Заметки о повести Веры Галактионовой «Зона ветров»

Неповторимость пути

Повесть В.Г. Галактионовой «Зона ветров» (2018) еще станет сердечным смыслом, счастливым объектом и критических трудов, и научных изысканий. Достойно осмысления многое: стремительно-глубинный сюжет; нравственная высота и достоверность; беспощадная пластика «Зоны…»; неотразимая притягательность Личностей – к примеру, Евдокии, Жены редактора, нашей современницы, по образной судьбе, укорененной в веках, неотразимо влечет все цельное духовное звучание повести.

Сейчас – лишь об одной героине: равных не было прежде у блистательного автора, но этот персонаж, старуха Великая Анна, притом – в ряду самых поразительно-светлых в русской литературе. Включая великих стариков В. Г. Распутина и их предшественников. А еще – бесстрашного деда в Галактионовских «Спящих от печали», того, кто одолевает внука, накачанного подонка. (Вслед за мудрецами повторим, чуть вольничая: старость не только юность мудрости, но и расцвет светлой силы. И в новой повести голоса столь сокровенны, точны, неприкосновенны, что правомерно лишь сравнение их с прежними, с иными, а никак не аналитическое вмешательство, не разъем емких смыслов…).

Дар спасать многих и от многого, причем без насилия, ниспослан именно Великой Анне. Распутинская Анна сама нуждается в защите. Толстовские Марья Ахросимова, княгиня Мягкая, даже Прасковья Михайловна-Пашенька («Война и мир», «Анна Каренина», «Отец Сергий»), Чеховская Мария Тимофеевна, мать архиерея Петра («Архиерей») – все по-православному, по-человечески чисты, но как спасители ни для кого не судьбоносны. В романе Веры Галактионовой «На острове Буяне» речет истины безымянная Старуха, увлекает земляков историей Иоанна Крестителя (как захватывает ее рассказ, не оторваться, и люди не просто слушают – внимают, вживаются, живут судьбой святого!). А вот к спасению судеб она в романном пространстве не призвана. Несложно ее представить в таком призвании; но то, что не представлена, – значимо; для доли Спасителя ждут Другую, Другого. А Великая Мати у Ю. П. Кузнецова, созвучная Галактионовской Анне, радикально одинока: «...Седая старуха, Великая Мати, одна среди мира в натопленной хате сидит за столом». Каждая чем-то прекрасна, но художественный закон не отмерил им Смысл Спасителя.

Великая Анна, взыскующая истину, не такова: всегда с людьми, к ней тянутся с невыразимыми, нереальными надеждами. Тепло обретают от ее голоса души. И от ее забот – жилище, пускай нетопленое… Будь то кулундинская степь иль родной вологодский край, куда она возвращается со спасенными ею… То и другое – метафоры Отечества.

Кулундинский райцентр, как пространство «Зоны ветров», явлен прежде всего редакцией районки наших дней, средоточием борьбы истин и бесовщины. Автор как никто в современной литературе знает этот (анти)мир. Здесь новый, присланный из города молодой главред, лицемер Завьялов, с сынишкой и беременной женой Евдокией, в прошлом искусствоведом. Здесь «литсотрудница» энергичная упыриха Людка. Впрочем, чаще именуют ее Блудница, и заглавная буква тут снижает куда более, чем строчная. (А имя Людка неразрывно с людоедкой в ткани текста, но это особая тема). Известная разрушительница семей, Блудница становится Завьялову «замшей» – и не только… Как замглавреда дьяволица вредит всемерно, разрушая творческие силы. А в противовес упырям – те рабочие лошадки, на которых держится районка, включая корректора, шофера. И всеобщий любимец (до поры) талантливый фотокор, чистая душа Шулебин. Великая Анна, его мать, к редакции отношения не имеет.

Судьба Анны неповторима и обычна. Отец, репрессированный священник, в свое время выжил и вернулся на вологодскую Родину после лагерей, к храму, который разрушен. В финале повести рыбак-вологжанин отвечает Анне на невысказанный вопрос об отце: «Видно, сильно ему надо было – сюда вернуться… Вон он, дом ваш, поповский, большой!» (Эту укорененность можно слышать и прежде и сейчас: «Попово поле, Дьяконов ручей, Пономарева улочка у леса…» – пишет о том сегодня иной гений русской литературы, вологжанка Ольга Фокина).

Дочь священника, Анна, росла в детдоме. Муж ее… Впрочем, верен голос самой Анны Великой: «Меня с войны советский солдат Шулебин сюда привез, красноармеец. Он, Шулебин мой, помер белокровием, потому что из белых был. И захворал от несовпаденья в жизни… А я вот руку на току здесь повредила. Из-за конвейера без кисти осталась. Повыше запястья мне ее отхватило. Рассеянная после мужниной смерти стала, худая с тех пор. Но я все сама по дому делаю. … тут обзывают меня Анной Великой. Дразнят, потому что рост мой – самый длинный в поселке. ...в детдоме среди нас великих не было… Тут у них Анна Малая есть, еще − Анна Черная, Анна Большая. И я, Великая, может, для различия». Сын, талантливый фотохудожник, в наши почти дни, в армии облучен радиацией; жизнь дара коротка (И вечна?).

Анна взыскует правды и в «пустяках»; оттого голос ее так впечатляет: «− Это пошто теперь в окошке Людка голая сидела? – строго спросила она Шулебина. − Пошто, пошто… – проворчал фотокор. – Жарко ей было. − Так ведь… Не в своем окошке она голой задницей-то на всю улицу светила, а в завьяловском! Если жарко ей, у себя и сидела бы нагишом, на своем подоконнике… А здесь-то она зачем? – Ты что, мать? Обход свой не завершила еще? – удивился Шулебин. – Так, спать иду, – ответила старуха издали. – А под окном задержалась, потому что понять не могла. …В гости что ли к Завьяловым пришла?.. А зачем в гостях так раздеваться? И на окошке сидеть в гостях − зачем? Жену редакторскую в родильное отделенье увезли. Дней десять пролежит».

И от мелочей – сущее – суть упырей раскрывается голосом Анны: «– Долго стоит в этом году тепло! – кричала она (Блудница. – А. Ф.) откуда-то сквозь музыку. – Удивительно долго! Как никогда!.. А я вот думаю, отчего моя бабушка повесилась? …И я уродилась в нее. Думаю – и боюсь: а вдруг и я повешусь?.. Нет, почему она повесилась? Как вы думаете? Жена редактора отвечала ей издали: – Кто же это может знать, почему? – Да потому, что такая же блудня она была, как и ты, Людка! – ответила ей с улицы проходившая мимо открытых окон Великая Анна. – Это на старости лет ей без блуда скучно стало. И жизнь ей сделалась не в жизнь… Кто может знать? Так все и знают кругом, почему.

Она что-то еще бормотала себе под нос, высоченная худая старуха, вышагивая по осенней солнечной улице».

Эти голоса, почти в самом начале повести, в обыденной теме намечают трагичную сюжетную линию. И не одну. Здесь кощунство в дни похорон. Здесь бесприютность, на которую Завьялов (вдохновляемый Блудницей) обрекает жену, Евдокию.

Анна теряет в расцвете лет сына – истинного Творца, фотохудожника, которому газетная поденка не мешает возвышать души (Не будем хоть как-то уподоблять Великую Анну Божией Матери: душа читателю само подскажет…). В смерти великого по-своему сына Великой Анны нечто страдальческое, и далекий отзвук давнего мученичества в его похоронах, кощунственно задержанных, на которые не пожелали «отвлечься» редакционные «бонзы» и их присные. Его не стало, тело надлежит предать земле – а банда Блудницы пляшет, веселится, и чуть не вся редакция радуется празднику (хотя дни назад фотокор был ценим всеми) – не до похорон им!.. Величие матери – не просить у них ни грана поддержки. Молчание Великой Анны оказывается великим голосом.

Тогда все кладбищенские хлопоты взяли на себя лишь два человека – Отто и Цицера. Прихватив лопаты и лом, они долбили землю вместе, обустраивая последний приют фотокора, без похоронщиков, загулявших надолго. А Блуднице плюй в глаза – только рада экономии («лишней траты средств мы избежали»). И глубинно главное здесь – ее самооценка: «Я гадина? Гадина…»

Ярмарка упырей и голоса спасения

…Ну и выдумщица эта Людка, сгусток зла: «– А еще попробуем выстроить такую вот схему с квартирами. Они находятся в собственности редакции. Смотри, как я придумала. Если старуха освободит квартиру, мы сможем сдать эту площадь под склад привозных семян, в аренду. Нам пойдут деньги.

− И это − после похорон сына? – не понимал Завьялов. – Бедная Анна… Я подумаю… А сколько лет Анне Великой? Небось, уж того, пора… Ждать-то не долго».

И каскад паскудства Людка убедительно развивает: «Пусть просит! Нас – просит! Она походит, а мы посмотрим на нее. Разок, другой… Вот тогда-то ее хватит ненадолго…»

Не на одну Великую Анну нацелились упыри, рассчитывая притом и на «своих» судей и прочие силы: «И этот жалобщик Лукич. Районный агроном. Хоть бы пристукнул кто-нибудь его, краснопузого… Есть у меня в органах пара знакомых ребят. Я у них интервью брала. Один вообще – с хорошими кулаками. Ему-то можно кое-что поручить… Конечно, я коплю доносы на Лукича. Но мало их! … − А предложи-ка ты Лукичу выступить со своей статьей в нашей газете. Да и править его статью перед печатью будешь ты, сама. А потом дадим на первую полосу твои доносы. –… И твоему Келлеру пора на пенсию, тоже ведомственную площадь занимает. Пусть и он пошевелится… Кое-какие бумаги я уже подготовила. Наш судья быстро докажет им, что все они – только арендаторы».

Деловые планы плавно намечают истребление семьи – такова уж «органика героев». Вот в чем Блудница убеждает Завьялова: «…И ты сделаешься владельцем большого особняка! Из трех комнат, двух больших прихожих и длинного бестолкового коридора, который тоже пойдет в перепланировку».

А ему лишь дай порвать, воля упырихи вроде торжествует – и вот уже изгнание жены с детсадовским малышом и новорожденным, зимой, когда ремонт вообще редкость: «− Рабочие делают ремонт. Пыльно будет. Уехала бы ты пока с детьми к родителям.

− Я не могу, − растерялась Жена. – Ты знаешь! Отец не перенесет… − Чего не перенесет? – отворачивался Завьялов. − Моей беды! Он верит, что вырастил меня для счастья... А новой жене его я зачем? И мои дети ей ни к чему… Погодили бы вы до весны! – попросила Жена. − Не долбили пока…»

Совсем недавно Евдокия чуть не умерла после родов, а муж (прямо при сынишке-детсадовце блудивший с Людкой) не шевельнул пальцем даже чтоб найти врача. (Это сделали другие). Выжила и она, и дети. А зло, воплощенное в упырях, не угомонится само. Его могут остановить только такие силы, как у Анны. «– Вон Анна Великая к нам в гости идет! – сказал Мальчик обрадовавшись. – Она уже скоро будет около тополя!

И Завьялов поспешил к двери.

Но старуха, прижимая к себе четыре полена, вошла не одна, а с шофером Отто Келлером. …

– Здесь люди мерзнут, а когда тепло дадут, неизвестно. У нее (Евдокии. – А. Ф.) вчера еще температура больше сорока была. Вон, градусник на тумбочке валяется! И уголь с дровами нужен, и врач.

Старуха вздохнула, выключив конфорку.

– А твоему папе… – сказала она Мальчику, опечалившись, – а твоему папе я оторву башку. И выкину ее собакам. – Когда? – с надеждой спросил Мальчик.

Старуха загрустила еще больше – оттого, что желанье ее было невыполнимым: – Не знаю… – Ты пошутила? – усомнился Мальчик».

Реально спасти надо многих и от многого. Но самые беззащитные – Евдокия и дети.

Вологодский исход

И вот они …в вологодском крае, с Анной. Шаги сюжета скрадываются – так нередко у великих мастеров, без топтания, без наползания эпизода на эпизод. (Можно бы сказать – пунктир пути… но все же пунктир – не о Галактионовой).

Итак, Анна органично Велика: для людского населения кулундинского поселка и вологодского села. Даже нелюди вынуждены с ней считаться. И не выживают ее из привычного места, а она возвращается к отчему краю. И отъезд этот так же органично стал выходом для Евдокии с детьми. Великой Анне созвучны голоса в краю ее детства – так светло оборачивается мотив вологодского Первородства: «Местный рыбак, вычерпывавший воду из лодки большой консервной банкой, бросил ее и подошел к приехавшим. Много поживший мужик оглядывал их без спешки.

− Вы это, что ли, попова дочка? – спросил он старуху. – Я сразу понял про вас! По росту вашему признал: дочка, думаю… Поп-то наш, когда освободился, вот так же тут стоял, высоченный старик бородатый. Глядел тоже после лагерей. На озеро, на небо... Или перед храмом своим – возле сторожки церковной, застынет, как вкопанный, ой − надолго, а близко к нему не подходит. Служить ему там, как отсидел, больше не позволялось, в храме своем. Запрещено было!.. Он, такой высокий народ − в лагерях раньше всех погибал! − сообщил рыбак, поглядывая в сторону черного леса. − …А выжил наш поп! Редкий случай... Ночевать-то вам есть где? − Есть, − ответила старуха. – Мы дома тут. Вернулись…»

И спасительно истинное тепло в этих вологодских голосах: «…Местные люди заглядывали в сторожку и приносили то старое, но крепкое одеяло, то миску, то сковороду, то цинковое ведро, необходимое в хозяйстве… – Продавать молоко вам не буду. Самим мало, − сказала пожилая дочка рыбака, провожая их до калитки. – А пол-литровую банку детишкам наливать стану раз в день, без платы. По утрам забирайте. Утрешник…»

Евдокию берут уборщицей в магазине, с ежедневной оплатой (Это – форма избавления от упырей, оставшихся далеко благодаря Анне). А малыши? «− За детьми сама догляжу, − сказала Великая Анна строгим голосом, словно и не спала только что».

Здесь впервые старший сын Евдокии попадает в пространство церковное, и оттого голоса собеседников звучат особо: «Мальчик меж тем оделся, обул сапоги и уже стоял с куском фанеры в руках. − Богу пойду помогать, − сказал он. − Что ж, иди, − помедлив, согласилась старуха. – И мне вставать придется! Щас я, щас…». Этот открытый финал, с итоговым «щас..» – закономерен.

Ведь есть допуск: прихворнувшая Анна встанет потому, что у нее силы все же прибывают. От святой помощи другим. Таким, как Мальчик. И, может, главное – показать: под голос таких, как Великая Анна, человеком вырастет даже тот, кто родился от упыря Завьялова.

…Имя повести «Зона ветров» напоминает заглавие «От четырех ветров приди» – так именован второй том культового трехтомника В. Г. Галактионовой. И конечно, напоминает пророчество: «Сказал Господь: «От четырех ветров приди, дух, и дохни на этих убитых и они оживут (Иезекииля 37:9)». Каждый новый литературный шаг Веры Галактионовой оказывается пророческим – и необходимым звеном литературного процесса.

Тут главным видится духовное мужество как высочайшее мастерство пера Женщины. Когда Захар Прилепин уверяет: мол, нет в русской прозе (в отличие от поэзии) великих мастеров прекрасного пола – правда в том уверенье лишь одна: так писатель-патриот ставит на место псевдоженскую стаю «квазиновой мнимолитературы». В ней вместо духовных исканий – улично-блатные понятия, в ней камни бросают, не сбирая, и царят ложные (драго) ценности, и тускло мерцают-мигают всевозможные поддельные топазы, фальшивые рубины, разноименные, разноплеменные; здесь нет русского, все в лучшем-худшем смысле – русскоязычное. Или, как в диалоге с Анной выразился Монах, «среди новых русских нет русских. Там национальность – деньги». Но прав Прилепин, нет ли, вне его построений спасительно живы голоса героинь Веры Галактионовой, таких как Великая Анна.

И весь путь Писателя неизъяснимо прекрасен – в том числе потому, что мужественнее многих свершений лиц мужеска пола.