«Мирские забывай печали…» (А. С. Пушкин)

Жизнь в обыденности, без всякой высокой ноты, неизбежно стягивает вниз, поэтому открытие в череде дней поэзии позволяет нашему сердцу звучать и радоваться, наполняя его той жизненной силой, что «движет солнце и светила»; позволяет видеть красоту и смысл в трагедиях; позволяет знать, не прибегая к логике; позволяет чувствовать и действовать вопреки неумолимым обстоятельствам.

Природа поэзии неизменно ускользает от нас, но её удивительная невесомая материя будоражит сердце и ум своей неразгаданностью. Когда делаешь первый шаг к определению сути поэтического взгляда на мир, когда читаешь размышления об этом самих поэтов, понимаешь, что «символичность» одерживает победу над попытками «сформулировать».

«Поэзия — это небо нашей литературы», — сказал современный писатель из г. Мышкина Николай Смирнов. Пожалуй, трудно выразиться точнее или не согласиться с вышеприведённым определением. И «небесность» литературы русской ещё потому так бездонно светла, что и сегодня глубину её сияния обеспечивает «солнце русской поэзии» — наш «поэт мирового лада» (по Василию Розанову). Само обращение к имени Пушкина священно для настоящего любителя русского слова. Но что же такое — любить А. С. Пушкина?

О, нет, только не «рубить дрова», по Владимиру Маяковскому, «до ночи грачьей»!..

К сожалению, от человека современности Пушкин удаляется во времени и пространстве всё дальше и дальше, но, к счастью, есть незримые прочные нити, сплетающие Время-вечность, и в этих «тонких», но «властительных связях» наша близость к гению только укрепляется и уточняется новыми штрихами.

«Небом избранный певец» (А. С. Пушкин)

 «Я хотел показать живого Христа, а не абстракцию…», — говорил Юрий Кузнецов, создавая свои стихотворения и поэмы о Христе. — «Он ведь был первым поэтом человечества, он мыслил и разговаривал с народом, как поэт...».

Вдохновляющая задача такого «возвращения» поэзии периодически возникает при столкновении с любым по-настоящему значимым явлением. Целостное понимание живого пушкинского наследия – не столько в поэтике, сколько в «небесной» сфере духа. Народность, всеобщность присущи творчеству Пушкина по природе, потому что он воспринимал народ в первую очередь как духовное понятие. Иными словами, воспринимать и любить Пушкина без учёта его вклада в формирование национального духа, русской культуры в целом — невозможно.

Как же «вернуть» нам «живого Пушкина», чтобы с лёгкостью преодолев протеические, текучие время и расстояние, мы смогли расслышать голос поэта, «…а не шорох страниц» (Юрий Кузнецов)? А может быть, русский гений всегда с нами, а возвращение — шаг, который нам самим предстоит сделать навстречу поэту?

Отечественное литературоведение переживало разные этапы, и кардинально важным являлось его восприятие и интерпретация личности, судьбы и наследия Пушкина. Это было своеобразным показателем духовного здоровья и чертой, разделяющей литературных «агнцев» и «козлищ».

Для первых было характерно пребывать в постоянном внутреннем доверительном диалоге с Пушкиным — как с членом семьи, как со «своим», родным (по Василию Розанову). Вторые же впадали в отрицание — чаще всего тех черт личности поэта, которые были доминантой его мировоззрения, — либо дорисовывали поэту такие «усы» и «рога», каких он сроду не нашивал. Среди вторых — как современники по веку, вроде Виссариона Белинского, так и представители последующих столетий, вроде убеждённого европейца Дмитрия Мережковского, а далее — столпов литературоведения советского или их оппозиционеров, таких как Абрам Терц, и совсем уж новейших, живущих в XXI веке — минкиных, а также «юбилейных» экранизаторов текущего дня).

Аполлон Григорьев выразил необходимость в целостном восприятии творчества и личности Пушкина. «Наше всё» — та общая национальная христианская основа — жизненное вещество народа, вне которого поэт рассыпается на буквы и жанры. Искать это вещество следует только забирая сильно «выше» (даже Александрийского столпа), ибо сам Пушкин прямо и открыто говорил о «небоизбранности» и пророческой миссии «таинственного певца». Остаётся грустно пошутить о том, что, возможно, наличие пресловутой «тайны» как-то и запутало представителей второй когорты.

«Образ, который мы долго ещё будем оттенять красками» (А. А. Григорьев)

Дополняя известные слова Аполлона Григорьева, ещё раз подчеркнём, что Пушкин явился представителем не только всего душевного, но и духовного. Обращаясь к творчеству поэта, необходимо учитывать, что он был ещё и глубочайшим политическим (и геополитическим) мыслителем. Богатырство его духа заключалось в умении выстоять после «всех столкновений с чужим, с другими мирами» (Аполлон Григорьев).

В самый нежный период, когда личность Пушкина проходила формирование, в так называемом высшем обществе признаком «хорошего политического вкуса» считалось иметь дома запрещённые книги, осуждать Царя и правительство. Пушкин первым подметил характерную черту зарождающейся в России интеллигенции: её оппозиционность своему Отечеству. Интеллигенция упала на колени перед всеми европейскими философскими и политическими учениями, опирающимися на основные масонские идеи. Именно она начала колебать «треножник» Православия, Самодержавия и Народности — всё то, с чем Пушкин чувствовал кровную внутреннюю связь, то, что давало ему духовные силы. И эту доминантную часть мирочувствования зрелого поэта «Орден русской интеллигенции» (по Борису Башилову) никогда не мог принять.

Василий Иванов утверждал, что к моменту своей гибели Пушкин стал национальным духовным вождём. Высота Пушкина состояла в том, что из духовной брани со временем он вышел победителем и, когда влияние и авторитет его стали слишком велики и опасны для установившегося порядка вещей, тогда и оборвалась его история, а по сути — воплотился сценарий, повторившийся потом для Михаила Лермонтова, Сергея Есенина, целой плеяды новокрестьянских поэтов (Николая Клюева, Павла Васильева, Василия Наседкина, Ивана Приблудного и др.), Василия Шукшина, Юрия Селезнёва и др.

«Раз это Пушкин сказал, значит это верно» (Н. В. Гоголь)

В письме к Жуковскому Гоголь восхищался любимым поэтом: «…Как он вообще был умён во всём, что ни говорил в последнее время своей жизни! …Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значение великих истин!»

Сегодня это очевидно, но историки часто умалчивают, что политический радикализм, атеизм, нигилизм, антихристианская мистика и масонство прошли для Пушкина «как сон, как утренний туман» — как увлечения юности, как результат лицейского воспитания, как неизбежные влияния атмосферы века, не занимая хоть сколько-нибудь серьёзно его ум, не захватывая души.  И с учётом этого Пушкина, как впоследствии славянофилов, Гончарова, Достоевского и некоторых других немногочисленных мыслителей XIX века, можно назвать духовным Эверестом своей эпохи, символом победы русской чести и духа, победы национальной государственности над европейскими соблазнами.

Будучи последовательным учеником Николая Карамзина, работая над «Борисом Годуновым», Пушкин скрупулёзно и аналитически изучил Смутное время, эпоху Петра I, эпоху Пугачёва — три важнейших исторических периода, определивших дальнейшую судьбу России. В то время, когда интерес поэта к истории носил устойчивый и осознанный характер, изучение истории и древних памятников в образованной русской среде только начиналось. По замечанию Петра Вяземского, «В Пушкине было верное понимание истории, свойство, которым одарены не все историки…».  

Не часто упоминают, что реформы Петра I поэт расценивал как революцию: «Он чутким сердцем почувствовал и живым умом осознал, что путь революции – самый ужасный и наименее надёжный путь для усовершенствования жизни» (Василий Иванов). Лучшие изменения, которые могут произойти в государстве, по мнению Пушкина, — только те, которые происходят «от улучшения нравов». Учитывая это, по-другому прочитываются образы героев «Капитанской дочки», «Дубровского», «Евгения Онегина».

Мы, конечно же, помним гениальные письма Пушкина к Чаадаеву. Напомним также, что в 1831 г. Пушкин напишет «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину», а за три года до смерти — своеобразное «Путешествие из Москвы в Петербург» как ответ Александру Радищеву в форме путевого дневника, прорисовывая обратный во всем смыслах маршрут и опрокидывая коварный вымысел и ядовитые претензии Радищева к Российскому государству: «Строки Радищева навели на меня уныние…Я обратился с вопросом к англичанину, сидящему подле меня в карете…  (…) Отвечая на вопрос, что его более всего поразило в русском крестьянине, англичанин ответил: “Его опрятность, смышлёность и свобода… Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи?”»  («Разговор с англичанином о русских крестьянах» из «Мыслей на дороге»). Пушкинские слова, адресованные Радищеву: «Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви», перефразируя, повторит Гоголь: «Истина, сказанная в гневе, раздражает, а не преклоняет». Любовь Пушкина к истине и духовной красоте, стремление к творчеству, созиданию, а не разрушению — основная черта его гениальной моцартианской души, неубиваемой никаким ядом, отражающей желание поэта быть «моральным человеком», и изображать, по слову Вяземского,  «…то, что любезно сердцу русскому…».

«Жил бы Пушкин долее…» (Ф. М. Достоевский)

Василий Жуковский, свидетель кончины поэта, писал: «Пушкин умер глубоким христианином, в примирении, любви и просветлении». Приведём эти печальные строки Жуковского о поэте, лежащем на смертном одре:

Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,

Что выражалось на нём, — в жизни такого

Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья

Пламень на нём; не сиял острый ум;

Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью

Было объято оно, мнилося мне, что ему

В этот миг предстояло будто какое виденье,

Что-то сбывалось над ним… И спросить мне хотелось:

Что видишь?

Смерть русского гения была столь же глубокой по своему нравственному наполнению, как и его жизнь — эти два экзистенциальных понятия стали образцовым примером прихода человека к высоким и простым истинам, выступили парадоксальным умением даже фактом гибели послужить национальному возрождению.

Пушкин, лежащий на смертном одре, как будто бы уже «видел» и пронзительные стихи Лермонтова на свою смерть, и сочинения славянофилов, Аполлона Григорьева, Фёдора Достоевского, и венок славы от русской эмиграции, «унесшей Россию» и бережно хранящей Пушкинское белое знамя. «Видел» и самые глубокие — религиозно-философские — интерпретации своего творчества: сочинения митр. Антония, митр. Анастасия, архимандрита Иоанна, архимандрита Константина, статьи И. Ильина, работы Вас. Иванова, Б. Башилова, О. Платонова, В. Непомнящего и др. И отражались в его глазах глаза множества «русских мальчиков», для которых он стал самым первым и лучшим собеседником в самых сложных вопросах.

«Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры…» (А. С. Пушкин).

Понимая пророческий и богоносный характер творчества Пушкина, бывает сложно смириться с тем, как «нашего Пушкина» видит Европа, через чьи соблазны, совершив духовное усилие, поэт мужественно перешагнул. Приведём лишь несколько высказываний известного чешского слависта Иво Поспишила из его книги «На форпостах теории и истории русской классической литературы» (Colloguia Litteraria Cedlcensia: ХХ, Siedlce, 2015, 202 с., написана на русском языке):

«Можно было бы с определенной долей преувеличения говорить о романной одержимости камердинера Александра Пушкина»; «Пушкин был своего рода „машиной“ для производства разнообразных сюжетов (некоторые „подарил“, как известно, Н. В. Гоголю)...»; «Пушкин — эмбриональный романист любовных историй‚ разыгрывающихся в экзотической среде…»; «Он‚ следовательно, романист или квазироманист‚ который скорее инициировал‚ чем заканчивал — в этом его судьба очень русская».

В этих фразах обидно звучит для русского слуха практически всё: не только интерпретации, ломаная стилистика, но и подбор чуждой, уничтожающей образ поэта-пророка, лексики: «одержимый», «машина», «эмбриональный», «квазироманист». И, конечно, не к месту упомянутое «камердинерство», которым автор попросту унижает Пушкина, совершая шокирующе грубую фактическую ошибку. Пушкин был камер-юнкером (чиновники по ошибке повысили поэта, записав его камергером, и этот факт вскрылся только после расследования дуэли). Напомним, что камергер — придворный чин, должность и звание, а вот камердинер, в которого превращён дорогой русскому сердцу Пушкин «лёгким манием руки» чешского исследователя, — комнатный слуга при господине в богатом дворянском доме.

Что бы написал по этому поводу Пушкин?

О своём камер-юнкерстве он тогда оставил знаменитую январскую запись в дневнике от 1834 г.: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)».

Что можно написать по этому поводу пану Иво? «Он, следовательно, машина для производства разнообразных квазиисторий». Довольно неприлично.

 «Откуда дровишки?» (Н. А. Некрасов)

Вспоминаются выстрельно-точные слова Юрия Кузнецова, сказанные им о поэме «Сошествие в ад», но, по большому счёту, относимые ко всем «живым» строчкам, написанным «живыми гениями»: «Это действительно было. Поэт сошёл в ад. Если это литература, то поэме моей грош цена».

Незримое «стекло», стоящее «между миром и Богом» растворяется огненной фразой Юрия Кузнецова. Настоящий поэт — «связист», соединяющий миры, скрепляющий народ самим фактом своего бытия, заключающий в единичном существовании «наше всё». Наш Пушкин — наша любовь к ближнему, стойкость и внутренняя борьба с искушениями, это наша гордость и победа над гордыней, это наша прочная, нерушимая вера в себя и в будущее России, наша общая связь и единение.

Поэтому, возвращаясь к любимому нами Пушкину, к его жизни, смерти и всем дерзновенно-промыслительным сочинениям, хочется повторить: «Это действительно было».

Это так есть, и так будет.

И если это всего лишь «литература», то место ей — где-то «в глуби» заднего «двора» филологической науки, где «силой своей играючи», соревнуются в «рубке дров» теоретики и историки литературы, литературоведы, критики и лингвисты всех мастей, не видящие могучего русского леса за деревьями «языковых единиц», растаскивающие их на «дровишки», не ощущающие воздуха горних высот и не поднимающие своих глаз к литературному «небу», где бессменно горит-сияет наш Пушкин — «путеводная звезда русской культуры».