Владимир Бондаренко 

К 75-летию Владимира Личутина

На сегодняшний день Владимир Личутин – это самый самобытный и самый национальный русский писатель. Может быть, последний хранитель древнего русского духа и слова. Думаю, Юрий Кузнецов был последним русским национальным поэтом, Владимир Личутин – последним прозаиком. Будут и новые русские гении, уже есть, но это уже писатели иной России, иного слова, иного духа.

Пусть он по жизни уже вроде бы глуховатый старичок, «дедушко Личутко», как его по-доброму ласково назвал Захар Прилепин, но по литературе своей, по своему слову – он такой же задорный, даже задиристый, боевой, и напористый писатель. Новый роман, который он сейчас заканчивает – явное тому подтверждение. Этому неуемному романисту никак не дашь семьдесят пять лет. Так что писателя мы и поздравлять с такой солидной датой не будем, молод еще. Пусть продолжает свою чувственную «Реку любви» наш северный русский Боккаччо. Пусть книги пишет. А вот нашего старого друга, нашего сотоварища и даже общего бражника Володю Личутина обязательно поздравим с настигшим его юбилеем.

13 марта Владимиру Владимировичу Личутину исполняется 75 лет. Хоть и подзабыли его на родном архангельском Севере, даже в губернаторском плане памятных и юбилейных дат есть, к примеру 50-летие ссылки в деревню Норенская поэта Иосифа Бродского и его 75-летие в мае 2015 года, но про коренного помора, одногодка поэту, Владимира Личутина – ни слова. На мой-то взгляд, не худо бы и личутинские чтения в Архангельске устроить, и улицу назвать его именем. Больше-то никого из знаменитых русских писателей на Севере сейчас не осталось. Но как говорят: нет пророков в своем отечестве. Да и помнят все личутинские колючки в адрес чиновников.

Видно, недолюбливают северного правдолюбца. И поделом, нечего правду описывать, колкости чиновникам говорить. Не умеешь угодничать властям, не жди и орденов.

Впрочем, это все от лукавого. Главное, проза его глубинная, памятливая, совестливая – на века.

Как всегда, он и сегодня борется за правду со всеми властями, страдает за свой народ, горяч и порывист, как в юности. Словом, есть ещё порох в пороховницах. Не отсырела поморская сила рода Личутиных. И славен он как истинный кудесник русского слова не только по всему Северу, но по всей России. Его знаменитые «Раскол» и «Скитальцы», «Миледи Ротман» и «Беглец из Рая» прочно вошли в русскую классику XX века.
Ещё по рассказам Бориса Шергина узнали мы, сколь «красовито» говаривали мезенские охотники и рыбаки Личутины. И по сю пору стоит на северном море остров Личутина. Ломоносов писал, что приглашался Яков Личутин из Мезени кормщиком в первую русскую экспедицию адмирала Чичагова. Все Личутины были добытчики, промысловики. Ценили красоту. Украшали избы резьбой, прялки расписывали, бабы одежды праздничные чудными узорами покрывали. Ходили по северным деревням в ту пору талантливые мужики, рассказывавшие былины, баллады.

Владимир Личутин тоже странник по духу, преобразующий в литературный мiр вскормившее его народное знание. Поморский прозаик творит изумительные по красоте и духовности образы, создаёт классическую трилогию «Раскол», посвящённую великой смуте в России. Иные книжные эстеты разводят руками: откуда у Личутина такое тончайшее знание подробностей духовной жизни протопопа Аввакума и Патриарха Никона? У каждой его книги своя мелодия, своя северная музыкальная нота. Музыка слова и образа ему дана свыше, но оркестровку он ведёт свою, огранивая стихийное музыкальное раздолье.

Для того чтобы понять причины его столь глубокого проникновения в суть северной народной жизни, мне понадобилось самому побывать в Мезени, в доме, где писатель родился и вырос, в маленькой квартирке, где жила матушка Личутина, поплавать на лодке по студеному морю, порыбачить в реке Мезени, пообщаться с его земляками.

Отец писателя, воин Владимир Петрович Личутин, пал в 42-м на Отечественной войне, оставив после себя четверых сирот и безутешную вдову Антонину Семеновну. Сдается мне, что, поднимая детей, работая не покладая рук, глубокий след оставила мать в мальчишеской памяти Володи Личутина. Жили они в коммуналке в городе Мезени, но не этот коммунальный дом и не районный городок Мезень врезались в память подростка, а давняя родовая память из северных деревень.

"Дом мой родовой – крохотная комнатенка на пятерых, казалось, не оставил во мне поэзии воспоминаний <…> В моих ранних представлениях о детстве всегда вставал слегка покатый пол, тесно устланный сонными телами братьев моих, скудный осенний свет, грязно сочащийся в окна, и в этом мутном сумраке, как заведенная, обряжается у печи-голландки моя мать, рано уставшая от бесконечных дел и забот военная вдова, жизнь свою положившая на нас, четверых детей. <…> И вот однажды пришел ко мне день, полный иных представлений о детстве. <…> Что-то стронулось, зазвучало в душе моей, и родовая бесконечная память всколыхнулась, и тогда я задумался о мире вокруг меня. Эко диво: бывал я в материной деревне Жерди, бывал там с местной пацанвой, и думалось, что деревня та, откуда пошла мать и невольно продолжился я, канет за стеной пережитых впечатлений. Но оказалось, что в долгом пути моих исканий российская деревенька Жердь и явилась тем изначальным укрепляющим звеном, которое и воссоединило мою память. <…> И не что иное, а именно деревенька Жердь вдруг всколыхнула сокрытые во мне душевные тревоги, и окруженье моё наполнилось иным смыслом, вроде бы мутная пелена вдруг пропала с глаз, и открылась тогда незамирающая стихия. И, оказывается, зря я печаловался, ничто не миновало меня, как и каждого российского парнишку: и поветь была, полная запашистых сенов; и балаган, прозрачный на утреннем солнце, в котором так беспамятно и чисто спится на оленьих протертых полстях; и полати с таинственными сумерками, и печь в пол-избы – наша кормилица и утешительница».

Личутинский язык – редкий для нынешней России, достался ему в наследие от предков. Песенная протяжённость слова, звуковое узорочье Владимира Личутина требовало: оторвись от земной прозы, взгляни вверх, направь пространство души своей от горизонта – ввысь.

Ранний Личутин – певец трудового обряда. Всё, кроме рождения и смерти, детства и старости, – во власти труда. Труд властвует над любовью, семьёй, человеческими отношениями. И память родовая, историческая на древо труда нанизывается. Владимир Личутин пишет об одних и тех же крестьянских поморских семьях. С любовным вниманием описывается событие за событием. Всё освещено праздником труда, природы.

Кажется, всё те же герои и в его романе «Последний колдун». Всё те же переплетения семей, судеб, любви и злобы. Но ходят меж ними уже Феофан Солнцев и Геласий Нечаев – первые личутинские скитальцы, искатели правды и справедливости, со своим вселенским смятением, обладатели «сердечного зрения». Внутренняя жизнь человека всё больше начинает занимать Личутина – происходит ли ныне у людей самая главная работа в себе, когда меняются души, когда осмысливаешь свою жизнь, поступки, труд, ищешь разумную необходимость во всём? Приходит к нему мужество писать так, как он хочет, но по-прежнему узнаваема его северная деревня, лишь всё более проясняются души людские. Уже не Личутин перед нами, а старый помор со своими верованиями в мiр, сотканный из чуда.

Его произведения восьмидесятых годов «Фармазон», «Домашний философ», «Скитальцы», «Любостай» – возвращение в мiр естественного словесного самовыражения, всё нарастающий бунт против той «пустоты» в литературе, что хуже воровства. Личутин уподобляется крестьянину, расписывающему печь в избе, украшающему орнаментом рубахи и рукавицы, вырезающему избяные полотенца. Он возвращает читателю «красно украшенное» самоценное слово. Понятно, его проза вызывает раздражение у любителей «числовой литературы», легко переводимой на любой язык.

Владимир Личутин – художник вымысла, влияние прототипов при создании образов у него минимальное. Даже великолепные личутинские очерки больше говорят о самом авторе, чем о тех, о ком он пишет. Сталкиваются сильные характеры, герой оказывается в самых сложных обстоятельствах. В романе «Последний колдун» ситуацию нынешней опустевшей северной деревни он перенёс в середину XIX столетия. Слепой Феофан-проповедник пошёл по стране в поисках истины. Может быть, и сам Владимир Личутин такой же последний колдун? Непрерывное ожидание тревожной смуты в государстве. Крестьяне массами кинулись на поиски Беловодья. В жажде утопического крестьянского государства, строящегося на вольном труде хлебопашца и промысловика, их заносило в Японию, Бразилию, Африку. Странничество по просторам земли с неизбежностью вылилось в странничество по просторам души и веры. Возникали самые неожиданные, диковинные секты и учения. Один новый бог сменял другого. Его главный из ранних роман «Скитальцы» – притча о нашем мiре, попытка воссоздания вечных характеров через призму сегодняшних горестных мыслей о добре и зле, личности и обществе, тьме и свете.

Перед нами не просто исторический роман, что сегодня предопределяет успех гарантированный – при всеобщей жажде знания русской истории и неудовлетворённости, неутолённости этой жажды. Это драматическая история русского раскола в XIX веке, возникновение самых невероятных учений и ересей, в основе которых жажда духовной независимости.

В центре романа противостояние двух героев: Доната Богошкова и землемера мезенского, а позднее березовского наместника, а ещё позднее архангельского тюремного палача Сумарокова. И здесь вымысел обретает своё житие. Художник ведёт своих героев, сталкивая их время от времени в смертельных схватках и вновь разводя для дальнейшей борьбы добра со злом.

«Скитальцы» – необычный исторический роман, в нём нет истории великих личностей, есть история простого народа. Тем сложнее было его создание, требующее документов, свидетельств о том, как формировались мiровоззрения поморов на жизнь, на природу, на религию. Легенда о Беловодье, благодатной райской обители крестьян, без господ и податей, стране свободного крестьянского труда, в течение века звала за собой наиболее независимых, сильных людей. Они устремлялись на Алтай, в Сибирь, в таёжной глуши устраивали свои общины. Такую крестьянскую общинную островную страну находят герои романа в далёкой Сибири. Может быть сегодня, как никогда, важны люди, подобные Донату Богошкову, с их жаждой свободного труда всего народа.

Чувствуя красоту обретённого им в родном северном крае народного слова, Личутин не зажимает его в угоду логике, не выхолащивает, равняясь на «нормы современного культурного языка». Личутинское слово гуляет на свободе, не давая себя стреножить.

Никак не могу представить Личутина пессимистом. Мне кажется, тогда бы он не смог написать ни строчки.

После «Скитальцев» началась напряжённая многолетняя работа над романом «Раскол». Владимир Личутин впервые в современной прозе обращается к национальной драме, что постигла Русь в XVII веке и сопровождает наш народ и поныне. Роман необычайно актуален: из далёкого прошлого наши предки предупреждают нас, взывая к добру, ограждают от возможных бедствий, напоминают о славных страницах истории российской, когда «... в какой-нибудь десяток лет Русь неслыханно обросла землями и вновь стала великою». Роман «Раскол» отличается остросюжетным напряжённым действием, точно передающим дух времени, колорит истории, характеры реальных исторических лиц – протопопа Аввакума, Патриарха Никона. Читатель погружается в живописный мир русского быта и образов XVII века.

Владимир Личутин впервые в нашей литературе столь осязаемо показал главную беду, главную причину всех русских трагедий – «Раскол». Как преодолеть этот раскол в душе каждого из нас, в нынешнем русском народе, дабы защитить его от полного уничтожения?

Владимир Личутин владеет словом не хуже Бунина и Набокова, но, честно скажу, нет у него той отстранённости, того холодного блеска, которым гордились наши великие стилисты. Проза Личутина и музыкальнее, и человечнее. У него нет деления на чёрное и белое, все его герои полифоничны, многогранны. Писатель во всех своих книгах утверждает: не народ виновен в своих бедах. Личутин не только защитник народного слова, но и яростный защитник самого русского народа.

Я был потрясён его романом «Беглец из Рая». Первый по-настоящему мистический роман. Скрытый, потаённый триллер, каких в русской литературе ещё не было. Карнавализация смерти. Затаённый палач русского интеллигента. Мятущийся Раскольников без топора, наводящий смерть на окружающих почище любого колдуна. Это роман-загадка, динамичный, остросюжетный и в то же время философский.

Размышляя над вечными русскими проблемами «Кто виноват?» и «Что делать?», он заворачивает эту проблематику в кровавый смертоносный сюжет... Писатель сам не рад, что потерял простоту и наивность, не остался мужиком в своей северной деревне.

Тоскуя по свету, Владимир Личутин в последние годы пишет свою заповедную чудотворную книгу о родовой памяти русского народа. Подобно своему старшему другу и первому учителю Василию Белову с его «Ладом», Владимир Личутин наперекор всему воспевает историю народного духа. Его книга «Душа неизъяснимая» – это кладезь народной памяти, это наша новая «Голубиная книга», которая поможет нам всем удержаться даже на краю пропасти. Выстоять и победить. Своим зорким оком писатель видит горькую правду нынешней жизни, предсказывает нам всем спасение. Воистину: он тайновидец слова, кудесник духа, народный писатель. По мнению Личутина, «когда-то русич был двоевером, но в эту расщелину пролез прельстительный марксизм и разорвал нашу душу на три части, загнав христианское, миролюбивое, небесное в самую темень естества нашего, а язычество подавив атеизмом».

Творчество Личутина в свое время я отнес к прозе «московской школы», поколения «сорокалетних» (А.Ким, В.Маканин, В.Крупин и др.). С этим направлением Личутина сближал интеллигентный герой (Тимофей Ланин из повести «Крылатая Серафима» и др.), отличающийся «амбивалентностью» сознания, отсутствием веры, идеи, погибающий от рефлексии и эгоцентрического мазохизма. Повести Личутина «Последний колдун» (1979), «Фармазон» (1981), «Домашний философ» (1983) можно сопоставить с «Белкой» А. Кима, «Живой водой» В. Крупина, «Предтечей»В. Маканина. В «Последнем колдуне» впервые в творчестве Личутина появляются особые типы искателей духовной правды, справедливости, обладатели «сердечного зрения» – летописец Феофан Солнцев и названный последним колдуном Геласий Нечаев. Они пытаются понять смысл происходящих разрушений в традиционной деревенской жизни, обращая свои вопросы как к прошлому, так и к моральным абсолютам. В повести появляются иносказание, притча, символ, которые придают повествованию обобщенно-философский оттенок. Заключает «хронику поморской деревни» повесть «Фармазон», в центре которой находится образ страшного человека, братоубийцы Мишки Креня, вернувшегося на место давно совершенного преступления. «Фармазоном на Севере называли дьявола, – пояснял сам автор, – несущего удачу в делах, фартового дьявола. И мне хотелось показать одного из современных “бесов”, понять, как в нашей действительности они могли возникнуть… Это роман о “фармазонщине”, коя принимает нынче самые невероятные формы, более чем сложные, несуразные, порой исключающие всякую логику». «Хроника», автор которой «мечтал воссоздать незамирающую стихию страстей, круговорот жизни», завершается русской «дьяволиадой», фантасмагорической картиной победы «бесовщины».Роман «Любостай» (1987) продолжает «городскую» тему в творчестве Личутина. Он посвящен судьбе «модного» писателя Бурнашова, который поклоняется «лишь матери сырой земле и своему народу». Прототипом героя послужил его друг исторический писатель Дмитрий Балашов. Следуя этим убеждениям, он живет в деревне, женится на крестьянской дочери, но не может обрести покоя, сосредоточенности, мудрости и смирения. Его душа находится в руках дьявола-Любостая, который разрушает его семью, карает смертью его ребенка, мучает до гробовой доски и самого героя.

Моему северному земляку, давнему другу Владимиру Личутину 13 марта стукнуло 75 лет. Но держится еще северный хваткий мужичонка, топорщится, не сдается времени, не откладывает перо в сторону. Дает еще прикурить и друзьям, и недругам. Характер ему, будто в наследство, оставил бывший поселенец его мест протопоп Аввакум, колючий, взрывной. Успел за свою жизнь здорово насолить и недругам своим, и даже собратьям по Союзу писателей. Но кто-то должен и правду молвить? Он непредсказуем, как всякий воистину талантливый человек.

«Сказитель поморский, певец, – обычно немощный человек, неспособный к долгим переходам, и потому он странствователь, калика перехожий в памяти своей». Увеселение душевное добытчики позволяли себе в редкую минуту роздыха. А потому и слыла у себя в Зимней Золотице кривая бобылка, великая сказительница Марфа Крюкова ни для чего не способной, кроме вранья. Думаю, однодеревенцы чувствовали этот яркий талант, но в трудной поморской жизни не могли себе позволить такого и потому как бы не ценили. Так и ходили паломники, скитальцы по призванию, по северным деревням, неся в памяти страшные истории и веселые сказки, светлые былины и любовные, с картинками баллады, песни и причитания. Жили в чужих домах, грелись на чужих печах, несли людям самородные слова, учили детишек сказкам, старинам, ничего почти не получая взамен. Вот и Борис Шергин с юности обезножел и не мог продолжить дело своего отца, именитого корабельного мастера. Чувство особицы определило с малых лет Чаплыгина. «Жидкий, как барчонок! К деревенской работе не свычен». Разные причины выделения из поморского общинного уклада были у северных сказительниц и плачей, первопроходцев поморского печатного слова. Но добровольным становилось их странничество души, изнурительной та долгая духовная работа, начинающаяся в пору, когда выпадает писатель из народного знания, идет иной раз по сумрачным душевным тропинкам в поисках истинного вещего Слова. Такое слово творили в народной поэтической цепи скитальцы по пространству души, добровольно оторвавшиеся от земли, от промысла, поразившиеся беспредельности неба.

Владимир Личутин тоже странник по духу, но уже книжный странствователь, еще более оторванный и местом жительства, и образом жизни от вскормившего его народного знания. Подумалось: а может, и Астафьева-писателя не было бы, не оторви его жизнь от родного гнездовья, от привычных крестьянских дел. Да и Рубцов Николай не пуповиной связан с деревенским домом – в детдомовской близи наблюдал он за занятиями крестьянских сверстников. Тут, по моему разумению, всегда без выбора было, есть и будет: или землю пахать, или стихи писать. Понимали то и в старину – в плачеи бабы здоровые, работящие, с крепких хозяйств не шли. С другого боку глянь: в каждой деревне свои колдуны, знахари, сказители были. Не сразу поймет оторванный от крепкого промыслового рода странник, что и в том великое разумение есть. Пространство души заполняется не домашними житейскими заботами, а памятью людской, небесным вышним светом, столь необходимым тем же добытчикам и пахарям. Не случайно народ в тягловых заботах своих не забывал продлять миру череду сказителей и певцов.

Долговато Владимир Личутин подбирался к пониманию своего духовного странничества. Хотелось ему выглядеть помором, полноценным представителем хозяйственных мужиков, художественным этнографом северокрестьянского труда. Благо с детства обладал он художественной памятью. Уверен, быть бы ему где-нибудь сто лет назад первым в роду Личутиных именитым бахарем – сказочником. Но рос он в годы пятидесятые, когда на всякое душевное бахарство косовато смотрели. Пришлось ему газетными очерками заниматься. Не потому так пишу, что газетчиков недолюбливаю или социологию не уважаю. Пора нам понять наконец: каждый талант свою особинку имеет. Земляки мои и личутинские, Федор Абрамов и Виталий Маслов, вне социальной публицистики немыслимы. Шергин же, скажем, или Владимир Личутин в своем пути хороши. Редкостный дар воображения, художническое образное мышление столь же необходимы для самоустроения народа, как и жесткая логика социального видения, яростное публицистическое его выражение. Не будем заменять либо побивать одно другим – сосуществует все это рядом.

Поморье – эта область долгое время была как бы вне писательского взгляда, целый человеческий пласт оставался не тронутым в литературе. Поморы всегда жили на грани смерти. Оглядываясь на богатое прошлое Севера, на бытовой и нравственный уклад жизни, Владимир Личутин раскрывает связь человека с миром. Образ родной земли у Личутина включает в себя и пространственное, и временное решение. Жизнь показывается в плавном, замедленном ритме, она заполнена и бытовой, и обрядовой реальностью, освящена языческими поклонениями.

Сбрасывается бытовая шелуха, и возникает вдруг видение некоего кита как символа человеческого счастья. Сидит на старом китовом позвонке, «как на стуле», такой же старый, вроде бы давно сгинувший по предыдущим повестям Михаил Крень; рассказывает свою притчу о ките в «Крылатой Серафиме» Настасья; припоминает другую историю о том же ките, уже символико-реалистическую, Тимофей Ланин. О том, как в молодости Хрисанф Крень с Мишкой кита достали. Видится кит и в старости Михаилу Креню, но уже никто, кроме завистливого Чирка, ему не поверил. Кит для жителей Вязиц нечто вроде града Китежа, Беловодья, крестьянской счастливой утопии.

Были у Личутина и «повести о любви»: «Иона и Александра», «Вдова Нюра», «Крылатая Серафима», «Домашний философ», «Фармазон». Любви к земле, любви к близким своим, любви к самому невзрачному человечишке, повести о сострадании и жалости.

Когда Личутин приступал к исторической прозе, к романам «Скитальцы» и «Раскол», ему поначалу страшно было, не хватало сил, уверенности в себе. Читал исторические мемуары, брал у друзей книги по истории Севера, истории раскола. Случалось, небольшая газетная заметка из истории XIX века давала толчок писательскому воображению. Прочитал рукописную книгу олонецкого священника-старовера Старкова «Путешествие по Олонецкой губернии», и вдруг ожил Старков, стал воздействовать на Доната Богошкова. Выстраивались пары чистых и нечистых, конструировался в голове некий Ноев ковчег.

Он по-художнически субъективен, но и по-художнически емок, образы обобщаются до символов души. Чувствуя красоту обретенного им в родном северном крае народного слова, Личутин не зажимает его в угоду логике, не выхолащивает, равняясь на «нормы современного культурного языка». Личутинское слово гуляет на свободе, не давая себя укорить и стреножить. Почему бедный язык городского образованного обывателя мы должны принимать чуть ли не обязательной литературной нормой? Искусственно не сделаешь нормой и личутинский язык. Как пишет Валентин Распутин: «Чудный говор на родине Владимира Личутина – живой, гибкий, звучный, все называющий точно и сочно, каждой мельчинке дающий особое облачение. Но и кожные поры для его восприятия открыты были у сына этой земли и наследника этого богатства широко и приимно и насыщались, насыщались... Личутин прекрасно сознает, сколь драгоценный выдался ему дар и с каким секретом: чем больше пользуешься, выносишь на люди, тем больше прибывает. Чего же писателю искать еще? Занимательных сюжетов, заманчивых сцен, модного направления? Да это было бы гибелью для его таланта, это значило бы зарыть его в землю. По здоровой своей натуре он и предположений таких делать не мог. Измышлениями и «направлениями» занимаются те, кому Господь недодал, кто ищет, чем украсить свою неполноту. А Личутин по-поморски вяжет и вяжет плотной узорной нитью свой «невод» – не для семужки, не для иной какой рыбки, а для русской души, любящей красоту и приветность, пытливость сказыванья о себе».

Более десяти лет отдал Личутин работе над своим главным романом «Раскол». Но и получился он на славу. Это воистину уже классическое творение русской литературы. Достойное завершение ХХ века. Художественный взгляд на весь тысячелетний русский путь. Никак не могу представить Личутина пессимистом. Мне кажется, тогда бы он не смог написать ни строчки. Заиграет ключ радости и труда, забьет. Иначе Владимир Личутин и не брался бы за перо вовсе. Поморы – промысловики ли они, странники ли духовные – всегда оптимисты.

Конечно, главный его роман – это исторический "Раскол", вышедший в девяностых годах. В десятых годах Личутин написал крайне своеобразный роман "Миледи Ротман". О русском мужике, от безнадежности решившем стать евреем. (2001). И психологический триллер о русском интеллигенте, сеющем повсюду смерть поневоле "Беглец из рая" (2005). Все же в десятку десятки я поставлю его новый чувственный роман о любви "Река любви". Думаю, этот роман нашего северного Боккаччо постепенно обретет своего читателя.

Сразу хочу сказать, что я не собираюсь умалять ни былую дворянскую и разночинную культуру, ни большой стиль советской эпохи. Не собираюсь я и свергать потомственную интеллигенцию с корабля современности. Тем более вынужден признать, что гениальный прорыв был совершен на самом исходе крестьянской русской цивилизации, спасшимися пловцами с затонувшей крестьянской Атлантиды. Ненадолго его и хватило. Не конец истории, и не конец русской культуре. Но явный конец былому крестьянскому ладу, явный конец былым Бердяйкам и Тимонихам. Как ушла навсегда в прошлое великая дворянская культура, давшая нам Тургенева и Толстого, Пушкина и Некрасова, Грибоедова и Бунина. Так, пожалуй, с Владимиром Личутиным, последним из больших писателей великого прорыва, уйдет уже навсегда в прошлое и великая культура деревенского лада.

Источник