2-я часть очерка

«Вы относитесь к подлинным мастерам стиля и слова…»

Глазами читателей

Мне бы хотелось посмотреть на творчество Воробьёва глазами его читателей-современников. Архив писателя открыт и хранится ныне в Российском государственном архиве литературы и искусства. В советские годы издательства оставляли на самых последних страницах книг короткое приглашение: направлять свои отзывы можно по такому-то адресу. И люди писали. Кто-то выражал своё отношение к прочитанному и, встретив что-то близкое себе, делился сокровенным. Воробьёв казался этим не знакомым с ним людям именно тем человеком, который поймёт, с которым можно поговорить о чем-то сугубо личном. Кто-то спрашивал, что стало с героями, как сложилась их дальнейшая судьба, потому что воробьёвская проза воспринималась как самая подлинная действительность… Кто-то скупо хвалил, кто-то скупо, а порой совсем не «скупо», ругал, «выковыривая» стилевые неточности и фактические ошибки, упрекал за то, что, например, в киноповести «Я слышу тебя» (действительно у Воробьёва не самой сильной) бывший партизан ностальгически рассматривает «сувениры» – фашистские кресты и медали, а в «Тётке Егорихе», мол, содержится… пропаганда порнографии. Мне кажется, читательские отзывы – недооценённый вид литературной критики и, помимо этого, особый документ эпохи. Их анализ уже становился предметом научных исследований[1]. Но я бы ещё хотел понять, что именно вызвало исповедальный отклик, что было в рассказе или повести такого, что заставило читателя взяться за перо или шариковую ручку и написать письмо в той надежде, что оно попадёт в руки автору… Эти люди, мне кажется, в большинстве своём следовали тем наставительным словам, которые в романе Константина Федина «Необыкновенное лето» произносит одна его героиня, Вера Никандровна: «Просматривать, перелистывать книгу – это не чтение. Читать надо так, как слушаешь исповедь человека. Углубляясь в книгу. Тогда она раскроет себя, и ты постигнешь её прелесть. Как лес нельзя узнать, не углубляясь в него, а только поглядев на него издали или пройдясь по опушке, так и книга не принесет тебе радости познания, если ты не научишься углубляться в чтение».

Мне интересен портрет читателя тех лет: кто он был, что искал, почему откликался, как вспыхивало то интимное чувство, когда не правда документальной действительности, а правда художественная (читатель иногда ставил между ними знак равенства, отождествляя Воробьёва и его героев – Сергея Воронова, Алексея Ястребова – с ним самим), именно правда художественная становится куда сильней и точней документа. Воробьёвская проза не «фотографична» при всей своей яркой образности.

Тут была одна и та же боль, которая занозой мучила и автора, и читателя, а с нею вместе великое человеческое чувство сопереживания. Оно становилось мостиком, той нитью, что связывает незнакомых людей таинственным родством...

Вера Воробьёва вспоминала, что в 1958 году у писателя возник замысел большого романа, который он предполагал назвать «Серебряная дорога». Он написан не был, точнее, «рассыпался» на отдельные самостоятельные повести и рассказы, где действуют одни и те же герои. Его начало стало повестью о детстве. Отрывки печатались в декабре 1959 года в «Страже Балтики», ежедневной газете Краснознаменного Балтийского флота, под заголовком «Серебряная дорога». Затем, в 1963-м, повесть вышла на страницах одиннадцатого номера журнала «Молодая гвардия». Её подзаголовок впоследствии стал заголовком – «Сказание о моём ровеснике», а тогда редакция попросила писателя назвать повесть иначе. Так появился «Алексей, сын Алексея»[2].

Читатель В. Смирнов из латвийского города Вентспилса, оставивший в письме только инициал, внимательно следил за «Стражем…»:

Тов. Воробьёв!

С удовольствием прочёл главы Вашей повести «Серебряная дорога», опубликованные в газете.

Откликнуться хотелось «зараз», как только прочёл первый кусок. Удержало благоразумие: просто выболтаться перед незнакомым человеком было бы бестактно и глупо. Выждал и прочёл все семь номеров…

Я взволнован и воодушевлен, будто в гостях у хорошего приятеля побывал – умного, вдумчивого, несомненного художника! Тем более заметны главы, что наша газета редко балует читателей хорошим отрывком, рассказом, очерком. Да и не только наша…

Естественность сюжета, а не лубочная яркость речи; скульптурная чёткость образов; удачно найденная деталь и целостность общего (как в песне, где слова не выкинешь) – вот что привлекло меня в «Серебряной дороге» даже в том неполном виде, как она опубликована в газете.

Кстати, будет ли повесть издана?

Если будет (простите мою назойливость), хочется прочесть её всю. Возможно ли это?

Шесть вырезок со своими пометками я отсылаю Вам. У меня осталась одна, последняя, на память. В пометках вы найдёте, что конкретно понравилось мне и что нет. Мнение, конечно, чисто субъективное, потому Вас ни к чему не обязывающее[3].

К письму прилагались вырезки из «Стража Балтики». Даты в нём нет. Отметим вслед за ним эту «песенность» воробьёвской прозы. Сравнение с песней, воспоминания о песнях не раз ещё встретятся в письмах. «Сказание…» вошло в сборник «У кого поселяются аисты», выпущенный в 1964 году «Советской Россией». С некоторым опозданием книга попала в руки студенту Воронежского государственного университета В.М. Агулову. Мастерство Воробьёва заключается в том, что он сумел сделать своих героев собеседниками читателя.

Дорогая редакция!

Я прочитал повести и рассказы Константина Воробьёва «У кого поселяются аисты». Меня потрясла повесть, открывающая книгу, «Сказание о моём ровеснике». Прочитав её, я не мог остановиться и читал книгу дальше с мыслью найти продолжение этой повести. А потом понял: продолжение этой повести – жизнь, а последующие повести и рассказы – эпизоды из этой жизни, раскрывающие взаимоотношения между людьми.

Книга потрясла меня своей простотой, реальностью происходящего в ней. Взволновала и заставила задуматься. Второй день я мысленно переживаю происходящее в книге, сопоставляя своё восприятие жизни с восприятием её героями книги.

Дорогая редакция! Я очень прошу Вас, передайте, пожалуйста, автору книги т. Константину Воробьёву огромное спасибо за его книгу «У кого поселятся аисты». Я очень благодарен ему и признателен. Я даже не могу сказать, какое чувство возникло у меня к нему, когда я прочитал его книгу. Ещё раз огромное спасибо и глубокий поклон, Константин Дмитриевич[4].

На повесть «Алексей, сын Алексея» отозвалась 15 февраля 1964 года читательница Нина Лосева из Куйбышева. Письмо написано синими чернилами на трёх листах тетрадной бумаги в клетку.

Уважаемый Константин Дмитриевич!

Где-то я вычитала фразу: «Писатель принадлежит народу». Вот почему я посылаю Вам это письмо. Пишу я по поводу Вашей повести «Алексей, сын Алексея». Давно уж не испытывала я такого удовольствия при чтении художественной литературы. Отчаявшись найти что-нибудь яркое на прилавках, читая книги, чем-то похожие друг на друга, мало-помалу перешла я несколько лет назад на дневники очевидцев, книги натуралистов и путешественников, журналистов и географов. Там каждый пишет о чём-то своём, но в художественном смысле книги те не могут служить отрадой нам, запойным «пьяницам», не мыслящим ни одной минуты существования без печатного слова.

И вдруг такая радость! Словно букет свежих душистых полевых цветов. Так и запахло горячим летом, травами-медоносами. В зимние дни, холодные и угрюмые, я словно побывала в отпуске в Вами чудесно описанной, бесконечно симпатичной деревеньке. Всё так понравилось! Но больше всего язык повести. Не знаю, скоро ли выйдет «Алексей…» отдельной книгой, хочется поскорее поставить его на полку среди самых любимых, которые останутся моим внукам.

Дорогой Константин Дмитриевич!

Всё очень хорошо в Вашей повести, но есть один недостаток – она мала. Может быть, в этом её основная прелесть, не знаю, как Вы решали, но по этой теме, по героям, по Вашим силам и по моему мнению – здесь нужна большая вещь, может быть, даже не одна. Я бы с большим наслаждением купила в магазине трилогию: 1) «Алексей, сын Алексея», 2) и 3) – Вы сумели бы ярко и скромно озаглавить. Книгу Вашу читала я, и читала не одна. Дочери 16 лет понравилась. Мальчишкам-озорникам 9 и 12 лет понравилась тоже. Один вопрос у всех: и это всё? А продолжение? А как он будет жить дальше? Кем будет, что будет делать? По возрасту этот человек – наш современник, реальный человек, который где-то рядом с нами жил, работал, боролся со всякой гнилью, воевал в Отечественную войну, сейчас, наверно, страстно борется за мир, за правду, за настоящих людей. Очень понравились нам всем в книге отношения мальчика и деда, рассказ о той неподкупной любви и духовной близости ребёнка и старика, о которых почти ничего не пишут молодые современные авторы. А может быть, ничего не знают об этих красивых и грустных вещах дети, выросшие в яслях, детсадах, интернатах, а деды работают и живут особой, оторванной жизнью[5].

Читательница просила дальше рассказать, будет ли продолжение. «Книг у нас море, а хороших очень мало, вот зацепишься за какую-нибудь редкую удачу вроде Вашего “Алексея”, и хочется вжиться в неё надолго». Она права. Повесть мыслилась как первая часть большого романа. Это я сказал. С Алексеем Ястребовым мы встретимся потом в «Убитых…». Читательница пишет по горячим следам. Наверное, «Молодую гвардию» они выписывали всей семьёй, если повесть прочли и дочь, и внуки.

Вот ещё один отклик, немного запоздалый. Письмо написано на сдвоенном тетрадном листе в клетку. Старшеклассница Любовь Карцева жила в Москве. О себе она немного сказала в письме. Оно датировано 15 марта 1965 года.

Дорогой Константин Воробьёв!

Простите, я не знаю Вашего отчества. До вчерашнего дня я совсем Вас не знала, а вчера попался мне на глаза старый журнал «Молодая гвардия», №11 за 1963 год, и я прочитала Вашу повесть «Алексей, сын Алексея». Читала, и как будто народную русскую песню слушала. Вот так я хотела сама написать, но не умею, а очень хочется почему-то рассказывать о том, что чувствуешь. Вашу повесть читала, как будто сама писала, и могу, как стихи, перечитывать её строчки. Может быть, это покажется Вам странным, ведь Вы писали о своём ровеснике, а мне ещё только семнадцать лет. Для меня Ваша повесть – это не «Сказание» о Вашем «ровеснике», а сказание о моей Родине.

Не знаю, зачем я написала это письмо. Сказать «спасибо»? Это не то. Просто мне очень захотелось Вам написать, но немножко страшно, что Вы будете читать это письмо. Вы – умный писатель, а я глупая девчонка, которой ко всему прочему грозит двойка по математике.

Я буду очень счастлива, если Вы мне напишите. Ведь Вам наверняка есть, что сказать мне. А если Вам будет смешно, когда будете читать это письмо, то это тоже хорошо[6].

Ну вот опять, и уже от другого человека, слышим слова о песне. Наивные строки, но как они искренни! Человек другого поколения, из мегаполиса (наверное, Москву 1960-х всё равно можно назвать так) находит здесь что-то для себя очень близкое. Думаю, с литературой у «глупой девчонки» было вовсе не так уж плохо, как с математикой. Ведь именно этот предмет и призван, помимо семьи, воспитывать то самое чувство Родины, о котором говорится и в этом нескладном письме, и в последних строках самой повести… Задача литературы и состоит в жизнестроительстве, иначе – в формировании жизненных целей и ориентиров, всего того, на чём основано духовное «самостоянье человека». Оно невозможно без осознанного отношения к тому, что зовётся Родиной. Но двойку по математике, конечно, исправить надо…

Что ещё мы тут видим? Старшеклассники без всякого учительского совета читают «толстые» журналы. Умеют без посторонней помощи определять основную идею произведения. Стремятся к общению с писателем. Черта времени, когда печатное слово ценилось.

В 1962 году журнал «Нева» опубликовал повесть «Крик». О том, что действительно легло в основу кульминационного эпизода, рассказала Вера Воробьёва в воспоминаниях «Розовый конь». Название выражает смысл народной боли, а содержание навеяно реальными событиями. «Ещё в 1943 году Константин Дмитриевич рассказывал мне о том, что их рота стояла в какой-то деревне под Москвой. Они получили приказ спешно покинуть её. В это время начался миномётный обстрел. И вот, когда они уходили, вдруг услышали душу раздирающий крик. По селу бежала девушка с распущенными волосами, обезумевшая от страха. И в это время мина разорвалась рядом с нею. Девушка упала. О её судьбе они так и не узнали… Он говорил, что, несмотря на ужасы войны и плена, которые ему удалось увидеть и пережить, самое угнетающее впечатление оставили два события: этот крик и страшная картина на шоссейной дороге, когда они отступали. Два чёрно-кровавых пятна, одно большое, другое маленькое. Это было всё, что осталось от раздавленной женщины и ребёнка, по которым прошли танки и пехота»[7].

В том же 1962 году на «Крик» отозвался Юрий Бондарев, опубликовав в десятом номере «Нового мира» рецензию «Повесть о любви». Отмечая то, что можно расценивать, на его взгляд, как некоторую слабость: лёгкие сюжетные ходы («беллетристичность»), иногда – отсутствие мотивировок, он подчеркнул под конец: с Воробьёвым надо говорить, как с серьёзным писателем, без обидной снисходительности к недостаткам. В феврале 1963 года волевым решением Твардовского в том же журнале была опубликована повесть «Убиты под Москвой».

В 1964 году издательство «Советская Россия» выпустило сборник Константина Воробьёва, название которому дал один из самых пронзительных его рассказов, помещённый там последним, «У кого поселяются аисты». Кроме него сюда вошли «Сказание о моём ровеснике», «Убиты под Москвой», «Крик», «Почём в Ракитном радости», девять рассказов: «Гуси-лебеди», «Подснежник», «Синель», «Настя», «Белая ветка» и другие. То, что сурово было отвергнуто «Советским писателем».

Снова пошли письма.

Радушный и доброжелательный житель Ленинграда Николай Логвинович Васильчиков. Почерк у него очень ясный, светлый, ровный и неухабистый, при этом простой, как сама дорога. Автор оставил под письмом, кроме адреса, свои телефоны, служебный и домашний. Он написал Воробьёву 25 октября 1964 года с двух сторон двойного тетрадного листа в клетку. И тоже отмечает его «песенность»…

Здравствуйте, уважаемый Константин Дмитриевич!

Простите, что я беспокою Вас, но я просто не мог не написать Вам.

Кто-то из писателей, по-моему, М. Горький, сказал: «Хорошая книга – это большой праздник».

Так вот, у меня сегодня тоже большой праздник – я прочёл Вашу книгу «У кого поселяются аисты».

Повести «Убиты под Москвой» и «Крик» я читал раньше, а вот повести «Сказание о моём ровеснике», «Почём в Ракитном радости» и все помещённые в книге рассказы я прочёл впервые.

Особенно большое впечатление на меня произвела повесть «Почём в Ракитном радости». Может быть, это потому, что я сам родился и долгое время жил в селе, или потому, что уж больно современна тема повести, но только каждое Ваше слово находит отзвук в моём сердце.

Я родился в средней полосе России, и так же, как и Вы, могу сказать, что унёс оттуда солнце, речку, тугой перегуд шмелей в цветущих акациях, запахи мяты и, конечно, песни…

Песни!.. Они в моей памяти, так же как и у Вас, улеглись навеки рядом со стихами Пушкина и Есенина.

Я не литературный критик, а только инженер-дорожник, и совсем не ставлю цели сделать в этом письме подробный анализ Вашей повести.

Я только хочу сказать большое Вам спасибо, Константин Дмитриевич! Своей книгой Вы очень порадовали меня, да и не только меня, а тысячи своих читателей.

Вы действительно хороший писатель!!! Сейчас у нас в стране выходит очень много книг, но такая, как Ваша, это редкость, это действительно настоящий праздник.

К сожалению, в книге нет Вашей автобиографии, но я почему-то уверен, что Вы родились где-то в центре России, скорее всего, в Курской области.

Я не знаю, что у Вас написано кроме этой книги, но я очень прошу Вас, помогите мне и подскажите, где можно приобрести Ваши книги, в том числе и «У кого поселяются аисты».

Я сейчас подбираю личную библиотеку, но, к сожалению, этой книги не могу достать, так как её уже нет в продаже. Очень хотелось бы получить от Вас хотя бы маленький ответ на это письмо.

О себе писать много не буду. Мне всего только 30 лет. Родился и жил до 18 лет на Брянщине. Окончил строительный институт, работаю и живу в Ленинграде

Если Вам придётся быть в Ленинграде, то очень прошу побывать у нас. В нашей семье Вы будете желанным гостем[8].

Минули годы, несколько десятков лет, и Ленинград переименовали, а у автора, который, кстати, точно угадал, где родился Воробьёв, вышла в Питере в 2006 году своя собственная книга – «Дорога длинною в полвека». Жалко, что Николай Васильчиков не увидел её. Он умер 27 декабря 2005 года, а книгу – кропотливую летопись о дорогах и дорожниках Ленинградской области с документами и воспоминаниями, с обилием фотографий и биографических справок – выпустили в свет коллеги и соратники Николая Логвиновича. На снимках я вижу его внуков. Хочу думать, что они тоже знают книги Воробьёва…

Читательские отклики совершенно расходятся с отзывами «профессиональных» литераторов из «Советского писателя». То, что им казалось надуманным и сентиментальным, рядовой читатель принимает безоговорочно. Он безусловно верит написанному, будто всё так и было на самом деле. В письмах идут вопросы: как сложилась дальнейшая жизнь у Миши-Подснежника – сына партизанского отряда и где он в данное время, встретились ли Марьянов с Таней из рассказа «Гуси-лебеди»? «Хочется от всей души пожелать этим людям всего наилучшего в ихней жизни», – писал Воробьёву в декабре 1964 года простой шофёр Николай Масленников из села Северное Новосибирской области, будто речь шла о реальных людях[9]. Выходит, рецензенты из «Советского писателя» совершенно не понимали советского читателя. Они жили в особом мире, который не соприкасается с читательским…

Держу в руках письмо, написанное аккуратным, почти каллиграфическим почерком, чёрными чернилами на двух листах тетрадной бумаги в клетку. Так только на чертежах писать. Вверху стоит вместо заголовка: «О книге К. Воробьёва “У кого поселяются аисты”». Автор – конструктор турбомеханического завода Нина Константиновна Демаш из Полтавы. Это из её отзыва на «Аистов…»:

Не умею красиво выражать свою мысль, напишу как могу. Я очень люблю произведения А.П. Чехова. Много раз и всё его читала, люблю его за большую жизненную правду, именно правду, пусть она печальная, смешная, горькая – но правда, всё, что и бывает в жизни, ему доверяешь, а читаешь с увлечением и захватывающим интересом. Настолько я его уважаю, что если называю своего младшего сына Анатолия с особым уважением, то зову его Антоном, хоть знаю, что это не одно и то же. <…>

В книге «У кого поселяются аисты» я читала такую чистую, жизненную, интересную правду, что в каждом рассказе чудилось, что это биография автора, а не художественное произведение, что это очень хорошее письмо мне от дорогого человека, а кое-где прямо обо мне, о моём братишке или даже о моих детях, если б они жили полвека назад, пишут. Как подробно, тонко и замечательно пишет Константин Дмитриевич о характере босоногих мальчишек, о чувствах детей, как он их любит, как знает природу, быт, язык простого человека, деревни, преподносит нам, читателям, в доступном замечательном изложении. Большое искреннее спасибо за эту книгу и автору К.Д. Воробьёву, и издательству[10].

А вот письмо на сдвоенном листе белой почтовой бумаги, в левом верхнем углу рисунок с изображением ворот и арок Стрыйского парка во Львове. Оно также пришло на адрес «Советской России». Автор указывает, что она живёт во Львове, по профессии химик, окончила университет, сейчас на пенсии. Текст написан неровным почерком, неуверенной рукой, косо – каждое слово, наверное, давалось читательнице Галине Мануйловой с трудом, блеклыми синими чернилами.

Читая эту книгу, получила большое эстетическое наслаждение. К. Воробьёв – крупный и умный художник слова. Хорошо знающий жизнь, пишет красивым русским языком и действительно так, что «словам тесно, а мыслям просторно». Книга читается легко и интересно, а образы, созданные писателем, встают перед глазами как живые.

Особенно тепло и ярко, с большой любовь автор создаёт детские образы в рассказах «Подснежник», «Синель», «Настя» и других.

Я ничего не слышала раньше об этом авторе, по моей «заявке» в библиотеке ничего не нашлось. Случайно выбрала эту книгу (понравилось заглавие) – и как алмаз нашла[11].

Из рассказов здесь упомянуты те, что решительно отвергли Матов и Евгеньев. Примечательно и короткое замечание о языке. Воробьёву писали и школьники, и пенсионеры, работяги-шофера и техническая интеллигенция, жители Сибири и Западной Украины, Молдавии. Его проза объединяла всех, независимо от возраста и профессии.

В 1966 году журнал «Новый мир» отклонил повесть Воробьёва «Друг мой Момич», посвящённую коллективизации. В издательстве «Московский рабочий» вышел сборник рассказов «Дорога в отчий дом», в подавляющем большинстве отвергнутых в своё время «Советским писателем». «Момич» в сокращённом варианте увидел свет в 1967-м в вильнюсском издательстве «Вага» под названием «Тётка Егориха». Читатель Юрий Николаевич Кузовкин из Москвы откуда-то знал об этой истории. Его послание написано на новогодней открытке: дед Мороз с большим мешком едет в санях, запряженных лошадкой.

Сердечно поздравляя Вас с Новым годом, желаю Вам самого доброго, хотя хороший (настоящий) писатель имеет мало шансов на доброе отношение к себе. Но пусть вопреки историческим тенденциям Ваша жизнь будет усыпана плодами Вашего труда.

Прочитал «Тётку Егориху» – бывшего «Момича». Книга отлично написана. Отлично! Конечно, хирургическое вмешательство подспудных сил видно, особенно в конце, но талант, сколько его ни урезай, всё равно своё берёт.

Я честно, искренне говорю, что учусь худ[ожественному] языку по Вашим книгам. Особенно – «Убиты под Москвой». Чудо! Целая школа художественной словописи. Это один из гвоздей, которыми распята современная традиционно-пресная литература[12].

В одном из писем Юрий Кузовкин рассказал о себе: родился в 1925-м, в 1942 году ушёл добровольцем на фронт и воевал до конца войны, ни ранен, ни контужен. Профессия – учитель. На одном из его писем есть шуточная приписка: «Вас. Белов, конечно, хорошо, но К. Воробьёв лучше»[13]. Судя по этому письму от 10 сентября 1968 года, Воробьёв ему отвечал.

В 1971 году в журнале «Наш современник» с сокращениями была напечатана повесть «Вот пришел великан». Тогда же её издали в Вильнюсе – отдельной книгой небольшого формата, но с твёрдой обложкой и даже с цветным «супером». В основе сюжета классический любовный треугольник: писатель по фамилии Кержун приходит работать в издательство, где знакомится с замужней женщиной, её зовут Ирена. Мужа она не любит. Их отношения становятся известными. В конечном счёте герои решают расстаться. Ирена считает необходимым сохранить семью ради подрастающей дочери. «Мне… хотелось провести там мысль, – писал Воробьёв о «Великане» в письме Юрию Томашевскому, – что не стало личности, индивидуальности, что велик и подл страх личной смерти у сов[етского] гражданина, что он не способен на подвиг и жертву, что велика его готовность на пресмыкательство» и т.д. и сетовал, что всё это выпало[14].

Воробьёв получил немало откликов. С выходом этой повести началось его знакомство и переписка с критиком Еленой Джичоевой, автором работ о Виталии Сёмине, Юрии Гончарове, Евгении Носове, Андрее Платонове[15]. Давайте ознакомимся с теми письмами, где помимо эмоций, историй о том, как удалось отыскать книгу или журнал, подсчёта опечаток содержится и критический разбор. 14 ноября 1971 года Воробьёву написал Эдуард Абрамович Паккер. Конечно, мне стало интересно, кто он, и я попробовал «погуглить». Встретился Роберт Абрамович Паккер – конструктор артиллерийских снарядов, лауреат Сталинской премии 1951 года. Похоже, что брат… По читательскому письму в любом случае видно, что к Воробьёву обращается человек уже немолодой. Буквы будто завязаны на узел, тесно жмутся друг к другу, интервал между строчками узкий. Исправляя, автор не зачёркивает, а тщательно замарывает написанное. Получается совершенно чёрный квадрат или прямоугольник на строке. Письмо Эдуард Паккер написал в Вильнюс на адрес местной организации Союза писателей. Оно длинное, но его не хочется сокращать.

Уважаемый Константин Дмитриевич!

Беспокою Вас своим читательским откликом на повесть «Вот пришёл великан».

Обращаюсь к Вам по праву читателя, для которого эта повесть оказалась внутренне необходимой, задушевной, как говаривали в старину…

Пишу Вам сразу же после прочтения повести, доверяясь первым свежим впечатлениям от неё (уместен ли здесь предлог «от»?), которые обычно не обманывают меня, но, возможно, нуждаются в каких-то поправках…

Вашу повесть я отношу к числу немногих подлинных произведений нашей прозы последнего времени. Я думаю, нет необходимости называть «обойму» авторов и заглавий. Это сделают гораздо лучше меня квалифицированные специалисты. Кстати, первое упоминание о повести уже имеется в обзоре критика Вс. Сурганова («Литературная газета» от 13/Х 71 г.). Будем считать это многообещающим началом. Не хочу делать литературных прогнозов, но предвижу и появление критических разборов повести и, может быть, даже литературной полемики вокруг неё, чего она вполне заслуживает.

Чтобы не быть анонимом, пусть не на месте, но всё же вынужден представиться. Отношусь к поколению «отцов» (возраст – 65 лет), в недавнем прошлом – преподаватель литературы…

Теперь наконец перехожу к существу дела.

Бывает простота хуже воровства, есть простота, синонимичная правде. В Вашей повести с её бесхитростным, незатейливым сюжетом, с её будничностью и обыденностью, с её пристальным вниманием к мелочам повседневной жизни и характеры, и обстоятельства достоверны и убедительны. Вероятно, Вам пришлось выслушать упрёки в бытовизме, описательстве и т.п. Но если это действительно имело место, стоит вспомнить слова тургеневского Базарова, что, мол, человек проник в тайны вселенной и познал, как каждый атом трепещет, а вот понять, как другой человек сморкается, он не в состоянии. На мой взгляд, Ваша повесть уже самой атмосферой жизни провинциального города (конечно, современного и, конечно, советского) помогает понять все особенности психологии и поступков персонажей… Пусть в решении основного конфликта чувствуется какая-то психологическая недосказанность – я отношу это за счет вынужденных для Вас сокращений текста – но понимаешь, по-человечески понимаешь, что в данной конкретной обстановке Ирена, например, опутанная тысячами порой неуловимых связей – случайных, служебных, семейных, бытовых, – не могла сделать решительного шага: порвать с Волобуем, начать «новую жизнь» с Кержуном… И разве только Алёнка, т.е. чувство долга перед дочерью, подрезало ей крылья? Ирена, конечно, человек незаурядный, но всё же рядовой. В реальной действительности далеко не каждый способен стать хозяином своей судьбы… Мало ли какие страхи, опасения, недостаточная уверенность в себе и, может быть, в своём возлюбленном толкнули её на унизительное сохранение «статуса-кво»… И боязнь материальных лишений (боязнь не столько за себя, сколько за дочь) тоже, видимо, сыграла свою роль. Что же в итоге получается? Человек, а ещё советский человек – раб обстоятельств? Я не сторонник теории «такова жизнь» (т. наз. «селявивщиков»), но, по-моему, у нас как-то недооценивают обстоятельства, определяющие людские поступки и отношения.

Единство «микромира» и «макромира», которое я нахожу в Вашей повести, во многом определяет и манеру повествования, и способы изображения действительности. Я не могу представить себе Кержуна без его «Россинанта», Волобуя без его «Волги». Художественно необходимы все эти загородные поездки, метания по городу, телефонные звонки… Но, чтобы поверить в чувства и переживания героев, надо вместе с ними и порой их же глазами видеть, наблюдать, ощущать (преимущественно через призму восприятия центрального героя повествования) весь окружающий их мир, от зелёной зоны до душных закутков издательства, от телефонной будки до особняка на Перовской (если не ошибаюсь). Может быть, и есть некоторое излишество в детализации вещного мира, но в большинстве случаев она (детализация) оправдана или сюжетной, или психологической ситуацией (практически они тоже ведь в произведении нераздельны). Поэтому вполне примиряешься с описанием яств и питий, даже с точным ценником на них. Правда, порой почему-то вспоминаются то Ремарк, то Хемингуэй…

Несколько слов о Кержуне. Почему несколько? Я и так злоупотребляю Вашим вниманием, да ведь и его образ, несомненно, главная авторская удача. В художественном отношении в нём всё бесспорно. Он композиционно, что ли, фокусирует в себе все узлы сюжета, стягивает все нити повествования, а главное – объединяет лирическое и сатирическое начала (во мн[ожественном] числе), и это относится в равной степени как к его внутреннему миру, так и ко всему окружению (окружающему). Достаточно сказать, что вся атмосфера местного издательства с его деловым бездельем, трафаретностью, рутиной и косностью, с его Дибровыми, Владыкиными, «Вераваннами», Певневыми и прочими ревностными службистами сатирически, но без нажима воспроизведена им, т.е дана через его восприятие. А лирическое начало вступает в свои права, когда речь идёт об его отношениях с Иреной или когда он раздумывает о себе… Я, конечно, повторяюсь, но всё же укажу, что и городской, и природный пейзаж приобретают во всех случаях особую кержуновскую, что ли, окрашенность (окраску?)… Вот тебе и несколько слов! Приходится продолжать.

Вы, естественно, далеки от приукрашивания своего героя и от любования им. В нём хорошие задатки, талантливость его несомненна, так сказать, порядочность тоже не возбуждает сомнения, но в нём я заметил и самоуверенность молодости, и напускной цинизм, который порой необходим в борьбе с мещанской стихией, но который подчас переходит в браваду и представляется несколько излишним в стычках с несчастной и, в сущности, жалкой «Вераванной» (я не говорю, что она безвредная). Мы, т.е. читатели, спокойны за его будущее. Бывший детдомовец, он мастер на все руки, он нигде не пропадёт и т.п. и пр. И самокритичен он в достаточной мере. И всё же чего-то ему не хватает. Может, наименее убедительно он дан в сфере своих чувств, верней, в сфере их проявления? Я, например, почувствовал некоторую искусственность в эпизоде, когда он сам роняет скупые мужские слёзы и утирает слёзы своей возлюбленной…

В его отношениях с Иреной, да и не только в них, видна какая-то двойственность. Её природа для меня не вполне ясна. Почему всё-таки в решающий момент он «пощадил» её и Алёнку, верней, во имя Алёнки не проявил должной настойчивости, заранее зная, на какую мучительную жизнь обрекла себя его возлюбленная. Возможно, не поняв этого, я не понял в повести самого главного? Если можете и хотите, ответьте на мой вопрос в ответном письме, на получение которого я всё же рассчитываю.

И вот ещё что меня интересует. Нет ли у Антона Кержуна сходства с некоторыми хемингуэевскими героями? Не в силу сходства каких-то там литературных влияний, а по причинам объективным, т.е. коренящимся в условиях самой жизни, человеческих отношений.

Вашей наибольшей заслугой применительно к Кержуну я считаю умение сохранить необходимую дистанцию между автором и героем. Сделать это в повести с центральным лирическим героем-рассказчиком неимоверно трудно. Но это чувствуется. Может быть, эта «разность» (по словам Пушкина) наиболее ощутима там, где вступает в силу самокритика героя как своего рода особый вид авторского комментария? Вероятно, ожидаемый ответ требует скрупулёзного вдумчивого анализа повести, на что я, конечно, не претендую… И последнее, которое для Вас лично может стоять и на первом плане (а мне лично оно вовсе не кажется второстепенным, последнее – по порядку номеров). Если у нас теперь много говорят о языке художественных произведений, то Вы, вероятно, относитесь к подлинным мастерам стиля и слова.

Во всяком случае требовательность к слову у Ваших героев – Кержуна и в какой-то мере Ирены – повышенная. Я просто не подобрал примеров, но, не говоря уже о точности словоупотребления, по-моему, в повести, в монологах, диалогах, пейзажных зарисовках слово действительно выступает как первоэлемент литературы по своей выразительности и пластичности. Больше того. Требовательность к слову становится в повести важнейшим мерилом нравственной сущности человека, «косноязычие» приравнивается к духовному убожеству, по крайней мере выступает как показатель мещанской тупости и ограниченности, рутины и косности. Вот почему творческое бессилие и скудоумие Вераванны проявляются в её приверженности к штампам, в незнании богатств народной речи, даже боязни незнакомых слов («рундук», пресловутая «труперда»). И герои вправе позволить себе такую «роскошь», как игра словом, хотя бы через его переосмысление. На мой взгляд, подлинная или вымышленная (к стыду своему, не знаю) фамилия Коперника – Покорник – в её прямом, нарицательном, звучании используется как средство характеристики Кержуна, как почти синоним его тактики отступления и примирения с жизненными трудностями…

На этом я и кончу своё непомерно затянувшееся письмо. Приношу извинения за сбивчивость изложения, косноязычие (в смысле беспомощности подобрать необходимые синонимы), злоупотребление кавычками, обилие помарок и недостаточно разборчивый почерк.

Шлю Вам самые наилучшие пожелания. Выражаю надежду, что в книжном варианте Ваша повесть приобретёт свой настоящий вид и будет опубликована полностью без купюр[16].

Воробьёв ответил читателю. Сохранилось ещё одно письмо Паккера, от 30 декабря 1971 года, написанное уже другими, чёрными, чернилами. Он оценивает присланную книгу: она издана добротно, сказались давние издательские традиции Вильно. «Всё более утверждаюсь во мнении, – признаётся читатель, – что Ваша художественная стихия – сложный сплав юмора в самых разных его проявлениях и… лирики (лиризма). Впрочем, сказанное мною звучит общо и применимо по крайней мере к десятку современных наших писателей»[17].

А вот письмо издалека, из села Мошана, Молдавия. Автор, Нина Лупэческу, тоже учительница. Написано на сдвоенных листах тетрадной бумаги в клетку[18]. Дата: 23 марта 1972 года. Конверта нет, поэтому неясно, на какой адрес его отправили.

Уважаемый Константин Дмитриевич Воробьёв!

Я учительница математики и завуч маленькой восьмилетней школы одной деревушки Молдавии. С Вами «познакомилась» посредством журнала «Наш современник». Его девятый номер за 1971 год попал у нас (так в тексте, правильнее: к нам. – В.Б.) совершенно случайно. Ещё тогда в октябре я заявила в учительской, что я открыла нашего советского Хемингуэя <…>. Почему Хемингуэя? Во-первых, Ваша повесть живо заинтересовала всех, кто только её прочитал. По-моему, это бывает только с произведениями общепризнанных писателей. Вы напомнили мне Хемингуэя краткими, очень удачными диалогами, лаконичностью изложения, Вашей симпатией к рыболовам и охотникам, пишете от первого лица, и мысли у Вас текут так же свободно и естественно, как будто пишутся сами. Мало кто осмелился бы взять себе в герои писателей.

Мне, конечно, в литературные критики не записываться, и трудно мне будет выразить то, что хотелось бы сказать. Один наш молдавский поэт (Эминеску) писал, что «легко сочинять стихи, когда сказать тебе нечего» (перевод мой). А мне почему-то очень много хотелось сказать Вам. Например, я хотела бы поделиться с Вами мыслями о том же Хемингуэе. Сердцем я понимаю, что он велик, очень талантлив, очень смел, оригинален, необыкновенно отважен и глубоко человечен, но умом я не до конца его постигла. Я учительница, и считаю, что составила себе определённые взгляды о хорошем и плохом, но Хемингуэй меня встревожил и озадачил. Я не могу понять, как могут его герои так много пить, оставаясь неалкоголиками, почему им совершенно чуждо чувство верности (я имею в виду в любви), многое я ещё не «переварила» в голове. Может, мне не следовало это сказать. Я ещё не знаю, как Вы примете это моё письмо. <…>

Нужно прерваться. Думаю, Воробьёв получил письмо, когда работал над повестью «…И всему роду твоему». Потому что в набросках к ней остались слова, заимствованные именно отсюда. Мнение молдавской учительницы писатель «подарил» своей героине. Сравним, главка «К беседе с Ларой»: «Она говорила о Хемингуэе, что не может понять, как могут его герои так много пить, оставаясь неалкоголиками, почему им совершенно чуждо чувство верности в любви»[19]. Дальше следует обмен короткими репликами об американском писателе и отзыв о героях фильма «Вертикаль» (тема, которой уже нет в письме): «Совершенно бездарное, а главное – ненужное, смешное, отвратительное пыженье. Обездоленные во времени! Ни войны, ни трудностей, ни борьбы, и вот выдумали – лезть на гору, где уже побывали до них пятьсот тысяч таких гавриков»[20]. Звучавшие здесь песни Высоцкого писателя совершенно не пленяли. Однако вернёмся к письму.

Меня раздражает, когда читаемое звучит банально, фальшиво, когда никак не поверишь тому, что там написано. К сожалению, это встречается чаще в современных произведениях, наверно, просто потому, что плохие книги не выжили и не могут до нас дойти. Их читатели только те их современники.

В этом смысле Ваша повесть была для меня большим сюрпризом, огромной радостью, обновлением и очищением моей души, как то чувствуешь перед настоящим произведением искусства. Я восхищаюсь ею, как каким-нибудь очень красивым уголком природы, или журчанием воды, или очень хорошей музыкой. Всё это я почувствовала, когда прочла первую часть вашего «Великана», и, чтобы подольше сохранить это необычайное настроение, я решила ничего не читать, пока не выйдет её вторая часть.

Дальше Нина Лупэческу пишет, какое неприятие вызвали у неё рассказы Шукшина из девятого номера «Нашего современника», объединенные общим заголовком «Характеры». Они шли следом за «Великаном». Её покоробила фраза из «Ораторского приёма», где героиня, буфетчица Галя, была охарактеризована как «аппетитная женщина».

Мне очень нравится Ваша Ирена. Она умна и чутка. Мне нравится, что Вы не поддерживаете, будто бы она очень красива. Это наводит на приятную мне мысль, что можно «очень» любить и не очень красивых женщин. Она не идеальна, но она не может не вызвать симпатии. Её страх перед всеми за свою большую тайну, незаконную любовь, естественен и трогателен. Она не может, как, впрочем, не может никто другой (кроме Хемингуэя) игнорировать условности. Либо, живя среди людей, надо обязательно считаться с их взглядами на мораль, и это так называемое общественное мнение гласит, что жене надобно быть верной мужу. То, что она никогда не познала любви и что она, эта жена, имеет право (моральное право) узнать её, люди не понимают или не хотят понять. Такое никогда не прощается, особенно женщинам.

Она, Ваша Ирена, мать, и она остаётся ею! И ей столько же лет, сколько и мне, как тут её не полюбишь. И она «детприёмовская», и очень нужна ей настоящая любовь и ласка.

Уже я не могу сказать, как, конечно, мне мил Ваш Кержун. И его человечностью, смелостью, эрудицией, и неравнодушием к красивой одежде. А главное, он реален, верится, хочется верить, что такие люди есть и их много. Вообще, по-моему, все герои у Вас совершенны. Ново, что Волобуй вызывает не ненависть, не презрение, а сострадание. Он любит Ирену и готов её прощать. Но это не госпожа Бовари. Он по-своему борется за Ирену. Удачен конец Вашей повести (а Воробьёву хотелось, чтобы Кержун в конце застрелился. – В.Б.). Конечно, счастье. Оно всегда недолговечно. Ирена не могла пожертвовать дочерью ради своей любви. Но всё, что было, было не напрасно. По-моему, человек добрее, лучше, когда ему есть что вспоминать хорошее. И тогда ему легче жить на свете и легче преодолеть трудности.

Я уже сказала кое-что о форме. А Ваш лиризм, что ли, Ваши «улыбки через слёзы», Ваше меткое слово, полуирония понятны, близки мне, неоценимы. Создаётся впечатление, что слова не написаны, а текут и текут из неведомого золотого ручейка.

И когда мне трудно, и когда хорошо, я снова и снова возвращаюсь к Вашей повести и перечитываю её, иногда некоторые части, иногда всю, и это помогает мне, как лекарство. Мы (учителя нашей школы) долго искали Ваши произведения, но никто ничего не нашёл. Я не верю, что они не издавались книгами. По правде говоря, меня удивила Ваша скромная «литературная» биография. По-моему, она могла бы быть богаче, намного богаче.

Я ещё раз прошу Вас простить мне мою «степную отсталость». Я ведь всего-навсего молдаванка, родившаяся и жившая в деревне. У меня, наверно, много ошибок. Я могла бы обратиться за помощью к учительнице русского языка. Но что-то меня остановило. Я долго раздумывала, писать или не писать.

Я преклоняюсь перед величием Л. Толстого, Чехова, Есенина, конечно же, Хемингуэя. Но они были для меня далёкими звёздами. Мне даже в голову не приходило, что кто-то к ним осмелился дотрагиваться. А тут заявился Константин Воробьёв, чем-то необыкновенно мне близкий, и живёт где-то, и ходит по той же земле. Как воздержишься, не поблагодаришь его за то, что он есть, что он твой современник и твой соотечественник, и умный человек, и талантливый писатель.

Я желаю Вам здоровья и славы, большой, большой славы, той, которой Вы очень достойны.

Воробьёв ответил на это письмо. Видимо, он что-то написал о своём отношении к Хемингуэю. Сохранилось и второе письмо Нины Лупэческу. Она взяла два сдвоенных листа тетрадной бумаги в клетку, положила их вертикально, написала ответ. Как ни странно, именно это, второе, письмо вошло в качестве приложения в пятитомное собрание сочинений Воробьёва, а первое, где сказано самое важное о повести, нет. Нина Лупэческу пишет, как преобразилась её страна, о женщине в досоветской Молдавии, о том, что ей хотелось бы увидеть глазами Воробьёва учителей. «Меня заинтересовала одна Ваша мысль насчёт серого цвета, и я подумала, что многие дети становятся на плохой путь, именно избегая серого цвета, они предпочитают ему любой, даже чёрный. Им претят наши полузаслуженные тройки, учёба им становится неинтересна, и они ищут удовлетворений на стороне. Что они находят, уже известно. Говорят, ученик – это факел, который надо зажечь. Но как зажечь этот “серый факел”, как убедить их, что тройку тоже можно уважать и надо стараться получить её заслуженно, – это я не знаю»[21].

Автор следующего письма – читатель Л. Завельский из города Инты. Дата: январь 1977 года. Воробьёва уже нет в живых. Письмо написано на сдвоенных листах тетрадной бумаги в клетку, расположенных вертикально, синими чернилами. Почерк округлый, прямой, с петельками, неторопливый. Буквы выведены жирно. Вверху по центру автор проставил номера страниц. Письмо адресовано Галине Павловне Высоцкой. В прошлом москвичка, выпускница МГУ, она работала в той же Инте редактором на радио. В пятый том курского собрания сочинений Воробьёва вошло её письмо писателю. Получив этот отклик, она, очевидно, и переслала его Вере Викторовне Воробьёвой, с которой поддерживала связи.

Очень сильное впечатление произвела на меня повесть «Тётка Егориха».

Как Вы сами понимаете, я не профессиональный критик. Просто мне хочется поделиться с Вами некоторыми мыслями как читателю с читателем.

Я давно уже заметил, впрочем, это закономерно, что пишущий о детях – всегда добр. Какая-то вещь, написанная с любой степенью таланта, но написанная о детях с любовью, всегда изобличает человека доброго, человека благородного. А если к тому же написанное о детях искрится подлинным талантом, – это Писатель.

Кажется, Лев Кассиль выразил мысль о том, что если книга, написанная для детей, читается с интересом и взрослым читателем, значит, это хорошая детская книга. Повесть Воробьёва «Тётка Егориха», конечно, не совсем, а и, скорее всего, не детская книжка, но школьник её будет читать с неослабевающим интересом. Однако, как мне кажется, чтобы прочувствовать глубину и драматичность этой вещи, конечно, нужна житейская мудрость взрослого человека.

Отождествлять героя произведения, литературный образ с автором – дело сомнительное, даже если книга написана от первого лица, хотя у героя что-то будет, конечно, от самого автора. Ведь это художественное произведение, а не биографические записки. Но несомненно одно, «Тётку Егориху» мог написать лишь человек, сам прошедший нелёгкий жизненный путь, вкусивший горький хлеб обездоленного детства, человек, прочувствовавший всю глубину, весь драматизм этого тяжёлого и прекрасного времени.

Меня поразило, с каким мастерством, буквально несколькими штрихами, в двух-трёх словах Воробьёв набрасывает не просто портрет героя, а нечто большее, почти его характеристику. Ну вот он, Момич: «Жеребец чёрный, как сажа, и сам мужик тоже чёрный – борода, непокрытая голова, глаза. Белые у него только рубаха да зубы». Здесь всего две строчки, но я вижу этого Момича с широкой спиной, могучими, как наковальни, лопатками. А какая тонкая и мудрая мысль, я бы сказал, стержневая: «… мне тогда было десять, а Момичу пятьдесят. Тогда мы как бы одновременно, но на разных телегах въехали с ним на широкий древний шлях, обсаженный живыми вехами наших встреч и столкновений…»

У каждого человека своё восприятие, темперамент, своя мера чувств. Наверно, нужно быть большим художником, чтобы заставить самых разных людей волноваться, переживать, страдать, быть может, вместе с героями книги. Такая власть дана не каждому. Глубоко убеждён, что «Тётка Егориха» никого не может оставить равнодушным. Судьба Саньки, его детство ассоциируется у меня с моим, глубоко личным, переболевшим. Я многое вспомнил, и пусть наше детство прошло в разное время, я глубоко благодарен за это автору.

Воробьёв, на мой взгляд, обладает великолепным чувством времени. Вот Санька, а вот «маленький генерал» – суворовец из «Картины души». Два мальчика. Они очень разные, и время разное, и ситуация. И всё же они родные. Это очень важно, по-моему.

Воробьёв очень страдает, когда детям плохо. Вспомните: «Словить пескарей было трудно, потому что всё уплывало – и ракитник, и речка, и берег, и я сам…» И в рассказе «Штырь» Верхоланцев, исступлённо: «…Гибнут дети! Вы понимаете, дети!..» Какая трагедия – голодают дети. И Воробьёв, как, может быть, никто другой чувствует это и страдает и заставляет страдать читателя.

К. Воробьёв всегда знает то, о чём пишет. Стоит вспомнить лишь, как он описывает коммуну в соседней деревне, жизнь коммунаров, жизнь Саньки. Когда вчитываешься в эти строчки, невольно думаешь, какие нужны были титанические усилия сотен тысяч таких вот Лесняков (фамилия председателя коммуны в повести. – В.Б.) в фуражках с облупившимися козырьками, чтобы сегодня по огромным колхозным полям прошли миллионы громадных комбайнов.

Это впечатляет тем более, что написано мастерски, со знанием дела.

А как бережно показывает Воробьёв любовь Егорихи и Момича. Здесь и сдержанность, и какое-то искреннее целомудрие. И всё это через взгляд ребёнка, через Санькин взгляд.

Воробьёв прекрасно знает деревню тех далёких времён, её обычаи. Помните сцену избиения двух конокрадов? Дикость, зверство! Некий читатель может увидеть здесь натурализм. Но ведь писали о таком и Горький, и Шолохов, и многие другие. Так было, слова из песни не выкинешь.

Воробьёв сострадает и «Царю» (прозвище одного из героев – брата умершей матери мальчика Саньки. – В.Б.). Не вышла, не получилась жизнь у человека, сломало, согнуло его время. Он, этот «Царь», конечно, не вызывает у читателя симпатии. Он хоть и дурак, но и хитёр, и жаден. Но виноват ли он в этом?! А тётка Егориха. Какая это женщина! Милая, умная русская крестьянка. От всего её облика веет обаянием и какой-то необыкновенной, пронзительной добротой. Никогда она не унывает, и в самые тяжёлые минуты, и в редкие минуты радости она всегда ровна, спокойна и уверена. Такие Егорихи много лет спустя были матерями партизан. Они спокойно стояли босые и полураздетые на снегу под дулами автоматов в руках разъярённых карателей. Стояли и молчали. Их убивали, а они молчали, никого не выдав.

Повесть «Тётка Егориха» – это повесть о детстве, о людях, о великих годах. Это книга о трудном и прекрасном времени.

«Солнце било мне в спину. Оно сияло с той стороны, где осталась Камышинка – чёрное горе моё, святая радость моя!..»[22]

Я думаю: что если бы сейчас, перечитав Воробьёва, написать ему письмо? Словно он всё ещё с нами, у себя дома, в Литве, письмо о нашем времени. Поведать о чём-то сокровенном, о прочитанном, попытаться выразить, как вошло его слово в душу, что изменило, о живом трепете этого слова (так выразился он сам в одной из записных книжек о вышедшем в свет сборнике Андрея Платонова). Что бы он сказал? Что бы ответил он?..