы вспоминали, шутили»: это все взрослые веселились, а я один среди них пацанёнок-мальчишка, с жадностью слушал да запоминал все их замечания, шутки, анекдоты, и иногда даже и такое, что мне и не надо бы было слышать, но…, хотя взрослые всячески маскировали словесно, что надо – я по своей сообразительности догадывался, но молчал, не подавал виду, хи- трил, что вроде я ничего не смыслю и т.д. Но отца было не провести, он мне часто вну- шал, что хорошо, а что не так... Мама всегда была против таких поездок, но оркестр не мог ехать без меня, и отец успокаивал маму тем, что «я ж там сам буду!..»
Маму мою звали в Отрадной Ефимовна – не иначе. Она тоже была активисткой – пела в хоре, была в составе женсовета, члены женсовета тогда почему-то все ходили в красных косынках и назывались «делегатками». Кроме хора, она была незаменимой организаторшей всевозможных буфетов на всех наших концертах и спектаклях, она также была активной участницей нашего драмкружка и очень часто выступала в ка- кой-нибудь роли в спектаклях. До того самого года драматический коллектив Отрад- ной пользовался очень большим успехом у зрителей. Все спектакли проходили с не- изменным успехом, как и выступления коллектива «Синей блузы», на представления которых никогда не хватало билетов – успех был исключительный.
В нашем «городском саду», как тогда называли наш небольшой садик-парк, в кото- ром была сценическая площадка-раковина, два раза в неделю выступал наш духовой оркестр, исполняя так называемую садовую музыку для любителей, сидящих на ска-
 

мейках в несколько рядов перед раковиной. Наш оркестр любили слушатели, и народу всегда было полно, а мне и моему дружку, такому же малолетке как и я – Васе Наумо- ву (мы играли с ним на альтах), было превыше всякой гордости сидеть со взрослыми в оркестре и играть перед народом.
В составе нашего струнного оркестра были почти все учителя, как начальной 4-х классной школы, так и средней школы, причем почти все учителя старого, дореволю- ционного поколения. Было много молодежи из более активных ребят и девчат, кото- рые в большинстве пели в хоре, в котором принимали участие почти все интеллиген- ты той же старой «формации». Помню, среди них были землемер Носов, ещё один землеустроитель Пустынников, агроном, также из стариков, Чесноков, врач Честнов, учительница Репринцева, старый банковский работник Артём Борисенко, кассир Гос- банка казак Савин, директор школы Матюцкий, мастер-бочар Маклецов с тремя мо- лодыми дочерьми, работник почты (бывший почтовый чиновник) Антон Баев, старый учитель Сиричук, учитель Гуренко, учитель Бибиков и много (фамилии я забыл) дру- гих старых интеллигентов. Из молодежи много девушек пели в церковном хоре, но почти все они с большим удовольствием участвовали в «светском» хоре – была ведь возможность показаться на сцене перед народом не только в церкви, что для молодых девчат того времени было притягательно, потому что «в новинку». Ведь кто и когда из простых сельских девушек мог на сцене выступать?.. Много было молодежи, как ребят, также и девушек из семей ремесленников, мастеровых людей – сапожников, столяров и других «иногородних».
В то время ведь не было ещё обувных фабрик, поэтому сапожники всех разрядов были также в моде. Среди них были также мастера высшего разряда – закройщики, которым самим шить обувь не было времени, они заготавливали разнообразную обувь, особенно женскую, для сапожников, не умеющих кроить и заготавливать туфли или сапоги, и они сами были завалены работой до отказа, а свои заготовки представляли тем, кто не умел их делать, а только шили. Таких мастеровых в Отрадной было много, и все они хорошо знали моего отца. Между ними была всегда особая дружба, вроде как на «профессиональном уровне», как говорится – рыбак рыбака...
Снова мне хочется не смолчать, прямо так и тянет написать ещё об одном случае, связанном со словами «выражение лица»…
У меня такая память – один раз, но отчётливо запомнившееся пережитое, до случая лежит где-то в глубине памяти и молчит. И как только возникнет что-либо похожее на то запомнившееся, как говорится, как только возникнет подобная ситуация (всё стараюсь сказать попроще и доходчивее) – сразу в воспоминаниях возникает то, что в глубине памяти лежало и молчало. И возникает это совершенно случайно, при са- мых неожиданных встречах с незнакомыми людьми, «выражение лица» которых, как потом выясняется, заставляет то, что «молчало», выплёскиваться в виде вот таких кусочков воспоминаний...
Вот об одной такой совершенно случайной встрече, когда мне пришлось запомнить
«выражение лица» я и хочу написать...
Мне надо было в Сочи – не в сельской местности – срочно найти сапожника не модельера, каковых сотни в Сочи, а простого ремонтника, проще говоря, холодного сапожника (все теперь сидят в ателье и обижаются, когда к ним обращаются как к
«холодным сапожникам». Один знакомый матрос в морпорту, назовем его Пётр, ука- зывая на своего бригадира, крупного, рослого мужчину, тоже пенсионера, назовём его Жора – посоветовал мне со своей просьбой обратиться к нему, что я тут же и сделал... Жора несколько раз видел меня в компании Петра, знал, что мы с ним зна- комы, потому что оба из Отрадной (Пётр – отрадненский житель, музыкант, играл в духовом оркестре с моим другом-колымчанином Жорой Лизогубовым, когда Жора снова руководил оркестром в Отрадной по возвращении с Колымы), т.е. знал меня не
 

первый день. И тут же, недолго думая, Жора сказал мне: «Иди, дядя Коля, к рынку, там, напротив, читай вывески и найдешь «Ремонт обуви», спроси сапожника Ивана Ивановича и скажи, что прислал к нему тебя я, Жора, и он всё тебе сделает»… Я так и поступил, нашел эту мастерскую, Иван Иванович мой заказ принял и быстро, при мне, его выполнил, сделал всё хорошо и потом только спросил: «А тебя ко мне при- слал Жора Масленников?» Я ответил, что именно он, но фамилию его я не знал... Иван Иванович заметил, что он всю его бригаду в морпорту знает, и там Масленников Жора один, именно он…
По пути домой (мне надо автобусом ехать шесть остановок), сидя в автобусе, я не- вольно стал вспоминать… Масленников, Масленников... Фамилия не из редких, но мне как-то не приходилось её слышать нигде за всю свою жизнь после 37-го года, где бы я ни был, а встречался я со многими людьми «разных по всем параметрам», но эту фамилию ни разу не слышал нигде…
Вот тут и проявился тот самый случай, когда с детства запомнил – и на всю жизнь. Как только я её услышал – Масленников – она засела в голове, как говорят, сучком, и сидя в автобусе по пути домой, я всё время силился вспомнить – откуда она мне так знакома? Почему таким сучком засела в мозгу? И всё никак не мог вспомнить, и уже дома рассказал всё жене, а кому же ещё, мы с ней двое живем на даче, видим друзей только летом, когда к нам все как мотыльки на свет едут со всей страны… Она, вы- слушав меня, коротко и категорически резюмировала: «Подумаешь, фамилия какая-то покоя тебе не даёт. Да брось ты свою писанину, кому она нужна, сидишь, печатаешь днями и ночами, а кому это надо? Вот опять будешь расстраиваться и слюни распу- скать. Я же вижу, когда ты сам себя до слёз доводишь своими воспоминаниями, когда печатаешь, а на глазах слёзы, я же всё это вижу»…
В таких случаях я всегда поступаю по древней индийской поговорке: «Надо дать жене всё выговорить, не перебивая её, а потом всё сделать наоборот»... Так я и посту- пил. Дней через пять эту фамилию я вспомнил – она отрадненская, из родной стани- цы, запомнил её в детстве, когда мне было 10-12 лет...
Как говорится – рыбак рыбака…
Человек с этой фамилией часто приходил к отцу по делам или просто так, послу- шать пацана-балалаечника. Отец говорил, что дядя Захар Масленников любил нас послушать. Был он отличным сапожником-заготовщиком. Сам обувь не шил, но делал отличные заготовки мужской и женской обуви для не умеющих этого делать сапо- жников, чем славился по нашему району, да и почти по всей Кубани – его знали как мастера экстра-класса. Жил он, конечно, хорошо, потому что прилично зарабатывал, как впрочем и все мастеровые люди в то время – ведь был НЭП. Была у него большая семья, свой дом, сад, огород, и «процветал», как тогда говорили про всех мастеровых людей, хорошо зарабатывающих в Отрадной, впрочем как и мой отец… Плохо в те времена жилось только разным «тямонькям» и пьяницам-лентяям... Всё было хорошо до того года, когда «в воздухе повеяло…»
Хорошо живущих, а также хорошо зарабатывающих мастеровых – сапожников, портных, столяров, бондарей и других – советская власть обложила такими налога- ми, что ни одному из самых хороших ремесленников не в силах было расплатиться с финотделом. Чем выше была квалификация мастера, тем выше были налоги. И себе в убыток работать, разумеется, никто не хотел. Власти предложили всем мастеровым людям объединиться, организовать артели и т.д. Но какой хороший мастер своего дела пойдёт работать в артель, где большинство были плохие ремесленники – в боль- шинстве лодыри и пьяницы. Никакой специалист не мог и не хотел работать наравне с ними.
Мой отец, из-за налогов бросивший портняжить дома, поехал в Армавир и там устроился на работу на швейную фабрику, сидел на конвейере, пришивал только ру-
 

кава. Кое-как зарабатывал себе на харчи. Он жил в Армавире, а мы все дома – в Отрад- ной. Но вскоре он бросил эту «затею», вернулся в Отрадную и устроился на работу счетоводом в только что организованную МТС. Это пришлось сделать только из-за продуктовой карточки, по которой, впрочем, кроме нескольких килограммов муки на него и на семью ничего не давали. А дядя Захар Масленников, и большинство таких мастеров как он и мой отец, оказался более дальновидным и решительным. Не дожи- даясь, когда начнут раскулачивать или загонять в артели, как это делали с крестья- нами, загоняя их в колхозы, дядя Захар предусмотрительно, всё рассчитав, кое-как распродав домашность, а ведь были и такие, которые просто бросили всё, а потом тай- но-секретно, никому не сказав ни слова, покинул станицу. Многие уезжали в глубин- ные просторы нашего большого государства – кто на Дальний Восток, кто в Среднюю Азию, кто в Закавказье, кто на Север, кто в Прибалтику. В то время ведь не было ни прописки, ни паспортов – кто, откуда, зачем приехал – кому какое дело. Многие зара- нее обзавелись нужными справками, можно было безнаказанно и фамилию изменить, что многие и сделали, устроились с работой, а специалисты своего дела всегда были в цене – стали работать на новых местах, никто их не тревожил и не трогал.
Смысл таких переездов был ещё и в том, что такие, хорошо зарабатывающие, а от- сюда и «справно» жившие, как тогда модно было говорить, местному начальству – разным «тямонькям», просто глаза мозолили. И очень правильно делали такие люди как Захар Масленников – убрались тихо-мирно с «тямонькиных» глаз долой. Хо- рошо устроившись на новых местах жительства, они пережили там все советские
«прелести» – голод, раскулачивание, коллективизацию и дальнейшие мероприятия
«генеральной линии партии», которые с особенной яркостью были проявлены на Кубани и Украине. Они сами спаслись от всего, пережив один раз настоящее по- трясение в связи с необычным, внезапным, нечеловеческим моментом перемены места жительства, когда пришлось в полном смысле слова бросить родные гнезда. Утешением было то, что в своих расчетах они не ошиблись, как бы дорого это им не обошлось – пережили всё.
Пережили все горести, и на новом месте, начиная всё с нуля, хорошо устроились, остались живы-здоровы, вырастили детей, окрепли во всех смыслах, кто вернулся с войны 1941-1945 годов до сих пор живы-здоровы и благодарят судьбу за то, что они в своё время сделали правильный выбор. Должен повторить опять – мой отец в своей жизни совершил две ошибки: не уехал из Отрадной раньше 1934 года, когда, скажем, уехал Масленников. А вторая ошибка была в том, что уехавши, хотя и позже, на Дальний Восток, в 1937 году вновь возвратился на родину, в Отрадную – опять
«мозолить глаза» отрадненским «тямонькям», которые и сделали нашей семье ту са- мую «мульку», после которой он сам и я чудом остались живы, завершив обучение в «академии ГУЛАГа», которую мы с ним прошли «с успехом»!.. Уехавшие же, как моя богачка тётя Полина (старшая сестра матери) в Абхазию, её два младших брата в Среднюю Азию, сёстры отца на Дальний восток, закройщик Масленников в Сочи, большая семья сапожника Егорова – пять сыновей (младший Гриша учился со мною в одном классе), всех перетянул в Москву старший сын, уехавший поступать в ВУЗ; поступил, учился, а всех братьев устроил на обувною фабрику им. Микояна, где они и до сих пор, конечно, кто остался цел после войны, – все они живут в добром здравии, вспоминая «минувшие годы».
Это я, конечно же, не обо всех написал. Полстраны населения в те годы металось во все концы, искало спасения от этих самых прелестей «генеральной линии» и прочей коммунистической мифологии… Некоторым таким переселенцам, пристроившимся
«больше, чем хорошо» на новых местах жительства, когда они стали членами КПСС и более-менее «буграми по должности», приходилось иногда менять выражение лица из-за страха перед разоблачением – а вдруг какой-нибудь «тямонькя» докопается до
 

истины? Вот тут и вспоминается так называемая «чистка партии», имевшая место в тридцатых-сороковых годах, которую, по-моему, сами же эти «тямоньки», почувство- вав колебание почвы под ногами, её, едва начав, вскоре и отменили …
Так вот, сапожник-заготовщик, хорошо знавший моего отца, Захар Масленников, сделал именно так – переехал на постоянное жительство в Сочи в 1930 году, устроился на новом месте хорошо, как хороший мастер прославился своей работой на всё Чер- номорье, прилично зарабатывал и также неплохо жил, вырастил детей и, как гово- рится, умер своей смертью – никто его не трогал и не старался разоблачить. Хотя, кажется, а чего ему, или моему отцу, или мне, было бояться какого-то разоблачения? В чем? В том, что отец мой был хороший портной, а Масленников – отличный са- пожник? Ну и что? Разве это грех большой перед какой бы то ни было властью, что человек своим трудом хорошо зарабатывал и потому хорошо жил?.. Ведь ни один ремесленник или просто хозяин своего дома – проще говоря, казак или иногород- ний сельский житель ничего не делал против властей в те годы, а их сколько высе- лили на Север и сколько загнали насильно в эти колхозы, оставшихся в живых после голода и раскулачивания? И чего было бояться просто уехавшим, переменившим место жительства?..
И, тем не менее, Масленниковы, живя в Сочи, никогда и никому ни слова не говори- ли, откуда, когда и зачем они переехали в Сочи из Отрадной, да об этом их никто и не спрашивал. Здесь они благополучно пережили все ужасы 32/33 годов Украины и Ку- бани – голод, раскулачивание, коллективизацию, и никогда не знали 1937 года и всех
«его прелестей». Хорошо работали, хорошо и жили, местным «тямонькям» не успели
«намозолить глаза»... Сын Жоры потом стал моряком, теперь уже дедушка, давно на пенсии, и ему только и осталось вспоминать минувшие годы. Ясное дело, что сам Жора никому не рассказывал историю своей семьи – про отца, как говорится, «молчал в тряпочку» и про себя тоже. Отца все знали как отличного мастера – это я сам слы- шал год назад от того самого Ивана Ивановича. Я тоже ни слова не спрашивал у Жоры про их семью даже тогда, когда уже знал о том, что Жора сын того самого дяди Захара. Теперь мне самое время сказать про «выражение лица», с чего я начал это воспоми- нание. Недели через две я снова встретился в морпорту с Петром и Жорой – они рабо- тали в одной смене – и я был полон решимости прямо спросить его – не из Отрадной ли он?.. Жора на этот раз промолчал, бросив на меня такой проницательный взгляд. Я не стал повторять вопрос, разговор перевели на другую тему. Но его взгляд был всё же непростой, какой-то необыкновенный, хотя ничего необычного поначалу в нём я
не заметил…
Время шло. Иногда в неделю раз я ездил в Сочи на рыбалку и виделся с Петром и Жорой. Примерно через месяц мне уже Петр сказал как-то, Жора из Отрадной (до этого Петр мне ничего про Жору не рассказывал, да его я и не просил).
В очередной раз я был в Сочи на рыбалке, захватил с собой бутылку своего домаш- него вина, оно у нас отличнейшее! Мы втроём выпили по стакану, разговорились о том, о сём и, как бы невзначай, я и спросил Жору: «Твой отец, Жора, Захар Маслен- ников, был отличным сапожником-заготовщиком в Отрадной, дружил с моим отцом, хорошим портным, ходил к нам домой, я его часто видел, он всегда хвалил меня как маленького музыканта – так это твой отец?..» Я просто глядел в его глаза, без всякого намерения, просто внимательно посмотрел... Жора не смог отвести от меня своего взгляда и подарил мне вот то самое «выражение лица», которое я и запомнил очень хорошо, потому что оно выражало и тревогу и страх, да, да, именно и то и другое… Как это можно описать на бумаге и какими словами – я не знаю, но видеть это вы- ражение надо обязательно самому, своими глазами. Видеть один раз и запомнить. Короче говоря, у меня нет слов для подробного описания «того выражения», но оно запомнилось мне.
 

Жора также, не отрывая от меня своего взгляда, спокойно и ровно сказал: «Да, Захар Масленников – мой отец»... А Петр добавил: «Ведь его отчество Захарович»… Жора одобрительно посмотрел на Петра и, обращаясь ко мне, добавил: «Меня привезли сюда пацаном, я мало чего помню про Отрадную, которую тут забыл начисто, так всю жизнь здесь и прожил… Это моя дочь, указал он взглядом на молодую женщину возле автомобиля, и машина моя…»
Я высказал ему своё одобрение по поводу того, что вот, мол, ещё один отрадненец, мой земляк, нашелся для меня, нашего полка, мол, прибыло и всё такое, в этом духе. Мы потом долго сидели, разговаривая про Отрадную. Рыбалка моя была неудачной, вспоминали кого он помнит в Отрадной, кого я помню и т.д.
Потом он меня на своей машине подвёз к автобусной остановке «Юбилейная», в том районе он живёт, а я пересел в «мой автобус», поехал домой... По пути к дому, сидя в автобусе, я немного проанализировал наш разговор и всё старался найти причину, почему до сих пор у людей в таких случаях невольно выражается чувство тревоги и страха. Ведь Жора к тому времени всё знал обо мне и моем отце, и вообще он знал про 1937 год и про всё, всё, всё... Очевидно, эта заскорузлая, укоренившаяся привычка бояться всего, так въелась в души людей за семьдесят с лишним лет, что невольно, как-то механически, выражение лица само появляется и отражает состояние души, до сих пор никак не выдавившего из себя чувства раба, подневольного, несвободного… Вот оно, это чувство – «выражение лица», невольно выдало Жору, который всю жизнь, живя в Сочи, тревожился за то, что кто-нибудь узнает, когда и почему они оказались в Сочи, где отец Жоры фактически самостийно, нелегально, не по законам советской власти сделал себе и своим детям хорошую жизнь и надолго. Вот почему страх и тревога и есть то самое главное, что характеризовало выражение его лица, ко- торое я не упустил, а наоборот очень хорошо запомнил, хотя криминалистом никогда не был – это просто наблюдательность, что развилась во мне со времени обучения в
«Колымской Академии», и обострилась она после того, как мне и всякому другому представилась возможность кое-что прочитать за последние полтора года, особенно в газете «Литературная» и журналах «Огонек», «Наш современник», «Кубань» и др.
Вообще, отношение казачества к иногородним семьям мастеровых было хорошее, ведь казакам приходилось обращаться с заказами к мастерам – разным портным, печ- никам, бочарам, или бондарям, как их называли на Кубани – и в этих отношениях была своеобразная гармония – чем выше квалификация мастера, тем лучшее было к нему отношение, доходившее порой и до настоящей дружбы.
До 1930 года у нас не было своего дома, жили по квартирам, потому что тот дом, который был дан в приданое матери – раньше был сдан дедом в аренду, и до оконча- ния её срока нашей семье приходилось жить по квартирам. Я хорошо себя помню с этого именно времени, когда в 1920 году мы переехали в дом казаков Бардаковых, ко- торые предложили отцу его под квартиру, после того как отец обшил всю их большую семью, выполняя их заказы. Со стороны Бардаковых это было проявлением дружбы. За свою работу отец с них получил что надо, а за квартиру отец должен был платить хозяину по договору. «Другому, – как говорил хозяин, – я не отдал бы дом под квар- тиру на таких условиях…» Это уже было гуманно с их стороны. Хозяйский дом был рядом, в одном дворе с нашим, оба дома были отгорожены заборчиком от хоздвора. Они были богатыми, имели много земли, было у них пять пар лошадей, столько же ко- ров, стадо овец, большая пасека, был у них и небольшой хуторок в степи. Сам хозяин, кроме того, был отличный мастер-столяр. Делал отличные брички, тарантасы, колеса для экипажей тачанки, дуги для лошадей. Это было исключением для казаков – очень редко кто из них были такими мастерами. На хоздворе, под одной крышей с боль- шой конюшней, у него была мастерская, где он работал. Было у них шесть сыновей и шесть дочерей и все жили в одном доме, кроме самого старшего Николая, отделивше-
 

гося после женитьбы. Старшая дочь Елена уехала с мужем в Россию, а остальные все жили вместе. Мой ровесник – их сын Ваня был моим другом, мы ходили с ним вместе в школу в один класс.
Все взрослые сыновья – еще один Николай, Костя, Гавриил, и еще Николай (по старшинству) работали вместе с отцом, но только в поле. В мастерской он сам обхо- дился. Иногда, не очень часто, просил кого-нибудь из ребят чего-нибудь перенести или помочь принести.
Младше Вани были Вася, Валя, Галя, Шура – эти помогали матери, были ещё две маленьких сестры. Я с Ваней, по обычаю, под праздники, в сопровождении старших Кости и Гаврила, ходили христославить под Рождество и посевать (так на Кубани называли колядки). Под Новый год ходили со звездой по всем правилам, посещали, в основном, нашу обширную родню, которая нас щедро одаряла. Всё сладкое и вкусное было наше, а рубли и полтинники серебряные мы отдавали нашим сопровождающим, без которых нам невозможно было бы ходить. У нас и звезду отобрали бы и всю нашу добычу отняли, так было «в законе» в те времена.
С хозяевами наша семья жила дружно. Отец мой был всеми уважаем в станице и хозяин Иван Иванович также относился и к отцу, и ко всей нашей семье хорошо.
Летом в их хоздворе, после покоса, всегда была молотьба хлеба. Привозили и уста- навливали молотилку и паровик. Это было самое веселое время в году для всех жи- телей Кубани. Во дворе, где шла молотьба, было шумно, очень людно, суета и сплош- ное движения во все стороны. Шум, гам, крики, рёв молотилки, очень часто гудок паровика, подающего свои сигналы работавшим на молотилке, наверху – где снопы кидают в барабан, чтобы не спешили совать сноп – перегруз в барабане молотилки сразу сказывается на оборотах колеса паровика, это приводит к соскакиванию при- водного ремня от паровика к молотилке. Тогда надо останавливать паровик и ремень одевать, ставить его на место, а эта процедура не из простых. А самое главное – оста- новка в работе, что никак не желательно, потому что пока стоят солнечные дни, надо успеть всё обмолотить, иначе всё может пропасть. Дождь намочит снопы и тогда всё пропало. Поэтому молотьба начинается буквально с рассветом и кончается уже при почти темноте.
Для хозяйки и хозяина, чей хлеб молотится – обычно несколько хозяев договари- вались с хозяином молотилки и с хозяином двора, устанавливая очередь – и хозяину снопов надо было кормить всех, кто работал у паровика, на молотилке и на уборке половы, соломы, а уж сам «хлеб» или зерна пшеницы, конечно же собирали, стоя под молотилкой с мешками сами хозяева. Я отлично помню, какая это весёлая и шумная была пора и сколько радости и восторга она приносила нам, мальчишкам, когда нас катали на валках соломы, которую отвозили парой лошадей волоком, подальше в сторону или к самому паровику – она шла на его топку. Или машинист разрешал нам по очереди дернуть за проволоку от гудка паровика и раздавался гудок его – сколько это было радости для нас!.. Хозяева хлеба, которым он обмолачивался, всю бригаду работавших кормили три раза в день – приносили вареное-жареное прямо к молотилке. Делался обеденный перерыв, и тут же, на соломе, все, кто полулежа, кто сидя, с аппетитом уплетали настоящий кубанский борщ или лапшу с мясом, а потом – кусищи жареного. Надо было «не ударить лицом в грязь» перед хозяевами, отмолотившими твой хлеб. Старались угодить работникам-молотильщикам; а мы, пацаны, – без нас и вода не освятится – мы тут как тут, всё видим, слышим и знаем…, и уж на арбузы с дынями, завершающими трапезу, мы никогда не опаздывали. Хоть нас было больше десятка, всё равно нас все угощали большими скибками красного арбуза и мы, конечно, не имели права отказаться!.. И то же происходило в ужин. Время завтрака мы просто просыпали, потому что работы начинались до восхода солнца, а завтрак, разумеется, был всегда раньше, до начала работы – до начала про-
 

тяжного гудка паровика, который нас и будил. Весёлая была пора обмолота хлеба, потому и не забываемая.
Через несколько лет вместо паровиков у нас появились первые трактора «Фордзо- ны», заменившие паровики. Для уменьшения пожарной опасности молотилку «кру- тил» трактор. В то время молотилки стояли по дворам, или в порядке очереди пере- возились из двора во двор каждого хозяина; когда проводили обмолот – он со сво- ей семьёй и приглашенными рабочими, следил за своим хлебом, чтобы не случился пожар. Строго, очень строго смотрели за малейшей искоркой, вылетавшей из трубы паровика, и, несмотря ни на что, в малейший ветерок работы прекращались. Случаев пожара на домашних токах в Отрадной никогда не было – не припомню ни разу и ни в одном году. Хозяева строго следили сами за противопожарными мерами. Когда поя- вились трактора, то обмолот проводили уже на колхозных токах. А вот здесь пожары случались: однажды на колхозном току сгорели дотла не только стога хлеба, но и все намолоченное вместе с соломой, половой, включая молотилки и даже два трактора. Высказывались о причинах пожаров разные версии, но, в основном – это «поджоги, совершенные раскулаченными» или «пособниками вредителей», и всё, самое «мод- ное» в духе того времени. Когда тракторист при заправке тракторов нечаянно пролил немного бензина, затоптал его ногой, чтобы не влетело ему, а потом сам же, позабыв про пролитый бензин, бросил плохо затушенный окурок цигарки – эту причину пожа- ра также отнесли на счет вредителей. Это я также хорошо помню, потому что уже был не пацаном и всё знал из рассказов очевидца этого пожара – товарища, присутствовав- шего на похоронах тракториста, которого хоронили под наш оркестр…
Помню первую страду-обмолот хлебов по дворам хозяев, куда несколькими парами лошадей под шум и выкрики работников перевозились на тока молотилки и парови- ки (а их владельцы, хозяева этой техники, сами и работали непосредственно на обмо- лоте). Для работы на паровике нанимали кочегара, потому что топливом была солома, и её надо было непрерывно подкидывать в топку. Рабочий был и на самой молотилке, когда сам хозяин не хотел стоять наверху перед барабаном. В любом случае он всег- да находился внизу обязательно, строго следил за порядком вообще, а за противопо- жарным – особенно. Уместно будет сказать о том, что в те времена коров, лошадей и прочего скота в станицах было очень много, у каждого хозяина не меньше десятка, не считая свиней. Но никогда и никто не кормил своих животных соломой, а её было очень много. То, что оставалось от крыш на хатах и сараях, когда их поновляли – шло на отопление. Корма хватало и без соломы у всех, кто держал много скота.
Кстати сказать, в Отрадной было пять или шесть хозяев молотильной техники – па- ровиков и молотилок, которых с началом колхозного строительства, конечно, раску- лачили. Технику обобществили и передали колхозам, а хозяев на Север выслали, кого успели, потому что очень многие (а молодежь, все до единого) в предчувствии беды, просто разбежались по стране во все концы. Получилось, что выслали только стари- ков, не успевших уехать. Так было со всеми раскулаченными, не только с хозяевами молотилок.
Наша семья с хозяевами жила очень дружно (фактически в одном дворе), никогда за все время нашей жизни в их доме, а это около десяти лет, между родителями не было никаких размолвок или распрей. Бардаковы жили своим казачьим укладом, не вмеши- ваясь ни в чём в жизнь нашей семьи, которую они считали «интеллигенцией», что ни- как не мешало хорошим отношениям. В годовые и семейные праздники были только чисто соседские поздравления, когда наша мама с каким-либо угощением на тарелке шла с поздравлением к ним в дом, или их хозяйка приходила с тем же в наш дом, дальше этих знаков внимания дело не шло. У них всегда были свои гости из родни и приглашенных; у нас такое же, своё, нашенское. Бардаковы были очень религиозной семьёй, все до единого. На увлечение моего отца общественной работой смотрели
 

уважительно, хотя ни разу из них никто не был ни в одном общественном месте, кро- ме церкви, где видели отца во главе хора, когда церковная служба полагалась с боль- шим хором. Они были потомственные казаки со всеми укладами и обычаями, свято соблюдали казачьи законы, но на отношения к нашей, иногородней семье это никак не влияло, а для нас, детей, вообще ничего не существовало. Очень часто я и Ваня в ком- пании со старшими братьями ездили верхом без седла (а кто это пробовал, тот знает, какое это «удовольствие», после которого с непривычки ходить было больно) на Уруп купать лошадей. Часто бывали в ночном в степи на хуторе, ночевали в соломенных балаганах (так на Кубани называют шалаши). А днем, там же, ловили сетями перепе- лок. Их было очень много в степи, когда поспевало просо. Это было любимым нашим занятием: сидишь скрытым в шалаше и следишь за тем, когда под приподнятую на подставке-палке сеть налетят штук 15 или 20 перепелок, и тогда только за верёвку дернешь, палка-подставка падает – и сеть всех перепелок накрывает. Нам оставалось только вытащить перепелок из сети. А потом из них варили пшенный с картошкой суп, вкуснее которого на свете ничего не бывает!.. Я часто привозил перепелов домой, и мама их готовила по своему рецепту. Часто мы с Ваней бывали на их пасеке, где лакомились майским медом первого взятка, не дожидаясь, когда его будут качать. Ели прямо в сотах, что очень вкусно и опасно, потому что иногда у кого-нибудь из нас был полон рот языка – не заметишь пчелу в какой-нибудь дырочке-соте и...
Почти каждое лето у нас, у Смирновых, была собственная небольшая бахча, кото- рую, в расплату за работу, отцу казаки отдавали «на снять урожай». Там было много арбузов, дынь и немножко огурцов, кабачков и тыкв – это уже по желанию – если что нам нужно было кроме арбузов с дынями. Бахча была готовая, возделанная. Нам Бардаковы всегда выделяли, когда надо было, бричку пароконную, чтобы мы ездили на поле убирать наш урожай, а проще сказать – за лето раза три съездить за арбуза- ми-дынями, что для нас было радостным событием. На бахчу мы с большой охотой ездили почти всей нашей семьёй, кроме отца, который всё сидел за своей машинкой, шил, шил и шил... По годовым праздникам (имею ввиду не семейные) у нас бывало помногу гостей, но не всегда, а вот в семейные всегда было не меньше 30-ти человек. Приходили почти все наши родичи: мои дяди и тёти с детьми, такими же, как и мы. Всех детей отдельно и раньше накормят-угостят и всех на улицу или во двор, а мне предстояло развлекать гостей. Мы с отцом уже настроили свои инструменты, и я был во всеоружии – готов выслушивать похвалы и восхищения гостей – ах, как хорошо он играет, а такой маленький! и т.д. И как всегда был свидетелем всех взрослых раз- говоров и сплетней, всего того, что бывает при обширном и весёлом застолье много- численных родственников наших и знакомых, некоторых участников хора и оркестра, приглашенных отцом. И мне на всю жизнь запомнилось, и уже вот теперь, в эти дни и раньше, я всегда всем нашим – теперь уже нашим гостям говорил, вспоминая то время моего детства, о котором сейчас вспоминаю, ни разу в жизни и никогда ни в какие праздники и при любой компании в нашем доме (я же ведь живой до сих пор свидетель почти всех гостевых застолий в нашем доме, как губка впитывавший в себя всё услышанное и увиденное малолетними глазами пацаненка-мальчишки) никогда и ни разу не было никакого скандала или чего-нибудь в этом роде, что могло бы, как говорится, все испорить, никогда и ни разу. Может быть потому, что было весело при собственной «музыке», может быть потому, что почти все были любители пения, а уж пели у нас за столом – это надо слышать! Ничего нет краше и лучше того, когда люди, подняв немного себе настроение рюмкой-другой, впадая в благодушие, начинают кто как может проявлять свое настроение пением. Это разноголосие при участии хори- стов отцова хора качественно выравнивалось, их всегда было не менее пяти-шести человек (два баса, два тенора), что оказывалось вполне достаточным, чтобы хор зву- чал прилично. Не знаю, как и кто это воспримет теперь, но памятью мальчишки я всё
 

это запечатлел себе в сердце, и всегда с трепетом в душе слушал, сам подыгрывал как мог мелодию песни, и считаю, что такое хорошее пение, именно хорошее, в полном смысле этого слова, может не понравиться только какому-нибудь заидеологизирован- ному дубу, который кроме «Да здравствует…» никогда ничего не слышал, и сам, кро- ме «Я – за!» ничего не говорил... Это я вспомнил к тому, что в то время – ведь я был не взрослым парнем – наверное, я и почувствовал по-настоящему красоту хорового пения у нас дома, а потом слышал и видел настоящий большой хор на сцене, когда хористов было не менее 50 человек, которые, разумеется, пели в десятки раз лучше, чем за столом, да и исполняемые большим хором произведения, такие как «Бандура», попурри из всех украинских песен, или «Кобза» – то же самое, или попурри из рус- ских народных песен – почувствовал и по-настоящему оценил, полюбил его и на всю жизнь остался большим поклонником его.
В то время отец поддерживал деловую и дружескую связь с известным в то время украинским дирижером-хоровиком Давидовским, который и прислал отцу партитуры
«Бандуры» и «Кобзы», и множество других хоровых вещей, как «Лубиньска видьма»,
«Гей, там на гори сич идэ…» – марш запорожцев, «Разговор двух колоколен» – юмори- стическая хоровая картинка из жизни женского и мужского монастыря – эти ноты хра- нились дома до 1937 года. Много было других нот, присланных Давидовским отцу – названия забыл. Этого Давидовского куда-то «убрали», и когда – не знаю. Отец с ним переписывался, когда он был в Харькове. Музицируя с отцом дома, для наших гостей, а они всегда просили меня и отца поиграть, я привык к их похвалам и принимал их как за должное, но ведь я был все-таки пацаном, и вёл себя соответственно. Если надоедало мне играть, меня просто отпускали, видели, что я начинал просто шалить.