16.11.2024
Память созидающая. Часть 2.
Александр Федорченко (преподаватель, литературовед, г. Краснодар)
ГРУСТНО БЫЛО РАССТАВАТЬСЯ...
Мы учились с ним в одной группе на историко-филологическом факультете в Краснодарском пединституте, куда поступили в 1961 году. Запомнился он мне стройным, в военной гимнастерке еще с поры вступительных экзаменов. По-моему, уже тогда его назвали Джеком Лондоном — из-за ослепительной белозубой улыбки и в общем-то сильного сходства со знаменитым тогдашним его кумиром. Помню, как во время перерыва в тесном коридорчике он интересуется у преподавателя, читавшего курс лекций по истории СССР (XIX век): «Когда в России появился в быту карандаш и мог ли П. И. Чайковский делать записи карандашом?» Видимо, Юра задумал написать какую-то вещь и выяснял достоверность мельчайших деталей. Преподаватель посоветовал тогда Юрию обратиться к словарю Брокгауза и Ефрона.
В памяти сохранился номер факультетской стенгазеты, где появилось стихотворение Юрия. Смысл его сводился к тому, что в концертном зале звучит музыка, полная страстей и человеческих переживаний. Все замерли, но оказался и такой, кому такие переживания незнакомы и чужды: «...Казалось, боль рвалась, жива... И кто-то яблоко жевал...»
Теперь мне едва припоминаются несколько случаев из его студенческой жизни: говорить о какой-то особой нашей близости в ту пору у меня нет оснований. Помню лишь, как однажды заходил к нему в каморку, где он жил с отцом и матерью. Их семиметровая квартирка выходила в просторный двор, заселенный многочисленными жильцами.
Не знаю, было ли Юрию известно, что двор его, похожий на сотни таких же краснодарских двориков, занимал не совсем обычное место почти в самом центре города. Напротив него стоял старинный кирпичный особняк, из которого по утрам выходил высокий, богатырского сложения старик. Это был Вячеслав Ткачев, «вторые крылья России», вслед за П. Нестеровым повторивший фигуру высшего пилотажа. Человек трагической судьбы, он доживал последние годы у своей сестры. За плечами его и всероссийская слава есаула из станицы Келермесской, и трагедия гражданской войны с эфемерностью генеральских погон в Крыму у Врангеля, эмиграция, жизнь в Югославии, возвращение на Родину в конце второй мировой, репрессирование - и тихая старость после реабилитации вблизи Сенного базара, где он продавал изготовленные собственноручно авоськи, а по вечерам вел подсчеты своих переплетных работ.
Через два квартала от их дома на улице Октябрьской жил Семен Кирлиан со своей супругой, вместе с ней проводил он свои бесчисленные опыты. Кроме многих изобретений, на счету этих удивительных людей и известный теперь всему свету «эффект Кирлиана» - явление и по сей день сколь загадочное, столь и феноменальное.
Все послевоенные годы по этой улице проходили печальные похоронные процессии - Юра не раз вспоминал о сильных впечатлениях от созерцания таких картин.
В юности он любил спорт, серьезно занимался в городской секции бокса. Не раз вспоминал потом, как тренер выпустил его на ринг против Александра Изосимова, тогда еще не чемпиона Европы. Поколотил он Юру изрядно, но это не отбило у него охоты заниматься в секции. И только серьезная травма руки заставила его отказаться от своего увлечения. Показывая на свой чуть искривленный в поединке нос, он впоследствии отшучивался: вот, мол, какие отметины оставила ему юность.
В институте он пробовал заниматься легкой атлетикой. Помню, как на занятиях по физической культуре преподаватель подошел к нему, осмотрел снизу доверху и сказал с восторгом: «Приходи на ядро! Такие здоровяки мне нужны!» Ходил Юрий и на секцию баскетбола, но вскоре бросил — у него не хватало терпения кропотливо заниматься элементами игры, техники, нервы его не выдерживали острых ситуаций, и вскоре он забыл и об этом увлечении. Но спортивных упражнений не бросал до последних дней, любил ходить пешком, плавание было у него одним из любимых занятий.
Юрий был человеком, увлекающимся без оглядки, и если занимался фотографией, то отдавался этому делу со всей присущей ему страстью... Под его рабочим столом остались деревянные детали — заготовки причудливой лампы, которую он увидел в магазине «Русские узоры» в Москве и тут же, придя домой, решил сделать такую по предварительному эскизу.
Он увлекался, помню, и довольно серьезно, фильмами итальянских неореалистов. Его потрясла картина Ингмара Бергмана «Земляничная поляна». В 60-е годы, как и все мы, Юрий близко знакомится с творчеством известных на Западе писателей. Э. Хемингуэй, Ф. Кафка, М. Пруст, У. Фолкнер, С. Цвейг, Э. М. Ремарк, А. Камю - вот примерный список наших тогдашних увлечений. Стихи А. Блока, М. Цветаевой, Н. Гумилева, мемуары И. Эренбурга — все это мы бурно обсуждали. Тогда же появились с большим шумом стихи Евг. Евтушенко и А. Вознесенского.
Помню, как Юрий восторгался стихами Саши Черного, пьесами Леонида Андреева: «Ты читал пьесу «Савва»? А ведь Андреев и сына своего так назвал — настолько увлечен был своим литературным детищем!»
Жил ли он тогда литературой, и только ей одной - сказать трудно, но увлечение его живописью — общеизвестно. На свои «кровные», как он любил иногда шутить, он покупал роскошные альбомы музеев мира: Прадо, Уфицци, Третьяковки, Эрмитажа, Лувра. Будучи донором, Юра сдавал кровь, на полученные деньги и позволял себе такую «роскошь». Конечно, он писал и стихи, рисовал (помню превосходный, на мой взгляд, акварельный рисунок Наполеона в синих тонах). Он любил классическую музыку, но особенно любил слушать записи голосов Карузо, Марио Ланца, Марио дель Монако. Страшно возмущался, когда я ему говорил, что слушал недавно Моцарта в современной аранжировке - классика для него всегда была святой и не подлежала препарированию.
Юрий Селезнев жил в мире литературы и искусства, готовил себя к этой жизни серьезно и основательно. Он не жалел для своей цели ни времени, ни сил, ни скудных средств. Однажды жене своей Людмиле Власовой он всерьез сказал: «Ты должна наконец понять, что на первом месте для меня была, есть и будет литература, а потом - ты, семья и все остальное». Это было сказано им в счастливые минуты их жизни.
В компаниях он бывал самым завзятым балагуром, сыпал анекдотами, и в этом не знаю ему равных. Помнил он великое множество всевозможных историй. Как-то, развеселившись, он сказал: «Ведь я записываю анекдоты лет двадцать пять, их набралось столько, что можно было бы издать толстую книжку. Причем интересно было бы расположить их в том соответствии, как они появлялись, в связи с какими жизненными изменениями. То есть анекдот - барометр жизни». Его анекдоты - это никакого намека на пошлость, тем более скабрезность…
В 1967 году Юрий помог мне устроиться в Кубанский сельхозинститут, где я работаю и по настоящее время. С этого момента, мне кажется, и началось время нашего тесного общения. Переезжая на новую, теперь уже последнюю, квартиру из Грохольского переулка, на ужине, где собрались близкие друзья, он говорил теплые слова о каждом из нас. О наших с ним отношениях он заметил, хитро поглядывая в мою сторону: «Ну, а это мой давний товарищ из Краснодара. Что можно сказать о нем? Учились вместе пять лет. Потом работали столько же вместе в одном институте. Теперь вот уже больше десяти лет я в Москве, он - в Краснодаре. Мы никогда не давали друг другу ни клятв, ни заверений в дружбе. Но вот прошло время — и что можно сказать теперь? У нас продолжается все так, будто и не пролетели все эти годы...»
Да, он работал в сельхозинституте, обучал иностранцев русскому языку. Но сердце его, ум — все принадлежало литературе. Его объемистый портфель вечно был набит книгами. Появились его первые статьи в местной печати.
Юрий искал выхода своей энергии и не находил. Было такое время, когда со своими давними друзьями он всерьез обсуждал в деталях вопрос об организации экспедиции поиска то снежного человека, то мумии в горах Кавказа.
Осенью 1971 года я сообщил Юрию просьбу Вадима Неподобы зайти в Союз писателей — пропадало направление в аспирантуру при Литературном институте имени А. М. Горького в Москве. Он помчался туда. Через некоторое время, собрав необходимые документы, он уехал в столицу для сдачи вступительных экзаменов. К таким испытаниям он был давно готов, и реферат написав более года назад.
Грустно мне было расставаться с ним, и я сказал: «Неужели ты думаешь, что после аспирантуры станешь умнее, человечнее? Посмотри на тех, кто уже достиг своей мечты!» На это он ответил: «Не думаю, чтоб я стал умнее, или что-то в этом роде. Понимаю, что ты чтоб получить имеешь в виду. Но аспирантура нужна мне для того, чтобы получить возможность заниматься литературой всерьез. Без этого - нельзя, к сожалению. И ты подумай, я устроюсь, помогу и тебе. Вдвоем легче будет в Москве».
В последний вечер он принес мне стопку старинных книг, среди них том Байрона. Особое внимание обратил на книги Сакулина, Венгерова, Иванова-Разумника. «Будешь заниматься Есениным, это тебе пригодится. Но для понимания того, что и как необходимо писать о современной литературе, прочти сборник Марка Щеглова - он писал совсем недавно, его статьи должны помочь тебе во многом разобраться». Все эти книги он принес от какого-то знакомого старика - тот разбирал в сарае старый хлам...
Из той поры, когда он учился в аспирантуре и жил в общежитии на улице Добролюбова, мне запомнилось, как мы ходили с ним по Москве и он щедро делился своей радостью и от уголка Дурова, и от того, что есть еще среди грохота и суеты сказочный домик В. Васнецова, дворец в Останкино... Я был в 1973 году в Москве на курсах повышения квалификации и однажды пригласил Юрия поехать с факультетской экскурсией в Ясную Поляну. Переночевали в его комнатке, холодной от частых проветриваний - он что-то писал, много курил.
Меня тогда поразил суровый воздух Москвы. Стоял октябрь, но уже лежал снег, что так не привычно для этого времени на Кубани. Рано утром мы добрались на метро до автобуса. К Толстому приехали через несколько часов. По дороге любовались заснеженными подмосковными лесами, тульским Кремлем. В Ясной Поляне столпотворение — из десятков «Икарусов» выгружались вое новые и новые туристы. Было много школьников и солдат. Народу столько, что нас буквально пронесли по комнатам толстовского дома, мы толком ничего и не рассмотрели. Выбравшись на воздух, поспешили к могиле. Пахло свежим снегом и антоновкой. Еще - сеном и чем-то неизъяснимо душистым... Хотелось тишины и уединения. А в окрестностях имения возвышались заводские трубы, что совершенно разрушило иллюзию путешествия в прошлое. Юрий сказал тогда, что надо будет приехать сюда еще раз, но ни и коем случае не с экскурсией.
Несколько дней мы провели на даче в Переделкино летом 1976 года. По его настоянию я приехал в Москву вместе с женой и сыном. Радости не было конца - он был весел, шутил, то и дело появлялся среди высокой по пояс травы и красных сосен, то звал посмотреть белую малину, то требовал, чтоб я поработал на залитом солнцем деревянном настиле. По вечерам было холодно, и мы топили дровами. Тепло одевались, брали детей и ждали, когда из-под старенького домика выберется семейка ежей: особенно забавны были малютки – они сбегались к миске пить молоко.
Вскоре в одном из писем он предложил мне написать для серии ЖЗЛ биографию академика П. П. Лукьяненко. Тогда Юра стал заведующим редакцией этого издания. Такое предложение — мне было боязно даже подумать об этом!
Я долго раздумывал, советовался с Виктором Лихоносовым и наконец дал согласие.
В последний раз мы виделись с ним в феврале 1984 года — за несколько месяцев до его смерти. Далеко за полночь он вдруг отложил свои листки и, обратившись ко мне, начал вспоминать свою жизнь — говорил и о студенческих годах, о своей семейной жизни. У меня похолодело сердце, когда я взглянул на него и увидел, что он в очках. Показался мне он усталым и постаревшим — даже седые волосы его казались неживыми пучками. А ведь совсем недавно, в мой прошлый приезд, когда мы шли с ним по улице Горького, на него, засматриваясь, оглядывались прохожие - так необычна и привлекательна была его внешность.
Последние два с половиной года можно отнести к самым драматическим в его жизни. После ухода с поста первого заместителя главного редактора журнала «Наш современник», когда многие и многие, кого Юрий Иванович считал своими единомышленниками, спасовали и пошли на попятную, по существу, совершив предательство, он остался не у дел. Нигде не работать, писать лишь рецензии, проедать «Мысль чувствующую и живую» (как он выразился в письме, имея в виду гонорар от последней книги) — к этой ли цели должен был прийти человек со здоровым честолюбием, граждански-неистовым темпераментом и деятельной энергией?! Я спросил его, как он чувствует себя после всего, что произошло. Он поспешил отделаться шуткой, мол, неплохо побыть и «на вольных хлебах», однако вскоре со вздохом заметил, что куда бы ни принес свои статьи, всюду улыбаются, осторожничают, успокаивают, но, будто сговорившись, в один голос заявляют: «Юрий Иванович! Все пройдет, но поймите — о вас писала «Правда», надо подождать - год, другой пройдет, а там напечатаем. Обязательно! Но надо повременить...»
В скорбные дни похорон я листал лежавшую на рабочем столе его рукопись о народности нашей литературы, к которой было приложено его же объяснение на тридцати страницах, адресованное издательству. С невыразимой грустью мне пришлось тут же отложить свое занятие...
Как бы подводя итоги, он как-то заметил: «Благодарен я судьбе за то, что свела она меня с такими людьми, как Виктор Петрович Астафьев, Виктор Лихоносов, Виктор Потанин, Василий Белов, Валентин Распутин. Жаль, не смог в своей первой книге написать о Федоре Абрамове. А какой это чудный писатель!» Упомянул он, конечно, и о Вадиме Кожинове, Михаиле Петровиче Лобанове, Петре Васильевиче Палиевском - эти имена много значили в его жизни. Но было немало и тех, кого он не назвал тогда, но разве мало дали они для его формирования?! Это и М. М. Бахтин, с которым он беседовал не раз в Переделкино, и вдова М. М. Пришвина - Валерия Дмитриевна, к кому он часто наведывался в Дунино. Космонавт В. И. Севастьянов, композитор Георгий Свиридов, художники Илья Глазунов и Александр Шилов, историк академик Б. Рыбаков - разве общение с такими людьми мало для духовного становления и нравственного совершенствования. А Москва! Как много она дала ему, хотя и потребовала немалого!
Он побывал в Греции, Италии, Болгарии, Чехословакии, ГДР, Швеции, Дании, и это еще больше укрепило в нем веру в силу и красоту души своего народа. Он прошел путь от созерцания и постижения искусства и литературы к постижению высшего их идеала - народности - и немало сделал для того, чтобы выявить истоки ее, корни.
Борис Солдатов (служащий, г. Краснодар)
О ДРУГЕ
Я уже не помню, что именно нас сблизило с ним? Но с 1961 года и по год его смерти мы были с небольшими перерывами рядом. Студенческие годы самые короткие и самые счастливые годы в жизни каждого человека, о которых всегда вспоминаешь благоговейно и восторженно.
Наш курс на историко-филологическом факультете состоял из трех групп: одна группа историческая, две — литературные. Я попал в группу «В» — литературную, то есть в ту, где учился пять лет Юрий Селезнев. Он пришел в институт из армии, отслужив положенные три года, и в армии вступил в ряды ленинской Коммунистической партии.
Учеба в вузе, как у всех студентов тех времен, началась с колхоза. Весь первый курс направили на уборку кукурузы в станицу Медведовскую. Юрий покорил всех нас умением веселого рассказчика. Рассказывать он мог неиссякаемо и остро. Даже если он повторялся, то никто об этом не говорил. С конца первого семестра мы с ним сблизились особо. Я часто заходил к нему домой, он заходил ко мне. В этой дружбе я начал осознавать, что он на много лет по своему развитию опережает каждого из нас, да и всех вместе взятых.
Он обладал редким умом, большой эрудицией и нигде и никому не показывал этого. Увлекаясь буквально всеми гуманитарными науками, Ю. Селезнев на все прочитанное вел скрупулезные записи исторических дат, имен, исторических мест и фактов. Почерк у него был размашистый, мелкий и непонятный. Я забегу вперед и скажу: он, как никто другой, мог обеспечить себе светлое будущее, защитив в Краснодаре кандидатскую и докторскую диссертации, стать каким-нибудь завкафедрой или деканом и спокойно жить-поживать, играючи читая лекции в одном из Краснодарских вузов...
Преподаватель археологии Анфимов в то далекое время рьяно копал меотские захоронения, напичканные различной утварью древних людей. Мало кого из студентов-историков не интересовала археология. Я тоже был ею одержим и являлся старостой археологического кружка. Часто принимал участие в археологических раскопках на Черноморском побережье, на Таманском полуострове, в районе станицы Ладожской, и однажды, с легкой руки Н.В. Анфимова, был назначен начальником археологической экспедиции по описанию в исследованию Богатырской поляны в районе станицы Новосвободной Майкопского района. Сейчас я уже плохо помню весь состав экспедиции, но в нее вошел и Ю. Селезнев. Мы получили в краевом Краснодарском музее кое-какие средства, снаряжение и выехали в город Майкоп.
В Майкопе нас встретил сотрудник местного музея т. Дитлер (Н. В. Анфимов звал его Адольфом). И этот Дитлер на автомашине ГАЗ-66 переправил нас к Богатырской поляне.
Воодушевленные полной самостоятельностью, мы начали кропотливую работу. Юре Селезневу пригодились армейские навыки, он в три дня снял топографическую съемку и начертил карту расположения дольменов. Затем мы начали описание и частичные расколки некоторых из них. Правда, от трехсот с лишним дольменов целых было всего штук пять-шесть — это наземных, а подземные, они, пожалуй, и до сих пор все целые. Надземные разрушены в военные и послевоенные годы на строительный камень: внутрь и вокруг дольменов натаскивали дрова, сушили, поджигали, и от огня огромные много-тонные плиты разламывались, а то и просто их взрывали. Из кусков дольменов строили дома, магазины, клуб в Новосвободной. Мы пытались что-то предпринять по спасению оставшихся целых дольменов, даже написали в местной адыгейской газете статью, но все это было холостым выстрелом, дольмены были впоследствии все разрушены.
Меня всегда поражала увлеченность Селезнева музыкой, притом не той, которой увлекались мы, его сверстники, всякими там роками и летками, а музыкой Бетховена, Баха, Чайковского. Последнего он мог слушать часами. Кроме богатейшей библиотеки, которую он с трудом втискивал в комнатку в квартире на углу улиц Шаумяна и Горького, у него был богатый подбор пластинок с музыкой любимых композиторов. Я помню момент, когда его предала любимая, он долго не выходил из дома и слушал, и слушал пластинки любимых композиторов, погашая их музыкой душевную боль. Мне неоднократно приходилось перевозить его библиотеку с одной квартиры на другую и хранить у себя дома часть его книг. Доверил он мне и свои первые философские записки. Долго они находились у меня. И уже будучи в Москве, он их забрал. Великое и редкое достоинство было у него. В любой компании, в любом кругу друзей и знакомых он невольно оказывался в центре внимания, рассказывал интересно, спорил, доказывал… С ним можно было говорить бесконечно и на любые темы, и все он знал, и всегда всем интересовался. Досуга у него почти не было, но если выпадали эти редкие часы отдыха, то он их проводил с зарядом на будущее. Как-то в одном из своих коротких приездов в Краснодар, он попросил меня повозить его на автомобиле по городу. День был рабочий, с утра я был занят, и Юра пришел ко мне на работу на завод. Я уже освободился и ждал его. Было видно, что он никуда не торопится. Мы уже подошли к машине, и он попросил провести его по заводу. Мы ходили часа два, два с половиной. Он интересовался буквально всем: и как рубят металл, и как его закладывают в огнедышащие печи, разговаривал с рабочими-кузнецами, спрашивал, а не холодно ли зимой, интересовался их зарплатой, бытом.
По городу мы ездили допоздна. Долго стояли возле института на улице Тельмана и Октябрьской, несколько раз проехались по улице Шаумяна от улиц Мира до улицы Пашковской. Он говорил о пустяках и молчал. Зашел во двор своего детства, походил, выкурил две сигареты и попросил выскочить куда-нибудь за город к реке. К этому времени он был уже автором нескольких книг и прошел первые «муки творчества». Это его слова. Мы приехали на Шапсугское водохранилище к тому месту, где Кубань изгибом прильнула к водохранилищу, и с час молча сидели на берегу. Было видно, что после московских «бегов» он отдыхал. Поздно вечером, нагрузив его всякими фруктовыми сувенирами, я отвез его на вокзал. Мы никогда с ним не переписывались, но встречи наши были теплыми и бурными. Все свои книги он аккуратно надписывал и дарил мне. Добрая, отзывчивая его душа хотела всем сделать добро. Мне не довелось быть на его московских квартирах и книг его, которые я много раз перевозил с места на место, хранил, а иногда и прятал, больше я никогда не видел.
Смерть его меня потрясла, я долго не верил, что его больше пет. За несколько творческих лет он приобрел известность, за столь короткий период он постиг литературу. Он святой любовью любил Лермонтова, мечтал написать о нем книгу. Он не боялся писать о тех, о ком уже написали, и у него получалось намного лучше и проще. Сколько планов и сколько мыслей его остались не воплощенными в книгах?! Горько, очень горько осознавать, что нет больше Юрия Селезнева! Осталась только его несчастная мать. Самое страшное у женщины — это похороны детей своих, не всем матерям приходилось это переживать, а вот ей, великой мученице, пришлось хоронить своего единственного, своего любимого сыночка. И ничего у нее не осталось от верного сына ее, кроме нескольких новеньких, блестящих книжечек.
В ноябре месяце 1986 года собрала Прасковья Моисеевна друзей на посмертный день рождения Юры. Пришла его двоюродная сестра с мамой, два институтских друга с женами и Виталий Петрович Бардадым с супругой. Посидели за праздничным столом, повспоминали, посмотрели на большой портрет Юрия Селезнева и разошлись, оставив мать с портретом и книгами сына.
16.11.2024