Самоочевидная гениальность Леонида Леонова (19/31/ мая 1899 – 8 августа 1994) порой делает досужими раздумья о ее природе, гранях, пределах. И тем более достойна внимания, причем не только и не столько по поводу юбилея, тайна повести “Evgenia Ivanovna”.

Почему у сей повести – тайна?

Потому хотя бы, что в 1981 г., например, ее определяли как достаточно и разнообразно изученную. (В. Бузник в статье «Истоки современности: О повести Л. Леонова “Evgenia Ivanovna”» пишет: «К настоящему времени повесть изучена уже достаточно разносторонне». – Мировое значение творчества Леонида Леонова. М.: Современник, 1981. С. 246). А нынче, почти через 40 лет, эту жемчужину считают загадочной, малоисследованной. Здесь нет противоречия: в современной системе осмысления в книге непознанного больше, чем известного.

Повесть “Evgenia Ivanovna“ не просто уникальна в истории мировой литературы (как по-своему уникален каждый шедевр). Справедливо обобщение, согласно которому она, как отмечает В. Бузник, «по праву считается едва ли не самым совершенным в своей гармонической ясности и четкости творением Леонида Леонова».

Это сердцевина многовершинного более чем полувекового творчества Мастера. И своего рода магический кристалл, являющий сокровенную суть поисков, показательных для гениально-честных русских писателей. В этом плане убеждает и сравнение с Шолоховской «Судьбой человека», которое много лет искренне и органично развертывает ряд исследователей, в частности, В. Турбин: произведения роднит «писательский протест против насилия над человеческой личностью». (Известная полемика по этому поводу – скорее, взаимное дополнение, чем взаимное отталкивание).

Не так давно британское издание “Independent“ устами Дж. Вронской небезосновательно связывало повесть c версиями судьбы автора: «В 1938 году Леонов начал писать повесть “Evgenia Ivanovna”, рассматривая еще одну тему табу в Советском Союзе, а именно русскую эмиграцию на Запад …Он смог опубликовать повесть только в 1963 году… Фактически его собственный путь мог легко стать предметом трагических психологических романов Достоевского». У журналистки, литературного обозревателя эта характеристика дана в сложном и верном контексте: развития традиций Достоевского, «признания силы инстинкта и подсознания в поведении человека» и, едва ли не главное, – принципиального неучастия Леонова в кампаниях преследования независимых писателей.

Привлекает внимание крайне частная сторона – именования героини.

Кульминация одной из сюжетных линий взрывается именно от имени: 

«Простите Стратонову его несчастия… и да будет благословенно во веки веков имя ваше, Женни!

Для убедительности он (Стратонов, бывший муж Евгении Ивановны. – А.Ф.) завершил свое признанье легким, чуть воровским прикосновением к ее локтю, и тогда Евгения Ивановна ударила его по лицу, совсем не больно ударила… Собственно говоря, она совсем легонько ударила его, однако с достаточной силой, чтобы навсегда лишить этого человека иллюзий, неприличных в их нынешних отношениях.

– Вы поступаете нехорошо, господин Стратонов, называя меня именем, которым пользуется мой муж… и то не всегда, – дрогнувшим, но твердым голосом упрекнула она при этом».

Это самое острое «касательное» столкновение в реальности настоящего в повествовании. В эпизоде сведено немало лиц: английский археолог Пикеринг; его супруга Женя, «русская мать будущего английского ребенка»; ее первый муж, ныне экскурсовод, Стратонов; их кавказские собеседники. (Вообще Леоновским героиням присущ высоконравственный экстрим – вспомним ту же чернильницу, которую Поля из «Русского леса» так органично, вовремя и эффективно метнула в Грацианского).

Острота здесь идет внахлест с давней разлукой супругов, с прежними расхождениями Жени и Стратонова из реальности прошлого, выдерживая сравнение с ними, куда более опасными.

Вообще героиня именована семикратно: Евгения Ивановна (чаще всего), жена, миссис Пикеринг, Женя, единство «Женя, жена», Женька и, наконец, Женни (это помимо титульного У1, о нем отдельно). Ласковое «среднеевропейское» есть, а такого русского «Женечка» – ни разу. Женька – лишь раз, конечно – в устах Гоги Стратонова, любящего мужа. Первого.

Нельзя представить, чтоб Женькой именовал ее мистер Пикеринг. Тоже муж. Второй. А главное – Другой.

А вот обратимое представлено – и наказано пощечиной. Эта обратимость и наказание столь же необходимы, духовно и эстетически, как любая значимая черта сюжета, диалогов, стиля.

В целом же, конечно, вяжутся меж собой имя и именователь (это наше рабочее обозначение не хуже, чем «привычные» адресант или продуцент). Именователи различны.

Любящий Пикеринг, второй муж, именует русскую любимую не по-русски: Женни.

Автор, точнее, рассказчик, – разнообразнее. Но лишь один раз в авторском повествовании вместо Евгении Ивановны, Жени, миссис Пикеринг, жены – появляется Женни.

Чаще всего представлено авторское уважение повествователя-именователя к национальному типу обозначения – с отчеством: «С глубоким вздохом Евгения Ивановна вступила в нарядное, сплошь в теплых гардинах помещение, обставленное отборными предметами уюта и комфорта из мебели покойной буржуазии».

В таком контексте вместо «Евгении Ивановны» не может появиться миссис Пикеринг. Возникла бы неприемлемая ирония, вразрез с естеством Леоновского мира.

Словом, система тончайших и притом сущих граней бытия для Леонова всеохватная, с моцартианской легкостью являет душу, что неподвластно порой даже и для гениев – иных… Речевая системность, ограничения в отношениях, их преодоление таят сокровенную внутреннюю явь, литературно-жизненное чудо оттенков.

Незаменима бывает разноименность, которая сопрягает на сжатом пространстве именно оттенки с русской смысловой окраской – и с английской:

«И тогда под видом комплимента знанию языка, а на деле пытаясь условиться об отношениях в предстоящей поездке, Стратонов по-французски осведомился у Евгении Ивановны, бывала ли миссис Пикеринг в России раньше».

И каждое из имен – самое. Порой самое теплое, обычно наиболее точное. А все же какое из семи важнее?

Восьмое, титульное. Так – “Evgenia Ivanovna” – называет ее в заглавии только именователь всего произведения; но – не повествователь в тексте, тем более не Пикеринг, не Стратонов.

А можно ли было озаглавить кириллицей – «Евгения Ивановна»? Никогда. Это был бы и не Леонов, и вообще не искусство. Так англоязычному У.Х. Одену необходимо французское название стихотворения: «Muséedes Beaux Arts». Так Тютчевский шедевр «Silentium» необходим в иноязычном титульном обличье. (Кстати, напрашивается полуштамп: Леонов – это Тютчев в прозе. Слиянность острой энциклопедичности, философской точности, небесных озарений, пластического совершенства – соотносимы. Конечно, это утверждение требует аналитики и критики…).

У Леонова латинское написание тоньше связано с «миссис Пикеринг» и с «Женни», нежели кириллическое «Евгения Ивановна». И тоньше, ярче – с «Евгенией Ивановной», с «Женей»… Иноязычие особыми связями больше работает на национальную духовность, нежели было возможно для стандартной «Евгении Ивановны» – в своей обратимости иноязычие оказывается с необходимостью русским...

По словам мемуариста, редактора В. Хрулева, Леонов утверждал: «Иногда так бывает: фраза кристаллизует весь смысл образа и понимаешь, какова его внутренняя конструкция». Порой, как видно из рассмотрения знакового заглавия, объемный, многослойный смысл кристаллизуется единым именованием, отдельным словом.

…К прошлогоднему юбилею Солженицына (призывавшего США напасть на Россию) готовились несколько лет. А сегодня не слыхать пока о круглых датах-2019, в честь И. Крылова и А. Пушкина, А. Платонова и Л. Леонова. Им не место в антипантеоне – как блистательному В. Бушину, которым может гордиться история и современность. Не место им там, где юбилятничают в честь Пугачевых, Щипачевых и иных аллообразных, чтят и чтут Ю. Олешу и прочих Познеров…

Впрочем, для Л. М. Леонова это только честь. В искусстве ХХ века, в литературном естестве столетия мало кем создана такая гряда вершин, совершенных равно и в своем роде несравнимых. Другой бессмертный юбиляр 2019 года, Юрий Бондарев, заметил в свое время: «На таких мастерах, как Леонов, держится и русская, и европейская культура». Особо значима в этом суждении соположенность культур: русской и европейской – в небольшой повести она отчетлива….

Безмерно-едино величие «Нашествия» и «Русского леса», «Барсуков», “Evgenia Ivanovna”, «Взятия Великошумска», «Пирамиды». Оно так органично и просвечено реальностями, что, как часть их, не всегда ощутимо... Величие всего творчества – и в фокусе поразительной повести. А чудо самой ее – и в названии. Сущая незаменимость любой детали – знак сверхмастерства.

Мощь каждого жанра, жажда начитаться всласть намечают светло и отчасти парадоксально не столько предел вершины, сколь горизонты постижения бытия. Намечают систему этих горизонтов как Отечественную вселенную Духовности.

Точно назвал Мастера кубанский исследователь, отнеся и к Возрождению (Оленский Б.И. Властитель российского Ренессанса: Леонид Леонов в настоящем времени. Краснодар: КСЭИ, 2005. 252 с.). Возрождение лучшего в отечественной культуре – это его творческие горизонты.