Кто вы, римляне? О повести Алексея Шорохова «Ромаядины»

Вполне понятно, что в художественных текстах, посвященных специальной военной операции и написанных ее участниками, главенствует содержание. Однако литература неизбежно, даже в случае с именно сейчас происходящей трагедией, возвращается к своей логике, заставляет читателя спрашивать не только о событийных рядах и актуальных речах, но и о принципах построения материала, формирующего роман или иной жанровый феномен. Повесть Алексея Шорохова «Ромаядины» интересна мне и включением военного сюжета в более обширный контекст, и теоретическим вопрошанием автора – вряд ли явным, рельефно выраженным, и все-таки присутствующим – о проблеме воплощения опыта сражений, не только на линии боевого соприкосновения. Как писать о том, что происходит теперь?

Поэтому я начну анализ с главы 3 «Встреча». Начинается она для меня, краснодарского литературоведа, очень интересно: «Они встретились в Краснодаре, на Селезнёвских чтениях». Они – это историк Артём и филолог Мария, которая хорошо зарабатывала на телевидении, а «утешалась Достоевским». Тёма буквально напросился на участие в конференции Кубанского университета, потому что хорошо знал: она посвящена не только большому мастеру словесности Юрию Селезнёву, но и всему спектру правофланговой литературы и публицистики. На Селезнёвских чтениях всегда незримо присутствует со всеми своими трудами Вадим Кожинов. А ведь еще «на третьем курсе Тёма открыл для себя Кожинова, и понял, что не столько история, сколько историософия его конёк». В Краснодаре между Артёмом и Машей возникла симпатия, она доросла до любви и брака. С началом СВО муж ушел добровольцем на фронт. Ему суждено пропасть без вести, жене суждено отправиться на поиски Тёмы. На этом повесть Шорохова и завершится.

Автор не развивает специально кожиновскую тему, но ее не может обойти стороной читатель, посетивший большинство (однажды вместе с Шороховым) конференций, посвященных Вадиму Валерьяновичу. Проходили они в Армавире с 2002 по 2013 год, организатором был профессор Юрий Павлов – думаю, один из первых читателей «Ромаядиных». Так что здесь все серьезно, подтексты трудно свести к скромному упоминанию одного из лидеров Русской партии.

Конечно, Кожинов – это духовная политика, возможно, лидерство в Русской партии. Разное о ней говорят, но то, что, что она состоялась в интеллектуальной жизни – вряд ли стоит спорить. Русская партия, противостоящая западному либерализму, была, есть и будет. Мне (да, пишу об этом не в первый раз) интересен ранний Кожинов как теоретик, методолог, специалист по жанрам. Не удержусь от совета начать выстраивать его Русскую идею с трудов 60-х годов. Во-первых, «Сюжет, фабула, композиция». Во-вторых, «Роман – эпос нового времени». Это не просто следование за Михаилом Бахтиным, это четко выстроенное Кожиновым учение о «романном человеке», который сочетает зримую, воплощенную героическую фабулу-поступок с глубинным, выраженным в психологическом слове сюжетом-речью. Роман - вершина! Но лишь когда на просторах повествования находит место эпическая вертикаль. Споря с Бахтиным, с его знаменитой амбивалентностью, Юрий Селезнёв будет говорить о соборности как о самой значимой точке эпического романа. Разумеется, Достоевский в этих рассуждениях будет нужен всегда.

Итак. Русская идея – по Кожинову и Селезнёву – это воля к поступку (национальный противогамлетизм!), соединенная с мощью внутренней жизни, с живым, рвущимся к свету чувством, и мыслью – кризисной, но потрясающей по религиозному потенциалу.

Возвращаемся к повести Алексея Шорохова. На мой взгляд, самый разработанный и врезающийся в память образ – Августа Владленовна Ромаядина, женщина беспутная, балансирующая, словно на грани уничтожения, но всегда остающаяся на плаву. Она – мать Маши, жены ушедшего на фронт Артёма. Она - дочь фронтовика, много лет служившего осветителем в Театре на Таганке. Всю жизнь Гуся поклонялась двум богам – либеральному отрицанию России, явному и символическому «протестному движению», и сексуальной свободе, приносившей очередное лимитированное счастье с перспективой одинокой старости. Впрочем, не поступив на филфак МГУ, она сумела и замуж выйти, и дочь родить от «лотмановского» филолога Питэра – человека неплохого, но с причудами: он, поклонник Набокова, назвал бы дочь Адой, да восстал тесть, и появилась Машенька – все-таки привет автору «Лолиты» состоялся. Питэр с Августой расстанутся, еще молодая женщина отправится к берегам новых любовей. Питэр, потерявший СССР, да и Тартускую школу, ближе к финалу скажет: «Мы не выбрали свободу, мы просто вернулись к старым хозяевам».

Шорохов часто использует риторику, которую можно назвать публицистической: «Однако эпоха Таганки, советского структурализма и необременительной «борьбы с режимом» заканчивалась; «На телеэкраны и в радиоэфир ринулись толпы гугнивых и косноязычных, в литературу – матерная речь и блудописание»; «Девушка заканчивала 11 класс среди детей «новых русских», стремительно народившихся из старых, большей частью торгпредовских и комсомольских». Или судьба комбата Хромого, перешедшего из бизнеса к защите русской Украины: «Но случился 2014-й год. Очаков, как и Одесса, как и Николаев, как и Мариуполь, как и все Черноморское и Азовское побережье Юго-Востока бывшей УССР не видели себя в одном государстве со зверьем, приехавшим с Западенщины и татуированном свастиками и нацистскими рунами».

Это не жажда «газетности» и оценочной сиюминутности, это – стремление к эпосу. Да, пока не расставаясь с Августой, надо сказать, что долгие годы она, окончив Институт культуры, поднималась по карьерной лестнице в Библиотеке иностранной литературы, все чаще «заболевала оппозиционными расстройствами», а причиной физических недугов считала своего главного, почти метафизического врага – Путина. Всё это вполне работающие знаки – в границах эпоса. Хорошо, в границах публицистической версии эпического сюжета.

Теперь о заголовке, он транслирует фамилию. Читаем важное: «Августа Владленовна почему-то считала себя римской матроной». Что ж, первое значение: фамилия несет весть о классическом Риме; учитывая статус Августы, это Рим уж точно не без упадка, разврата и надвигающейся катастрофы языческой жизни. В ходе беседы Артёма с эстонским тестем прояснится вариант второй: Ромаядины – рептилии или, точнее рептилоиды: это уже настолько далеко от Первого Рима, что можно вести речь о его новейшем западном кризисе. Тут вполне уместна и семейная беда: за эротическую динамику матери расплатилась дочь Маша, которая не смогла сориентироваться, выбрала в сожители хиппи. Хиппи заразил венерической дрянью, «наградил» Марию бесплодием. Есть вариант третий: Питэр сопрягает Ромаядиных с Ромуальдом, а это уже католический святой, прошедший путь из грешной молодости в по-настоящему состоявшуюся аскезу. И вот тут есть смысл говорить о варианте четвертом, который поощряет читателя перейти от грешного Рима Первого к Риму Третьему, за который сейчас идет война.

Как он появляется в повести? В пути Артёма. Он не только Кожинова читал или жену в Краснодаре нашел. Он двигался и дорогой серьезного кризиса, в пространстве религиозной инициативы. Бросив все вузы, где преподавал историю, оказался в деревне под Тулой, и Третий Рим явил себя в опыте священника Владимира.  Важен, прежде всего, рассказ батюшки (вырастающий в центральную притчу повести) о пламенной большевичке Розалии Борисовне. С огнем и мечом прошедшая в лихие годы по Русской земле, добравшись до злой старости, она сумела встать на путь покаяния и умереть – в движении к Богу, а не в коммунистической борьбе с ним. Я бы сказал, что именно с Розалией связано важнейшее значение фамилии Ромаядины. Тут не просто позиционируется Третий Рим, но словно и падшей Августе с ее «античными» грехами и либеральным бредом дается шанс на вертикальное завершение земного существования. Надежда на рай. А не ад, в котором бессознательно, а иногда и сознательно жила Августа в СССР и России.

Всё это сделано в повести очень просто. Рискну сказать, не романно. А пунктирно и конспектно. Ведь «семейная хроника» требует все-таки другого объема. Дело в том, что Алексей Шорохов (каким его вижу в координации повествования) не романный человек, а человек эпический – взявший у Кожинова не теорию сюжетной глубины, а центростремительное движение к правде и Русской победе. Поэтому он верует, поэтому он сражается, получает тяжелое ранение. Из этого эпического опыт растет повесть, которая начинается картиной «дружественного огня», когда воин с позывным Балу чуть не расстреливает воина Артёма. В России часто стреляют по своим, один Рим палит в Рим другой. Задача ясна: не просто победить, а победить так, чтобы Третий Рим – Москва в Боге – одержал победу над «рептилоидами».

Тёма и Балу пропали, но, видимо, не погибли. По крайней мере, в душе Маши, которая Рим Первый точно преодолела: «БВП… Без вести пропавшие… а может это Божья воля пришла?» «Машенька не слушала телевизор, она вдруг отчетливо поняла, что надо ехать туда, под Часов Яр, искать Тёму. Иначе она просто не сможет жить. Есть, пить, ходить потеряет всякий смысл».

Иллюстрация

18.01.2025