Н.П. Смирнов

Воспоминания о станице Отрадной и отрадненцах 1920-х - 1930-х гг.

Н 44. Круги памяти. Воспоминания о станице Отрадной и отрадненцах 1920-х - 1930-х гг. Н.П. Смирнов / Под ред. С.Г. Немченко. – Москва: изд. Надыршин А.Г., 2018. – 144 с.

Воспоминания Николая Прокофьевича Смирнова (1916-1995), музыканта и театраль- ного работника, уроженца станицы Отрадной (Краснодарский край) охватывают период 1920-х-1950-х гг. Написанные в основном в годы «перестройки», они так и не были окон- чены.В этой книге публикуются воспоминания о довоенных годах, проведенных на Кубани, до ссылки на Колыму, где он провел в Дальлаге 8 лет. Обладая цепкой памятью, самоиронией, талантом рассказчика, Н.П. Смирнов оставил ценные сведения о повседневной жизни и быте кубанской станицы, сталинских репрессиях, идеалах и разочарованиях комсомольцев тридца- тых годов.

Книга предназначена для широкого круга читателей, интересующихся «народными» мему- арами о ранней советской эпохе.

Издание осуществлено за счет средств казака станицы Отрадной Сергея Гариевича Немченко

Гарий Немченко

«СКАЖИТЕ, ПОЧЕМУ?..»

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУКОПИСИ Н.П. СМИРНОВА

Те минуты, когда уговорил Николая Прокофьевича Смирнова взяться за повествова- ние о годах заключения на Колыме, и нынче помню в подробностях.

Через несколько дней после похорон моего родного, по маме, дяди, Георгия Миро- новича Лизогубова, мы шли в Отрадной на базар, «на ярманку», уже ступили на пе- шеходную дорожку на краю моста через обмелевший к осени наш Тегинь, и Николай Прокофьевич, как бы ни с того ни сего, вдруг спросил: «Тебе Хемингуэй нравится?»

Уже нет, ответил ему. Переболел.

А до этого?

Все, что можно прочитал, ну, конечно. Восхищался, естественно. Но этот всеоб- щий ажиотаж вокруг него… Прямо-таки заставляющий и дальше без конца восхи- щаться. Пожалуй, нас «перекормили», дядь Коль? Хемингуэем…

Во-от!.. Может быть, дело еще и в этом, – откликнулся он понятливо. Начал воль- но цитировать знаменитого американца, и в голосе у него легкая ирония постепенно сменялась откровенной насмешкой. – «Негры несли наши ружья и спальные меш- ки»… это помнишь?.. «Тащили на себе остальные необходимые вещи… поставили под африканскими звездами палатку… наполнили водой резиновую ванну,… а потом мы с Мэри любили друг друга»… как тебе?!.. А если бы ты под «колючкой» прополз на берег, поймал на самодельный крючок десять корюшек, вернулся в барак и не знал, как их на всех потом разделить…

Тут я и не удержался:

Бесценный опыт, дядь Коля. Ну, напишите об этом, напишите! У меня вообще «легкая рука», а уж что касается «писанины»… Или, вернее, «легкий язык»?

Одна из самых ходовых раньше в станице поговорок: «Язык без костей: что хочет, то и лопочет».

Не то что к большому сожалению – к несчастью на этот раз. Но вышло именно так. Договорились, что буду помогать дяде Коле не только советом, но и собственным пером, если потребуется: дело-то общее! Из-под Сочи, из своего Дагомыса, Николай Прокофьевич приезжал хоронить ста- рого друга и товарища по несчастью: их с дядей Жорой «забрали» в Отрадной в один день и вместе везли в армавирскую тюрьму, вместе потом на Колыму.

Обещаешь помогать? – переспросил дядя Коля. – Тогда берусь! И я первый протянул ему пятерню: по рукам.

Теперь с болью думаю: скольким я успел помочь! За полвека служения и русской прозе, и журналистике. И почему этого не произошло в случае с очень дорогим для меня человеком? Злой рок?!

Прочитал присланные мне в Москву первые главы, с облегчением понял, что это не привычная графомания, а искреннее исповедальное повествование. И – успокоился.

Мол, человек на верном пути. При деле. Пусть пишет! Прочитаю потом все сразу.

Для осмысления и дальнейшей работы – оптимальный, что называется, вариант.

А Николай Прокофьевич буквально «вкалывал». Да еще успевал писать дружеские письма-отчеты. Которые только добавляли мне уверенности в моей правоте: нечего ему мешать. Пусть себе за машинкой сидит. В своей «латифундии». Под Сочи…

Тогда мне и в голову не приходило, что дядя Жора, оформи он все бумаги и получи денежную компенсацию за несправедливую отсидку на Колыме, имел бы возмож- ность поселиться рядом со своим старым товарищем, и я мог бы гостить сразу у них обоих. Утречком бы мы на море рыбачили, после обеда грелись на пляже, а вечером попивали домашнее, из пахучей «изабеллы», винцо и слушали старые магнитофон- ные записи Вадима Козина, тоже магаданского страдальца.

Скажите, почему нас с вами разлучили? Зачем ушли, ушли вы от меня?

Ведь знаю я, что вы меня любили… Но вы ушли. Скажите: почему?!

Теперь та возможная жизнь, которой в письмах заманивал меня в Дагомыс, в свою «латифундию», дядя Коля, представляется мне потерянным раем. В который я тогда не попал исключительно из-за собственной глупости… Или все-таки по ка- кой-то иной причине?

«Скажите, почему?» – до сих пор рыдает во мне дрожащий тенорок подпольного любимца публики тех далеких времен. Или дело как раз в них, в иных временах? Вышло так, что вслед за «папой Хэмом» нас уже стали перекармливать другой ли- тературой. «Лагерной». Казалось, еще недавно дядя Коля спросил меня: не знаком ли я случаем с таким писателем – Гачевым? Да, Георгием. Знаю?!..

И он прислал мне старую фотографию немногочисленного духового оркестра, на кото- рой наш дядя Жора рядом с Гачевым-старшим, отцом Георгия, оба с трубами. На Колыме. «Откуда у вас эта фотография?» – удивился младший Гачев, Георгий Дмитриевич. И я указал: «Вот мой родной дядя. Лизогубов его фамилия». «Да все мое детство прошло под знаком этой фамилии!» – горячо откликнулся Гачев. Но и это свидетельство известного писателя и неординарного мыслителя не про- няло меня, к моему стыду, как должно бы. Стало всего лишь очередным доказатель- ством: занявшись писательством, Николай Прокофьевич, тоже музыкант, великолеп-ныйгитарист, нашел себя и здесь, что называется. А я потом к работе подключусь уже как редактор. Сыграло ли здесь печальную свою роль то, что дядя Жора о душевных своих ранах распространяться не любил? Он даже не подал бумаг на реабилитацию. Он только пил и плакал. Или так уж судьбой было предназначено? Чтобы я только подтолкнул Николая Про- кофьевича к его горькой исповеди. Чтобы свел потом с Георгием Гачевым. Нынче, раскаиваясь, думаю: может быть, великая «драма-37» для всей нашей родни сделалась настолько семейной, что бытовая обыденность изрядно затушевала ее об- щественный, социальный смысл?

Вслед за дядей стали крепко попивать его сыновья, двоюродные мои братья: стар- ший Юра и Володя, родившийся уже после возвращения дяди Жоры из тюрьмы. Био- графия отца, сначала «врага народа», а после горького запивохи, конечно же, повли- яла на их пути-дороги. Оба были добры и талантливы. Оба, помотавшись по белу свету, вернулись в станицу, в Дом культуры, душой которого когда-то был дядя Жора. Но артистической карьеры не сделали, делили ставку художника-оформителя, а кор- мились шабашкой по ближним хуторам да аулам. В самый пик «демократии», когда она еще не открыла откровенного своего оборотнического лика, оба уже интуитивно, наследственным, скорее всего, чутьем почувствовали очередной обман – «дуриловка с обираловкой!» – и спасались печальным юмором.

Когда я однажды приехал в Отрадную и на правах столичного гостя пришел в Дом культуры на какое-то районное торжище «демократов», оба встретили меня у вхо- да, и старший, с видом заговорщика, полушепотом начал: «Как ты думаешь, брат: не «пришьют» нам теперь с Володькой, что намалевали столько плакатов да лозунгов?.. И все – Ленин, Брежнев, Андропов! Не упрячут теперь?.. Ты уж там, если что, засту- пись на собрании! Они не по идейным, скажи, соображениям. Хотелось кушать…»

В семейной жизни им тоже не повезло. Наследника не оставил ни тот, ни другой. С уходом в иной мир младшего исчезла в наших краях некогда славная, еще от запорож- цев доставшаяся фамилия: Лизогубы.

Все вспоминается, как братья мне рассказывали. С чужих слов. Будто однажды позд- ним вечером, возле танцплощадки рядом с Домом культуры, остановилось такси с арма- вирскими номерами. Из машины вышел прилично одетый человек лет тридцати и перед решетчатой оградой кого-то спросил: а нет ли среди музыкантов трубача Лизогубова? Ему ответили: есть. Но он уже «отдыхает». И показали на прикорнувшего прямо на полу, рядом с оркестровыми скамейками, дядю Жору.

Приехавший на такси будто бы долго в него вглядывался, вдруг зарыдал и бросился обратно к машине. Вроде бы кто-то сердобольный догнал его, спросил: мол, ты чего? Кто тебя?! И тот лишь произнес: «И это отец!» Упал на сиденье рядом с водителем, и машина умчалась.

Думаю иногда: может, хоть у этого таинственного пассажира с проходящего через Армавир столичного поезда остался продолжатель лизогубовского рода? Если ему досталась фамилия отца, а не матери. Потому что с материнской стороны «враги народа» наверняка были куда значительней доморощенных отрадненских.

Об этом ведь и размышлял дядя Коля в своих записках. Почему я сразу за них не взялся?! Единственное, что хоть как-то меня оправдывает – наставшие сложные времена. Когда казалось, действительно, Россия – на краю готовой поглотить ее бездны. И бездна эта начиналась с ущелий Северного Кавказа. В Черных горах. Отложив остальные срочные дела, я взялся за перевод миротворческого по глубин- ной сути романа-трагедии «Сказание о Железном Волке» адыгского писателя Юнуса Чуяко. О том, что время на него было потрачено не зря, написал в своем предисловии к роману высоко оценивший нашу совместную с Юнусом работу Валентин Распутин. В то время я еще явно преувеличивал свою миссионерскую роль. Это потом пойму, что в Майкопе, столице Адыгеи, был таким же наемным работником, как двоюродные братья – «у черкесов» в ауле Мало-Абазинка за нашим Урупом. В бывшем «хуторе Лизогубовка». Только и разницы, что они в домах клали плитку да украшали лепни-

ной потолки, а я разукрашивал адыгейскую прозу.

Как и братьев, вела меня прапамять предков, живших среди черкесов да абазин.

Сила эта, оказалось, – великая!

Потом тектонический разлом «красной империи» обозначился в Сибири, в Кузбас- се. На моей второй родине. Дорогой сердцу творческой. И на три года я вернулся в город своей молодости. В стальной, в горняцкий Новокузнецк. Где вместе со стары- ми соратниками по перу и молодой писательской братией мы подготовили три вы- шедших один за другим специальных выпуска «Роман-газеты». Посвященную метал- лургам «Кузнецкую крепость». Шахтерскую «Лаву». И «Огненный передел»: тогда в этом некогда производственном термине уже появился кровавый отблеск разборок со взрывами и стрельбой. При хищническом, при компрадорском дележе промышлен- ной мощи день ото дня слабеющей от раздоров страны.

Потом я получил письмо от Михаила Тимофеевича Калашникова. Легендарный кон- структор-оружейник предлагал союз в новом для него деле. В создании книги воспо- минаний, названной им, когда она была готова, «От чужого порога до Спасских ворот».

Можно ли было отказать патриарху Русского Оружия? Чьи родители на Алтай пере- селились мало того, что с Кубани – переехали из нашей Отрадной? Шел 1996-ой год, и вспомним, у кого не отшибло память, какими сами себе мы ка- зались в ту пору униженными, беспомощными и беззащитными... Хотелось вернуть людям веру в собственные силы? Попытаться убедить, что еще не вечер, как говорится. Что будет, в конце концов и на длиннющей нашей, от Вла- ди-Кавказа до Влади-Востока, улице праздник – будет! Скорее всего, что в ту пору я еще верил во всесилие героических одиночек, и только после, когда в тиши Национальной библиотеки, бывшей «ленинки», не единожды пе- речитал не столь объемную книжечку другого Калашникова, Ивана Тимофеевича, жив- шего в золотом для России девятнадцатом веке и в 1841 году издавшего в Санкт-Петер- бурге (не слишком ли странное совпадение?! Может быть, промысл Божий? Может – пророчество?) роман-предупреждение «Автомат» – так вот, только после этого мне открылось. Что самое главное оружие самозащиты любой страны – единство народа. Для многонациональной Руси-России – тем более.

Объявленные «Единой Россией» лозунги в этом смысле можно считать прорица- нием. Лишь бы они не расходились с делами. Потому что истинное единство, кроме малоопределенной, нынче самоцельной сво- боды, предполагает и напрочь забытые, ставшие мифическими понятия, доставшиеся нам от времен Парижской коммуны, и вдолбленные потом в сознание нашей «сов- ковой» пропагандой: равенство и братство. В том числе и, хотя бы относительное, материальное равенство. Снова задать сакраментальное: «Скажите, почему?..» И все прекрасно поймут, о чем я. Все чаще кажется, что есть еще одно, на первый взгляд чуть ли не фантастическое, обстоятельство, мешавшее мне вплотную заняться дяди-Колиными рукописями.

Читая «лагерную» прозу (ее премного было и в портфеле издательства «Советский писатель», в котором я заведовал редакцией «русской советской прозы»), и сравнивая ее с «бывальщиной», щедро подпитавшей умеющих слушать еще во времена амни- стий пятидесятых годов, интуитивно чувствовал явное несовпадение между обыден- ными рассказами сидельцев и причесанными, что там ни говори, книгами. В которых цензура уже «сняла все вопросы». Постепенно я стал исповедовать веру в то, что слово, случайно оброненное непо- средственным свидетелем тех или иных событий или рассказанная им коротенькая история открывают куда больший простор для поисков истины, чем чья-либо убе- дительно выстроенная концепция. И это касалось революции, гражданской войны, раскулачивания-расказачивания, колхозов, лагерей, войны с немцами, «культа лично- сти». «Кукурузника». «Бровеносца в потёмках». «Меченого». Всех свалившихся на нас в прошлом веке бед и напастей. Более того. Пришедший с годами духовный опыт давал понять: для того тебе и послано необычное знание, чтобы не переставал о нем размышлять. Как раньше, бы- вало, застревала у кого-то в сознании строчка из былины слепого и в шрамах банду- риста, которого водил бездомный мальчик-поводырь, так заповедано и тебе: думай!

О трагедии народа, к какому принадлежишь. Может быть, дело в природной общительности? Или сказалась школа сибирской стройки, где просто нельзя было не Выслушать собеседника, который рассказывает тебе «всю жизнь с самого начала». А в итоге ты попросту притягиваешь к себе разно- го рода информацию и постепенно превращаешься в невольного ее сортировщика и, что делать, в аналитика-добровольца. Так вышло, что после съемки в Отрадной художественного фильма «Брат, найди брата» по одноименной моей повести, мне пришлось выступить в роли ведущего трех документальных фильмов о Северном Кавказе, и первый был «Хранитель». О народ- ном ученом и природном философе Сергее Даниловиче Мастепанове, всемирно из- вестном собирателе пословиц. За одну из них, весьма справедливую («Хорошо в ком- муне жить – один робить, два лежить») ему пришлось расплатиться десятью годами

«Ухтпечлага», где и произошла с ним некая странная история…По причине богатырского здоровья он был отобран в бригаду «для особо тяжких ра- бот» и кроме этого успевал помогать больным и слабым. Но укатали Сивку крутые горки! Помирал в палате для безнадежных доходяг, когда его тайно навестил старый поляк, заключенный, которому перед этим Сергей Данилович спас жизнь, и которого потом помогал выхаживать.Теперь он заставил Мастепанова съесть при нем, чтобы не осталось следов, несколь- ко долек шоколада и стал говорить приличествующие обстановке прощальные слова.

Но умирающий Мастепанов вдруг еле слышно выговорил: «Как же вы тут без меня останетесь?» Эта жертвенность явно растрогала старого поляка. Его будто прорвало. «Он, видно, успел так по лагерям намолчаться, что теперь ему надо было выска- заться, – размышлял Сергей Данилович. – Тем более, что ничем не рисковал: я уже был, считай, труп».

Вот смысл услышанного Мастепановым: «Благодарю тебя, мой сын! Я никогда не думал, что русский казак может быть таким добрым. Если даже он – школьный учи- тель. Поэтому хочу, чтобы ты покинул этот мир в твердой уверенности: мучитель твой будет жестоко наказан. Ради этого я и делил тут с тобой хлеб и воду. Откуда, думаешь, этот шоколад, который ты только что съел?.. Он из Швейцарии. А началь- ник лагеря, который не хотел, чтобы его передали и отправил меня на сплав, уже получил свое. Хорошо еще, если его не расстреляли. О!.. «Полярные медведи» – люди серьезные и ничего не прощают. Я один из них. Более того, я – инспектор. Это третья моя «берлога», две первых были в Архангельске и Воркуте. Потом меня переведут на Урал, а дальше – «Сиблаги» и Магадан. Скорее всего начальники там умней здешнего и помогут американцам забрать меня. Я только родом из Польши, а всю жизнь живу в Штатах – я там дома!.. И я сперва отдохну и отмоюсь от лагерной грязи, а потом примусь за доклад для старых «полярников», они его очень ждут. Уходи в иной мир спокойно, мой добрый, ласковый сын. Я ничего не забуду и ниче- го не пропущу. Потому что я – будущий свидетель на страшном суде, который ждет нашего мучителя!»

Но Мастепанов остался жив. Другой поляк, по словам Сергея Даниловича – быв- ший министр иностранных дел Польши, который почему-то «был в контрах» со ста- риком-«полярником», однажды ночью тайно привел в лазарет несколько общих това- рищей-«интернационалистов» (недаром же будущий знаток «всемирного паремиоло- гического наследия» приобрел в «Ухтпечлаге» знание пяти иностранных языков).

Пришедшие стали полукругом у изголовья Мастепанова и шепотом повели жалост- ный разговор, надо думать – заранее хорошо отрепетированный. Мол, как жаль, что Сергей помер именно в тот день, когда ему пришло помилование! И затухающая жизнь взяла в нем своё: как это – помер?! Нет, братцы, не-е-ет!.. Когда стал на ноги, старого поляка в лагере уже не было.Перевели в приполярное Зауралье.

Судя по этому раскладу, не товарищ Сталин спас Россию – это она спасла товарища Сталина. От международного, на манер Нюрнбергского, суда, который, победи фа- шизм, мог бы состояться в разоренной Москве или полувымершем Ленинграде.

И обвинительные речи произносили бы на нем не только немецкие юристы, но также английские и заокеанские их коллеги из всех существовавших тогда и продолжающих существовать тайных «берлог». И в перерывах, либо когда заседания затягивались, все баловались бы шоколадом из вечно благоденствующей, гуманной и дружелюбной Швейцарии.

Подумать только, заложниками каких многоходовых игр мировой закулисы выпало стать нашим ни сном, ни духом об этом не ведавшим, слишком доверчивым соотече- ственникам! Или должны были предчувствовать?.. И должны были помнить, что ни одно клятво- преступление добром не кончается. А чем, как не очередной русской смутой, была и Октябрьская революция, и последовавшая за ней братоубийственная война? Откуда взялись «тямоньки»-то? Еще не так давно станичники гордились, что перед главной русской трагедией в на- шей Отрадной существовала чуть ли не самая многочисленная на Северном Кавказе большевистская организация. Крупнее екатеринодарской и ставропольской. Как-то, уже в «перестроечное» время, с отцом Сергием Токарем, который был тогда армавирским благочинным, мы приехали в станицу Спокойную, чтобы собственными глазами увидеть чудо. На внутренней стене старой деревянной мельницы осыпалась известь от давней побелки, и под нею проявился лик Бога-Саваофа.И в самом деле, не диво ли?..Но вот я рассказал о нем в Краснодаре писателю Петру Придиусу, светлая ему па- мять. Старшему другу-земляку, родом из соседней станицы Бесстрашной. И он сперва долго покачивал головой, как бы что-то припоминая и воедино складывая. С горькой усмешкой сказал вдруг:

Ну, не подлецы, а?.. Старые-то мои станичнички. Ты знаешь, где устроили под- польную типографию? В святом месте. В церкви! Батюшку сумели уговорить. И все равно это не помогло. Когда пришла пора расказачивания, его чуть не первого сослали в Архангельск, а церковь разобрали на бревна. Увезли в Спокойную, говорила мама, построили мельницу. Для коммуны. Знаю, где это, знаю, она показывала… Ну, и Сава- оф-то терпел, видать, терпел, бедный, а потом решил объявиться. И смех, и грех, что тут скажешь?А ведь, и правда!..

Мне тогда невольно припомнились другие земляки. Сибирские. Татары кузнецкие. Шорцы. И в девятнадцатом веке их называли «двоеданцами»: еще недавно платили дань и русскому царю, и прежним покровителям, тюркским владетелям.Но мы-то, мы? Русаки. Еще недавно – хребет России. Не двоедонцы ли? «И нашим, и вашим…» И «помазаннику Божиему». И – его будущим убийцам. Вот она и расплата.

Но и то правда, что «Тямоньке» с его пропахшей постирушкой несчастной матерью деваться-то было некуда. «Рыба ищет, где глубже». Это самой собой. На все времена. Не стану заниматься самоцитацией, об этом уже писал. Как в бурные дни начала прошлого века, приехавшая на плодоносную Кубань «кацапская» голытьба, поселив- шаяся окрест станицы Новокубанской, скинулась на покупку земли у барона Штей- нгеля, с тем, чтобы поделить ее потом на паи. Уже, как говорится, ударили по рукам, когда на торге появился один из крупнейших в то время на русском Юге землевла- дельцев: Захар Щербак. Накинуть на десятину копейку было для него плевое дело, на- кинул, забрал землю. В Новокубанке пошли волнения. Утихомиривать бедноту при- был казачий полк. И, виданное, вроде бы, дело: командовавший казаками полковник докладывал потом в Екатеринодар, что бунтари – «иногородние» правы. Земля дляних – дело жизни и смерти.А с Щербаком потом жестоко расправились в Гражданскую.

Такая страна – Россия: сами провоцируем гнев Божий, который у писателя Алек- сандра Исаевича Солженицына, родного внука нахрапистого богатея Захара Щербака, образно назван «Красное колесо». Сами потом под этим «колесом» гибнем. И сами же, считай, об этом, с обличительной страстью, повествуем.

Но что делать?.. Благодатный Северный Кавказ всегда был на прицеле у мировых управителей. Об этом есть роман талантливого кабардинского писателя Эльберда Мальбахова. Эльберда: «Страшен путь на Ошхомахо». Об этом же позднее писал еще один искренний радетель российского Юга, тоже кабардинец, Тенгиз Адыгов. Тоже в романе интереснейшем: «Щит Тибарда».

С одним из русских знатоков Северного Кавказа год или два назад стояли на Крас- нодарском автовокзале, в ожидании моего рейса в родную станицу. Объявили прибы- тие междугороднего автобуса «Санкт-Петербург – Пятигорск», и я невольно удивил- ся: мол, такая даль. Ничего себе!

Провожатый мой улыбнулся:

Маршрут «Санкт-Петербург – Сан-Пятигорск»!

Молодец, – одобрил я с нарочитой завистью. – Словотворец! Он вдруг посерьезнел:

А тебе неизвестно, что перед первой мировой Пятигорск был столицей русского масонства? И в годы революции… Оплот был!

Стоп! – я перехватил – Не хочешь ли ты сказать, что и в гибели Лермонтова есть след…

Подошел, наконец, автобус, которого мы ждали, и мой провожатый-энциклопедист не дал мне договорить. Обнял меня и подтолкнул ко входу:

Не берусь утверждать, как там было с нашим Михал Юрьичем, но то, что это они приговорили командарма Сорокина, факт.

И когда уже я посмотрел на него сквозь окно автобуса, красноречиво развел руками. И правда что: как этот северокавказский калейдоскоп разгадать?

И только ли он – северокавказский?

В запоздалое свое оправдание допускаю, что подсознательно мне хотелось увидать в повествовании Николая Прокофьевича решение некой сверхзадачи. Как можно бли- же к истине объясняющую смысл и размах «сталинских репрессий». Ведь дело не только в природной жестокости «усатого тирана». «Ёськи-гуталина». Кто-то ею очень ловко воспользовался.

Имею в виду не мелких доносчиков, почти до бесконечности увеличивших число от- ечественных «двоедонцев», нет. Речь о могущественных игроках мировой закулисы…

…То было благословенное для меня время, когда в станице собирались вместе три моих старших друга: Мастепанов, Смирнов и Ложкин. Как и Сергей Данилович, тоже бывший учитель и удачливый краевед-археолог. О чем только в те часы мы не бесе- довали, и для меня, давно к тому времени не только «большенького», как в Отрадной определяли «разумный» возраст – давно седого, то были незабываемые уроки.

О них, собственно, об этих уроках терпения, добра и мужества, с режиссером Се- веро-Кавказской киностудии документальных фильмов Игорем Икоевым мы сняли и

«Хранителя», о Мастепанове, и ленту «Где Ложкин прячет золото?» И тут и там виднел- ся на втором плане и Николай Прокофьевич Смирнов. Дядя Коля. Уже сидевший тогда в своей «латифундии» над рукописью о Колымских годах своих отрадненских земляков.

Но я ему так и не помог.

Более того. Уже издалека, теперь с острой болью, осязаемо ощущаю, как на закате жизни усилил горечь его многострадальной судьбы.

Хорошо понимаю, что за это нет мне прощения.

И все же молю теперь: простите меня, дорогой Николай Прокофьевич! Дядя Коля, милый, прости…

СТРАНИЦЫ ВОСПОМИНАНИЙ

От автора

Я хочу написать о моей родной станице Отрадной, где я родился и вырос, но прожил всего-навсего 21 год, после чего «меня расстали с ней на всю жизнь». Но до сегодня у меня только светлые воспоминания о том времени.

Эти воспоминания – часть общей истории моей исковерканной жизни, продолжать писать которую я буду, как историю трагедии нашей семьи.

Есть история такой же искалеченной жизни моего друга Жоры, которую я предла- гаю в этих воспоминаниях. Все это чистая правда, от начала до конца, без фантазии или вымысла – всё истина, только написанная не в хронологическом порядке и не профессионально – я же не писатель. По профессии я музыкант, как и мой друг Жора Лизогубов из станицы Отрадной, что на Кубани. Нас в 1937 году вместе арестовали, но увиделись мы с ним только через 10 лет, уже на Колыме, в 1947 году.

К тому времени я уже освободился из лагеря и был на гастролях с Магаданским теа- тром в пос. Ягодное, где и увиделся с ним (мне было определено 8 лет, а Жоре – 10, он ещё до ноября 1947 года был в лагере. Освободившись в ноябре, через два месяца он уехал (в феврале 1948 года) домой. Мне же ехать было некуда (там, в станице, меня никто не ждал). Я остался работать на Колыме и пробыл, работая в театре, в Магада- не, до 1981 года. Об этом я продолжаю писать воспоминания о моей жизни.

До 1937 года я работал в Отрадной счетным работником, в Госбанке, начинал, как бы карьеру бухгалтера, но потом, после лагеря, бухгалтерию забросил и стал работать в театре музыкантом – официально по-театральному – «артистом оркестра»…

Здесь же, в этом театре, я одно время работал в бухгалтерии по совместительству – днём в бухгалтерии, а вечером в оркестре. Но пришлось уйти из бухгалтерии – слишком большая нагрузка: целый день и ночь; почти все спектакли кончались в 11 часов ночи… В 1962 году я был назначен инспектором оркестра – административная долж- ность (по совместительству играл уже на валторне и был как бы помощником ди- рижёра по административной части, заведовал театральной библиотекой). На этой работе в театре работал до 31/ХII-74 года – ушел на пенсию. Но пробыл на пенсии, не работая, как пенсионер, недолго, заскучал без коллектива и пошел на работу опять в театр, но уже на административную работу – администратором, снабженцем, о чём придётся мне написать подробнее.

Кто с театром хоть раз в жизни был связан, ну, хотя бы на 5-7 лет – тот уже другой работы в дальнейшем себе найти не может. И не обязательно быть артистом. Артисты театры меняют, переходят из одного в другой постоянно. Мало есть таких, которые без перерыва работают в одном театре долгое время – это не касается артистов Мо- сковских театров и некоторых Ленинградских… Обслуга же театральная – одеваль- щицы, реквизиторы, портные, контролёрши, гримёры, и некоторые другие работники не творческого состава, раз приобщившись к театру – оставались в нём до глубокой старости, работая беспрерывно по 25-30 и даже больше лет, никогда не жаловались на выбор профессии, и никогда не изменяли театру.

Мне также пришлось проработать в Магаданском театре с июня 1945 года по март 1981 года, что выходит около 40 лет... Недаром есть такая театральная поговорка: «В театр не поступают на работу, а попадают как под трамвай или под поезд... Раз – и навсегда!..» Поэтому я очень хорошо знаком с театром…

Немного воспоминаний <…> я написал для себя и для тех, кому доведётся про- читать мои «записки», и не боюсь расстроиться. Есть такое выражение: «вспомнить прошлое – значит всё вновь пережить»... И я решился на последнее, хотя это, как го- ворится, «удовольствие ниже среднего»… Пусть будет так...

I

Футбол. Лёня Оглоблин. Учёба в Петрозаводске. Голод. Работа на Дальнем Востоке. Возвращение в Отрадную. Арест отца. Писарь в НКВД. Антисоветские слухи. Охрана колхозного имущества

Когда я работал, мне всегда не хватало времени, мне казалось, что я не всё сделал и всё торопился. Мне жена говорила, что 24-х часов в сутки мне было мало. Как она шутила: «Ты работаешь 26 часов в сутки, «встаешь» утром на 2 часа раньше...»

Я всегда был активным, был пионером, потом комсомольцем, время находилось и для оркестров – духового и струнного. И в то же время меня страстно тянуло в спорт, который в Отрадной в те времена, – я всё имею в виду до 1937 года, – был в моде: была отличная футбольная команда из старших комсомольцев, была секция лёгкой атлетики (прыжки с шестом), была секция вольной и французской борьбы. Меня ув- лекал футбол, и я пацаном, каждый день «дежурил» за воротами и подавал мяч вра- тарю, когда мяч летел в ворота или мимо. Нас было двое-трое мальчишек, которые по очереди бегали за мячом и подавали его вратарю, конечно, при этом ударив мяч ногой, в этом заключался высший смысл нашей «помощи» вратарю. Каждый вечер была тре- нировка у взрослых футболистов, а мы, мальчишки, уже на своих местах, ждём, когда мяч полетит за линию ворот. Сеток в воротах тогда не было, это была бы роскошь по тем временам!.. Я полюбил эту игру, как, впрочем, и все мальчишки того време- ни, и у нас вскоре образовалось несколько команд юных футболистов. Мяч у нас был резиновый, раз десять перешитый и набитый тряпками. Тогда и во сне нам не снился настоящий футбольный мяч! Собиралась куча пацанов, делились на две партии поров- ну. Капитаны из общей кучи выбирали по очереди по одному игроку, бывало и по 11, и по 15 человек в команде, бывало и по 5-8 человек. Всё зависело от погоды и кому не запрещали родители выходить на улицу, а таковые были и в то время, как, впрочем, и в настоящее. И вот мы где-нибудь на пустыре, или на не вспаханных ещё огородах, с утра до вечера, без устали, как оглашенные (так нас старухи называли), истово гоня- ли бедный мяч до упаду, а потом бегали на речку Уруп купаться. Всё лето, до самых холодов, слышно было буханье нашего мяча! Играли босиком, чтобы не покалечить друг друга, разувались обязательно. Однажды, дежуря за воротами, я познакомился с таким же, как я, подавальщиком мяча – Лёней Оглоблиным, который, как я потом уз- нал, приехал «на курорт» с мамой из Карелии. На Кубани были продукты подешевле, так было, по крайней мере, до 1932 года, в Отрадную много приезжало народу «на дешевый базар», да и климат на Кубани был не то, что в Карелии. Мама его работала зоотехником, а отец был начальником планового управления Карельского ЦИКа. Я с Лёней сдружился на футболе, и по окончании семилетки в Отрадной, решил поехать к Оглоблиным в Петрозаводск, вместе с Лёней поступать в Гидротехнический техни- кум. И в октябре уехал к ним.

Поехал я в октябре и, конечно, опоздал. Начало занятий и тогда было с 1-го сентя- бря, хотя я и поступил на гидротехническое отделение. Приняли меня с условием, что я наверстаю пропущенные занятия. Жил сначала у них, ходили с Лёней на занятия вместе. Учиться мне было трудновато. Из дому мне никакой помощи не было, по- тому что на Кубани началось голодное время (зима 1932 и начала 1933 года), какое, впрочем, наступило и в Карелии. Студентов кормили очень плохо, дома у родителей Лёни тоже не было никаких запасов. Мама Лёни надеялась на то, что мне с Кубани будут «подбрасывать посылочки», а там сами сидели, как говорят, «на сухарях». И тогда мама Лёни меня переселила в интернат при техникуме. И вот я стал, как и все студенты, а больше половины были приезжие из районов Карелии, то есть стал полу- голодным студентом. Нам приходилось ходить на железнодорожную станцию и там подрабатывать на разгрузке вагонов, иногда шпалы выгружали. Получали денег нетак много, но сразу по окончании работы всей компанией шли «питаться» куда-ни- будь на базар или в ресторан. Такой был в Петрозаводске, в котором и днём, и вече- ром было всего два блюда – это суп со снетками, треска жареная и чай. Вот там мы и подкреплялись. Я не смог наверстать пропущенные занятия и хорошо учиться, чтобы получать стипендию, и мне в ней отказали. Из дому получал плохие вести и не вы- держал полуголодного учения, в конце апреля 1933 года, как раз под 1-е мая, уехал на Кубань, в свою Отрадную.

Тогда, по городам уже продавали так называемый «коммерческий хлеб», он был дороже того, что давали по карточкам, но и его в магазинах было ограниченное ко- личество, всегда стояли большие очереди за ним. Я в Ростове, на вокзале, с большим трудом купил полкило белого хлеба, половину сам съел, а половинку привёз домой, в Отрадную, там его не было в продаже. И на мой кусочек белого, уже зачерствелого хлеба, все смотрели как на какое-то диво!.. По карточкам второй год давали только кукурузную муку и то очень мало, и только работающим в учреждениях или на пред- приятиях. В силу этого мой отец бросил портняжничать, некому, да и не из чего было шить на заказ, и поступил на работу кассиром-помощником бухгалтера в Отраднен- скую МТС, куда и мама вскоре перешла, стала там работать машинисткой-ученицей. Получали две хлебные карточки и три основные, и на детей! Я по приезду из Карелии поступил работать на почту – кассиром заказного отдела. Принимал посылки, теле- граммы (на эту работу меня направил комсомол), потом перешел на работу в «Загот- зерно» помощником бухгалтера, где проработал до мая 1934 года. Я сам получал свою рабочую продуктовую карточку, хлебную, больше ничего по карточкам у нас тогда не выдавали. До мая 1934 года отец с матерью работали в Отрадненской МТС на преж- них должностях.

В конце мая 1934 года, мы всей семьёй: отец, мать, я, две сестрёнки и бабушка (по отцу) поехали на Дальний Восток, как говорили тогда, «за длинными рублями». Уе- хали по советам и уговорам отцовой младшей сестры, тёти Тони, и её мужа, которые в 30-м году отправились из Отрадной в поисках «лучшей жизни» на Сахалин (за- вербовались). Тогда они приехали в Отрадную в отпуск. Родители продали домик бабушки Саши, в котором мы жили, и все, такой вот большой компанией, поехали в город Свободный. Там был гострест «Амурзолото», завербовались и поехали в Стойбинский «Золотопродснаб» (пос. Стойба, Экимчанского района), мать – маши- нисткой, отец и я – помощниками бухгалтера. Там нам дали квартиру, устроились хорошо. По тем местам сейчас проходит желез- ная дорога БАМа. Но весной 1935 года я внезапно заболел тропической малярией. Бо- лезнь коварная, и по предписанию врача мне пришлось расторгнуть договор. Я снова уехал на Кубань, надо было переменить климат, иначе от малярии было не избавиться. Возвратился снова в родную станицу, поступил на работу в Отрадненское отделе- ние Госбанка операционистом группы товарооборота, и на этой работе я проработал до самого дня ареста – до 18 ноября 1937 года…

Родители проработали весь срок договора, три года, и в июле 1937 года вернулись всей семьей домой, т.е. в Отрадную, купили небольшой домик с сараем и больше нику- да не уезжали. Младший брат Саша учился в Прохладненском техникуме овцеводства и на Дальний Восток с нами не ездил. Бабушка Саша осталась с отцовой сестрой на Дальнем Востоке, но по дороге, возвращаясь к нам в конце 1937 года, попала в желез- нодорожную катастрофу и пропала, концов так и не нашли. В декабре 1937 года отец был арестован, его судила тройка – что это такое тройка, и как она судила, я напишу отдельно. В 1947 году отец вышел из лагеря и был, как и все, реабилитирован только в 1954 году. В лагере он работал портным. После лагеря, в пос. Пукса Архангельской области (там и был лагерь) он работал заведующим местной портновской мастерской, вышел на пенсию, уехал в Ростов-на-Дону и там умер в 1979 году на 91 году жизни…

Как кандидат в члены ВЛКСМ, выполняя поручение комсомола, я был послан рай- комом ВЛКСМ в НКВД к уполномоченному Агаркову (до сих пор помню его фами- лию, он был прислан в Отрадную из крайкома на время раскулачивания), который дал мне поручение переписать пофамильно и постанично небольшую группу аресто- ванных раскулаченных из станиц Удобной, Спокойной, Преградной (это все станицы Отрадненского района). Дал мне и форму списка по графам: Ф.И.О., когда арестован и в какой станице, этот список я и делал. Во дворе районного НКВД к моему столу, где я сидел, по очереди подходили мужчины, пожилые и молодые, хорошо одетые. Я их записывал в этот список. Перед этим мне было сделано предупреждение о том, чтобы я ни в какие другие разговоры не вступал и кроме фамилии, когда арестован и где, ничего больше не спрашивал у них, что я прилежно и делал, записывая только то, что мне было поручено. Мужчины эти держались непринужденно и между собой разговаривали так, как будто меня тут и не было, т.е. они меня абсолютно не считали за какого-нибудь начальника или порученца. Охотно отвечали на мои вопросы, не переставая разговаривать между собой. Некоторые меня спрашивали: «Ну а дальше куда нас повезут?..» Я говорил им, что мне это неизвестно, хотя и знал, что их вывезут в калмыцкие степи, там какое-то село, не то Дивное, не то Длинное, в общем, куда-то под Астрахань. Об этом нам говорил секретарь РК ВЛКСМ, предупреждая, чтобы не особенно об этом говорили.

Вот тут я и услышал от этих мужиков рассказы о том, кого и за что арестовывали. Один мужчина говорил, что его обвиняли в том, что он агитировал против вступления середняков в колхоз и говорил, что после обобществления всего домашнего скота, будут и всех жен, баб обобществлять, т.е. жены будут общие, колхозные... Для этого, мол, в мастерских шьют большущие, длинные и широкие ватные одеяла, под которы- ми и будут спать все колхозники во время полевых работ. Домой никого отпускать со степи не будут, пока идёт пахота, сев или уборка, все будут работать вместе и спать на ночь ложиться будут под одно колхозное одеяло, которое трактором будет натяги- ваться на всех подряд лежащих мужиков и баб. Я это слышал собственными ушами, меня это просто потрясло, и я и верил, и не верил этому, но дома об этом рассказал и получил от отца нагоняй и строгий наказ – никому об этом не говорить и ничего по этому поводу не расспрашивать ни у кого. Но я всё же осмелился, у этого самого уполномоченного Агаркова все-таки спросил, и рассказал ему, где это я слышал. Он рассмеялся при этом и сказал мне: «Вот за эти разговоры мы их и арестовали и раску- лачили. Они сами не хотят идти в колхозы и других отпугивают такими сказками»... Этого мне было вполне достаточно для того, чтобы я не сомневался в том, что таких надо обязательно раскулачивать. И так думал не я один, в то время ещё совсем юно- ша, не очень-то тонко разбирающийся в политике, считал, что так и надо.

Эту партию арестованных я переписал, как мне поручили, список отдал уполномо- ченному Агаркову, что дальше было с теми мужиками, я ничего не знал. Их куда-то увезли. Больше меня не посылали в НКВД.

Помню ещё, как во время этой переписи, один из мужчин спрашивал меня – откуда я, местный, отрадненский, или приезжий, как этот уполномоченный Агарков? Я от- ветил, что я не приезжий, местный – отрадненский – фамилию они не спрашивали, а сам я им её не сказал.

Эту подробность я описываю потому, что позднее, уже в 1937 году, когда меня са- мого арестовали, в том же НКВД, в нашей Отрадной, меня на первом допросе упол- номоченный уже Отрадненского НКВД упорно спрашивал и всё добивался от меня утвердительного ответа на его вопрос: «Знаю ли я, или раньше знал ли некоего Ляхо- ва, жителя станицы Удобной»? Я ответил, что никогда там у меня не было знакомых, и эту фамилию я слышу в первый раз. Но следователь упорно настаивал на этом во- просе и всё добивался от меня ответа положительного. Но я его не знал, и так ему и сказал. Тогда он мне напомнил, с кем и о чём я, якобы, разговаривал в то время, когда, выполняя комсомольское поручение, я переписывал тех самых мужиков из станиц Удобной, Спокойной и др. И я, вспомнив об этом поручении, сказал этому следо- вателю, что мое дело было их пофамильно переписать, что я честно и сделал, и что список переписанных отдал уполномоченному Агаркову. Следователь усмехнулся и сказал мне: «А знаешь ли ты, где сейчас тот Агарков», и засмеялся... Я не понял тогда этой «шутки», и только много позже узнал, куда девался тот Агарков. Как ни пугал и как ни старался уполномоченный заставить меня «знать этого Ляхова», я категориче- ски отказывался, и так ему не ответил положительно, потому что я не знал никогда этого Ляхова. Дальше, когда я буду описывать подробно, как и когда меня арестовали, и как велось «следствие» – этот случай с Ляховым выразится в конкретное «обвине- ние» и будет одним из доводов обвинить меня в непосредственном участии в контр- революционной террористической группе, которая, якобы, в 1937 году или раньше существовала в нашем Отрадненском районе, на Кубани. Это, по «мнению» след- ственных органов НКВД, в 1937 году, т.е. после окончания гражданской войны на Кубани, которая закончилась полностью в 1920 году, а мне тогда было всего 4 года!.. Да и мог ли я участвовать в контрреволюционной организации?

Даже во времена после раскулачивания, во времена сплошной коллективизации, когда я уже был принят кандидатом в члены ВЛКСМ, т.е. в 30-е уже годы – никто, и никогда даже и не слышал о каких-нибудь организациях, выступавших против со- ветской власти, и я был, как будущий комсомолец, одним из активных кандидатов, принимал деятельное участие в охране от поджогов колхозного имущества, стогов необмолоченной пшеницы...

Охраняли мы «колхозное добро» группами в 4-5 человек со старшим комсомоль- цем во главе, у которого был револьвер, а нарушители, которых много было поймано нами на месте преступлений – все были из детей раскулаченных, их родителей увез- ли в места поселения, а их дети или другие родственники оставались специально для «мести властям», они поджигали стога необмолоченного хлеба, поджигали колхоз- ные конторы и хозяйственные постройки...

И все это было в 1930-32-х годах – когда, как я уже описал выше, я был в комсомо- ле, был одним из активнейших музыкантов нашего духового оркестра, который был единственным на весь обширный Отрадненский район…