Много смерти и солнца

О прозе Валерия Айрапетяна

Возможно, зря вспоминаю «новый реализм», ведь его главные стратеги – Сергей Шаргунов, Захар Прилепин, Роман Сенчин – давно отказались от некогда популярного термина и забыли то время, когда единым фронтом (или это я придумываю?) атаковали пелевинское и сорокинское в нашей литературе. Объявили о начале похода против дурного смеха, искусственных историй и всего, что принято упаковывать в слово «постмодернизм». Создавать сюжет на основе собственной жизни, желать раннего переноса своих событий и переживаний в литературное пространство, отказаться от специальных фантазий ради повседневности и личного опыта – это сильно. Особенно на рубеже тысячелетий, когда во всех областях культуры классические крыши были снесены.

Даже первые тексты Андрея Аствацатурова, его «Скунскамеру» и роман «Люди в голом», я видел в границах «нового реализма». Брутальный Прилепин пишет о Чечне, тормозящий Сенчин повествует о своих очередных неудачах, а вот Аствацатуров – «новый реализм» по-университетски. Филологическое зеркало отражает мастерство гуманитария, главный герой сам Андрей – преподаватель-харизматик, не боящийся предстать перед читателями смешным. Здесь не просто игра, когда талант настаивает на своем аутсайдерстве и работает с каким-то персональным кенозисом. Важнее – форма исповеди, особой. Понятно, что без Августина Аврелия.

Валерий Айрапетян – не Павич и не Сорокин. Не о снах он пишет и не о специальных гротескных конструкциях. Литературой становится собственная жизнь, отразившаяся в поэтике рассказа или небольшой повести.

Айрапетян – родившийся в Баку армянин, спасенный от погромов мальчик-беженец, скиталец по холодным просторам постсоветской нищеты, студент-медик, российский мужчина с грузом понятных проблем. Русский писатель, умеющий благодарить: Россию – за новую Родину, язык – за серьезные возможности необычной благости, для диалога с которой тебе даны силы. Можно представить автора еще информативнее, как сделал журнал «Октябрь» в январском номере 2018 года: «Родился в Баку в 1980 году. В 1988 году в связи с карабахскими событиями переехал с семьей в Армению. С 1993 года живет в России. Работал пастухом, грузчиком, разнорабочим, озеленителем, сопровождающим тургрупп, маляром, массажистом, гирудотерапевтом». Живет Валерий Айрапетян в Петербурге.

В этой статье меня интересует книга Айрапетяна «Пересечение» (Лимбус Пресс, 2019). В ней тринадцать рассказов, от «Детства» (воспоминания о начале страданий армян в Азербайджане) до «Паранойи». Сразу скажу, что «Паранойя» впечатляет лихой кинематографичностью сюжета, пляской разных героев вокруг спрятанного под кроватью чемодана с большими деньгами. Такое ощущение, что тут чуть придумано и сделано, сведено в сценарий потенциального кино. Прочитайте, запоминается, интрига – в должной форме. Но я буду говорить о других текстах сборника. Там, где не придумано, а пережито, увидено, осознано – и сделано трудной красотой, почти всегда объединяющей солнце и смерть, тяжесть бытия и вбирающую ее музыкальность. Там, где на старте – «новый реализм» с автобиографизмом, а на выходе – нечто большее. А в «Паранойи» лично для меня слишком много «пересечений». Сила Айрапетяна – не в «кино», а в паузе, которая вдруг ощущается в самых динамичных, витальных движениях текста.

… Да, я же не завершил представления. В сборнике есть финальная стостраничная повесть «Дядьки». Мне интересно следить, чем отличается дядя Наиль от дяди Адика, а Гамлет от Саши, Арика и Гастела. Это семейная история? Вроде да. Неравные по объему воспоминания о действительно интересных, по-разному счастливых и несчастных родственниках? Конечно, с великолепной яркостью, с сильнейшим желанием каждого персонажа «нагло» оккупировать память читателя, сразить армянским жизнелюбием и притаившейся в нем страстью к катастрофе, к самоуничтожению в безмерных страстях.

Здесь не просто фабула судеб, но и важный для Айрапетяна вопрос об истинной и ложной мужественности, о крутизне и способности совладать с нею. Этот вопрос – через весь сборник. В рассказе «Тепло» не вызывающий у рассказчика уважения отец-аутсайдер меняет золотые коронки на еду для оголодавшей семьи. В рассказе «Наставник» все наоборот: гордо приехавший дядя-силовик (тело, речь, жесты, приказы – все у него спецназовское) оказывается лжецом, неудачником, подкаблучником. Окружающие его дети начинают понимать, чем отличается повседневный героизм несущего свой крест мужчины от позы, от самых разных и всегда пустых «понтов».

В «Дядьках» треть текста занимает история Наиля-Налика.  «Помимо тяги к книгам и всякому блатняку, сочно вздувшихся вен на бицепсах и агрессивного выражения лица, дядя Наиль бы настоящим психопатом. В нем уживались интеллигент, редкостный мерзавец, игрок, истерик, тонкая натура, душа компании и затворник», - так начинается глава «Наиль, или Подарок судьбы». Через 30 страниц: «Его постигла абсолютная пустота, полная беспредметность всего видимого. Ничто в мире не трогало Наиля, и все, что проходило как бы сквозь него, точно световой луч, пропущенный через абсолютный вакуум». И совсем в финале истории Наиля: «От былой пижонистости не осталось и следа. За неимением времени и книг Налик совсем перестал читать. О чем и не жалел. Теперь он знал дорогу. Сама жизнь приоткрыла содержание неизвестных ранее смыслов. Тело его стало крепким и красивым, как у молодого тигра, только он уже не сравнивал себя с Брюсом Ли. Он был равен себе. Это простое знание вдруг примирило его с миром».

Между тремя высказываниями, фиксирующими переход от сложного натурализма к простой метафизике (думаю, это не игра в оксюморон) – буйство юности, зверский эгоцентризм, карты, драки, избиения, полное несогласие с нормальностью, с обыденным взрослением, неоднократные спасения дядей Левой Он, дядя Лева – спаситель всех дядей рассказчика, субъект верной, почти бессловесной мужественности, земной бог армянского рода. После долгих безобразий Налик «затосковал» и приблизился к кульминации. Из Омска в Баку переехала семья будущего врача Маши. Любовь, исправление, встреча с лучшим в себе. Но будущего не будет, потому что Маша умирает от «болезни сосудов» утром дня бракосочетания, и старт счастья становится его финалом. Почти неудержимая тяга Налика к самоубийству все же  сменяется холодным потоком знания; далее переезд в горную Армению, почти отшельничество в границах спокойной любви к простой девушке Гаянэ. Фабула словно замирает, открывается сюжет, сигналящий о правде агиографической, пусть без пафоса и без видимого религиозного содержания.

Немного жаль, что Айрапетян не сделал из истории Наиля отдельного повествования – большого рассказа или повести. Мне неоднократно приходилось говорить, что одним из лучших текстов 10-х годов стала повесть Андрея Антипина «Дядька». Опубликованная в «Нашем современнике», разумеется, не замеченная «АСТом» с «ЭКСМО», повесть-трагедия молодого сибирского прозаика потрясает правдой превращения русского богатыря в человека, не совладавшего с жизнью, провалившегося в падение. Конечно, виновато уничтожение Советского государства. Об этом Антипин пишет – да и как не писать? Но есть нечто еще – эта бездна характера, мрачная не-встреча с самим собой, есть и беда безволия мужика, который должен править миром, но в итоге – … почти под забором, смерть. Айрапетян мог сделать из Наика потрясающего «Дядьку», но он выбирает множественное число, уходит из трагедии смерти в пересечения и согласования. Этим дает солнцу шанс не проиграть. У Антипина Русский собор качается и взывает о помощи, у Айрапетяна на первый план выходит не кульминация, а протяженность, не один герой, а взаимодействие судеб.

Этот прием еще очевиднее в рассказе, давшем название сборнику. «Пересечение» (к нему даже есть приготовление – рассказ «Два мертвеца») – о реанимационном отделении больницы, где рассказчик-практикант должен повстречаться с тремя умирающими, без слов погибающими: похожим на Чехова бомжом-самоубийцей; молодой женой начальника одной из силовых структур, убиенной нерадивым водителем; парнем-летуном, «черт-те зачем шагнувшим с балкона девятого этажа». Главные герои мертвы! Нет, понятно, что важнее сознание повествующего медика, который всматривается в смерть и разгадывает какую-то загадку. И все же герои, которые выстраивают эстетический центр текста, уже мертвы! Они пересеклись так, как никогда не могли пересечься при жизни, и в этом творчестве Смерти – не черная ирония пессимиста, владеющего практикой гротеска, а слово о солнечности и музыкальности бытия, ведь именно оно делает возможной и обязательной гибель – но только потому, что есть жизнь и солнце.

«Открывшаяся красота проникла в меня почти насильственно, так очевидна была ее мощь. Тело такой прекрасности, такой глубокой нордической чистоты не встречалось мне ни до ни после. Есть женщины, за которыми неотступно следует весна – со всеми своими цветами, ароматами и надеждами. И даже здесь, в роковой для себя час, лежа на холодном стальном столе, надломленное тело источало апрельскую свежесть, и красота лучилась из него, как нимб». Декаданс? Нет.

Надо было назвать материал «Ренессанс по Айрапетяну». Но я уже назвал, и от найденного заголовка не откажусь. В рассказе звучат Рахманинов и Лист, появляется Данте. Музыкальность здесь не навязчивый десерт. Медицинский «цинизм» автора иллюзорен. Но не иллюзорно срастание павшего бомжа с именем Чехова (на этом сильный акцент в тексте) – возможно, это о чеховской полноте некрасивого, истаявшего, несостоявшегося, погибшего. Это о незаменимой эстетике присутствия тех, кто проиграл. И не иллюзорно сближение трех павших друг с другом – в тщетности этих тел, в нерушимоссти чего-то еще.

Поэтика «пересечений» (а не целостного воссоздания-утверждения отдельного героя!) важна и для рассказа «Реквием по восточному немцу». Можно обойтись без привлечения опыта латиноамериканской прозы, и все же: когда пытаюсь определить максимально важное для Маркеса или Кортасара с Борхесом, предлагаю слово «жизнесмерть». Не жизнь и не смерть, а то, что вместе – то, что начинается, например, с первых рассказов Маркеса и не покидает колумбийца до конца.

Есть подобное и в «Реквиеме…» Айрапетяна. Понятно, что и в других его повествованиях есть. Сам герой, близкий к старости скучный Титмо, сначала существует как маловыразительный тренажер для вялого удивления туристов на Крите («замерзший воробей»), для их эпизодического сожаления. А потом начинаются пересечения, в которых герой достигает иных размеров. Любящий, бестолковый отец героя, мать-шлюха. Просто шлюха, без всякой дополнительной образности. Безвозвратное бегство из дома, желание собственной семьи, встреча с тихой Эльзой, рождение Норберта. Счастье! Подарок от Титмо жене и сыну – недельный круиз по Средиземноморью. Гибель корабля, исчезновение любимых. И последнее пересечение – с дельфином, в которого хочет превратиться Титмо, утопившись-возродившись в огромном аквариуме. «Титмо – дельфин», - последнее, что он написал на стекле.

Вроде бы идеологического вектора в этой прозе нет. Однако имперское начало присутствует – прежде всего, в сочетании кавказских сюжетов, сильного русского языка и служения простой, непридуманной мужественности. И, пусть будет термин! Имплицитной религиозности. Не скрою, что мне близка гражданская позиция Валерия Айрапетяна – нет эклектичного либерализма, столь радующего крупные издательства и заставляющего иноагентов говорить много глупостей о скромности оставшейся здесь литературы. Знаю, что и в жизни автора, в его отношении к миру отсутствует эгоизм, который полноценно побеждается рассказами и повестью сборника «Пересечение». Избыток может быть началом поэтики. Думаю, это избыток любви и благодарности, христианское чувство, христианская проза – с памятью о трагедии, которая всегда близко. Но смерть – не закрытый финал, а солнце не только звезда.

Фото

27.08.2023