168 лет назад в шестом номере журнала «Современник» впервые были опубликованы «Севастопольские рассказы» Л.Н. Толстого; правда, изначально назывались они «Военные рассказы». 168 лет прошло, но и сейчас они звучат так, словно написаны в наши дни и о наших днях... В книгу «Севастопольские рассказы» вошли три текста: «Севастополь в мае», «Севастополь в августе» и «Севастополь в декабре». Первый из них изначально назывался «Ночь 10 мая».

Прежде, чем говорить о «Севастопольских рассказах», важно понять, обозначить время, место и контекст их появления. А это год 1855-й, грохочет и кровоточит Крымская война. Данное название, кстати, выбрано и внедрено Западом неслучайно: сражения шли не только в Крыму, но лишь на полуострове противник смог добиться некоторого успеха. Меж тем Крымская война, несомненно, стала точкой отсчёта нового мира, привнеся немало того, что не было до неё прежде. Революционные изменения произошли практически во всех областях: открытия в медицине, новые виды оружия, появление сестёр милосердия и военных корреспондентов, телеграф, метеорология, даже новая мода (реглан, кардиган, балаклавы) – всё оттуда. Как и начало большой информационной войны. Надо заметить, что весомое слово в летопись нового мира внесли наши русские гении и герои: Николай Пирогов, Эдуард Тотлебен, Даша Севастопольская, Александр Мельников.

Что ещё важно отметить, именно тогда появляется такое понятие, как «коллективный Запад». Вопреки исторической, даже историософской логике и геополитике крупнейшие европейские страны Франция и Британия, а также примкнувшее к ним итальянское Сардинское королевство объединились не с христианской Россией, а с Турцией – объединились против России. Собственно, именно тогда Запад показал, что никогда ни при каких обстоятельствах не станет партнёрствовать с русскими, а любыми способами постарается уничтожить их. Первыми, к слову, это поняли, но на разный манер Николай Данилевский и Пётр Чаадаев. Опять же, Николай Яковлевич хоть и умер в Тифлисе, но похоронен в Крыму, в имении Мшатка, где он, помимо прочего, создал великолепный философский сад, представивший культурно-исторические типы.

Тогда в 1854 году Запад всей своей тушей навалился на Россию и Севастополь. Это была не просто агрессия, но концентрированное яростное желание уничтожить, по выражению Шпенглера, другое, непонятное, неизъяснимое. По сути, мир впервые увидел Запад как блоковое образование, как своего рода предтечу НАТО. И принципы, реализуемые Вашингтоном и Брюсселем сегодня, закладывались именно тогда, рождённые самим ходом истории. Как следствие, разверзлась адская бойня. И вот туда, в самое пекло войны, отправляется граф Лев Толстой. Я подчёркиваю – граф, человек знатного происхождения, на тот момент уже опубликовавший первые произведения и получивший некоторую известность. И вот с Кавказа, где у него нет недостатка в вине, развлечениях, женщинах, Лев, ведомый, как он сам говорит, пробудившейся любовью к Родине, отправляется в ад. Он просится, он добивается своего назначения.

В Севастополе, на Историческом бульваре, который всё никак не отреставрируют, превращая его в очередное бессмысленное «городское пространство», есть небольшой памятник – на нём написано: «Здесь воевал подпоручик от артиллерии Лев Николаевич Толстой». Это тот самый легендарный Четвёртый бастион, где выжить, по свидетельству очевидцев, было всё равно что выиграть в лотерею. Ведь там падало несколько тысяч снарядов ежедневно. Но Толстой отправляется именно туда. Более того, оказавшись сначала в Дунайской армии, а после на станции Лозовая близ Симферополя, Лев Николаевич, которого стараются удержать вне эпицентра боевых действий, требует, чтобы его отправили именно в Севастополь. Уполномоченные люди крутят у виска: мол, граф совсем того, тронулся! И, действительно, тут есть, чему удивляться. Если проводить современные аналогии, то Лев Толстой, умоляющий отправить его в Севастополь – всё равно, что депутат, или олигарх, или родственник министра, просящийся на войну в Бахмут (Артёмовск).

Меж тем граф Толстой после споров и пререканий всё-таки попадает в осаждённый Севастополь - в багровый костёр Крымской войны. Герой-рассказчик, в котором мы легко узнаём самого Льва, приезжает в город на рассвете. По сути, он движется к смерти, бросает ей вызов, обрекая себя, подобно героям Мисимы (тот, правда, будет позднее), однако ему, этому отважному борцу с танатосом, удаётся выжить. И его победа жизни на смертью дарит мировой культуре не только великий текст, но и совершенно уникальное направление в литературе, которое впоследствии едва ли не каждое десятилетие раскрывается по-новому, реагируя и на политику, и на конфликты, и на характеры и нравы. «Севастопольские рассказы», по сути, становятся линзой, через которую высвечивается человек в конфликте внутреннем и внешнем.

Ясно, что цензура, конечно же, не принимает очерков, заметок, рассказов (их называют по-разному) Толстого. И неслучайно, «Севастополь в декабре» подписан Л. Н. Т., а «Севастополь в мае» вообще был опубликован без какой-либо подписи. Россия не была готова принять такой текст, такое раскрытие войны, погружение читателя в самую её кровоточащую сердцевину. Ну а кто мог и был готов? Что произошло бы с западной цензурой, узрей она, условно говоря, «Балаклавские рассказы», пусть в прессу просачивались первые военные репортажи (тоже достижение Крымской войны)? До Льва Толстого так в мире никто не писал, не свидетельствовал, а красивые мужчины в роскошной форме гарцевали на лошадях на военных парадах. Это потом уже, породив военный пиар, англичане представят позорное поражение в Балаклаве, в Долине смерти, как отчаянную храбрость британских солдат, и ода глупости станет эпической балладой Теннисона «Атака Лёгкой кавалерии». Но пока что, в 50-х годах XIX века, мир отчаянно боится правды о войне. Он вообще всегда боится правды, но тогда и о войне боится особенно.

Сейчас я не стану подробно останавливаться на литературных достоинствах «Севастопольских рассказов». Их великое множество. Замечу лишь, но и этого более чем достаточно, что, возможно, в этих текстах Толстого мы едва ли не впервые видим внутреннего человека и его монолог – то, что позднее, значительно упростив, назовут потоком сознания. Со временем сам Толстой доведёт это до абсолюта в великом романе «Война и мир». А далее будут Джеймс Джойс, Уильям Фолкнер и Марсель Пруст. Но величие Толстого тут даже не только в том, что он сделал это первым, а в том, как он это сделал. И как позднее оттолкнулся от того во всём своём творчестве. В Новом Завете есть такие слова – их произносит апостол Павел: «Растите в себе внутреннего человека». Вообще если вы станете искать, что значит это словосочетание, этот термин «внутренний человек», то не найдёте ничего определённого. Акцент будет сделан на внутреннем мире, на внутреннем космосе. Хотя «внутренний человек», по факту, есть фундаментальное, системооразующее понятие и в религии, и в психологии. Если говорить совсем просто, то внутренний человек – это то, что делает человека бессмертным, то, что возвышает его и над обстоятельствами, и над ходом истории, и над миром, пленяющим и пленительным, как таковым.

И вот Толстой в «Севастопольских рассказах» противопоставляет этого внутреннего человека человеку внешнему, миру вокруг – тому, что пытается подчинить и поработить, отформатировать. И во времена Толстого, и сейчас матрица, имеющая разные проявления, но одну суть, пытается оцифровать человека, представить его функцией. Как противостоять тому? Лев Николаевич в прозе использует древнее духовное, мистическое упражнение, предложенное ещё Пифагором. Он являет диалог человека внутреннего и его собеседника, которым может стать как другой человек, так и произведение искусства, так и цивилизация в целом; их можно использовать как зеркало, отражающее мысли. Но Толстой, на то он и гений, идёт ещё дальше - и в качестве партнёра, собеседника, в качестве, если угодно, отражающей поверхности внутреннего человека, использует саму смерть (Бергман заставит играть её с рыцарем в шахматы – почти тот же приём). Лев Николаевич ставит напротив героя, напротив народа, напротив страны угрозу его и её погибели, неотвратимость такого исхода – и так открывает, нащупывает и проявляет, точно фотографию, истину. Недаром Толстой пишет, что герой его повести – правда. Правда, понимаемая в русской традиции и как истина, и как справедливость. И в такой постановке вопроса нет и априори не может быть никакой показной патетики.

Из очерка в очерк, из рассказа в рассказ герой, как и, что важно, сам Толстой, эволюционирует. Если в первом рассказе он полон патриотического вдохновения, в чём-то гнева даже, то после рассказчик переходит на пацифистскую, почти христианскую проповедь, мечтая, чтобы вместо двух армий сошлись два человека, дабы сохранить в живых остальных. Такова удивительная трансформация литературы войны в литературу мира, и об этом можно и нужно говорить отдельно. Однако «литература мира», проповедь мира здесь вовсе не такая, как в поздних публицистических работах Толстого, Здесь нет отречения от русской, христианской системы координат. «Севастопольские рассказы» одновременно порождают как пацифизм (миролюбие) в искусстве, культуре, так и становятся фундаментальным произведением о войне, из которого затем вырастает и проза «потерянного поколения» (Норман Мейлер, Эрнест Хэмингуэй, Ричард Олдингтон, Эрих Мария Ремарк), и советская лейтенантская проза (Юрий Бондарев, Константин Воробьёв, Виктор Некрасов). Помните, как сказано у Вадима Кожинова? «Стихи, написанные не о войне, но войною».

При этом Толстой не пытается напугать, оглушить читателя. Его метод свидетельства войны – это, как правило, несколько даже бесстрастная фиксация происходящего, свидетельство и начало конца, и конца начала (уроборос хватает себя за хвост). Но именно такая манера действует на читателя магически, гипнотически, потому что погружает его в новую чудовищную реальность, что называется, открывая не только глаза, но и саму душу, на происходящее. Вместе с рассказчиком читатель не только проходит по всем ужасам войны, но и возвышается над нею, наблюдая и себя, и свой народ как бы со стороны. Это то же своего рода духовное упражнение. И да, как уже говорилось, до «Севастопольских рассказов» читатель представлял войну совершенно иначе – как, например, в «Бородино» Михаила Лермонтова, но после этих очерков он начинает видеть не только войну, но и сам мир – его структуру, его ткань бытия – совсем иначе. И это происходит естественно, органично.

Я написал слово «пацифизм» применительно к Толстому и литературному направлению, но верно иное слово – миролюбие, а вместе с тем совсем рядом звучит другое – милосердие. Ведь, да, русский человек жаждет справедливости. Справедливости как части Правды. Однако она в полноте своей невозможна без милосердия. Антоний Сурожский научал: «Не говори, что Бог справедлив. Если бы он был только справедлив, то многие бы уже горели в аду. Бог, прежде всего, милосерден». Есть древний текст о том, как Богородица ходит по аду, видит страдания грешников, ей поясняют, из-за чего они и какие наказания полагаются. Богородица слушает и заключает в итоге: «Да, всё так, понимаю, всё справедливо, но мне их всё равно жаль». Толстой и показывает, что только через справедливость и милосердие можно выстоять, отстояв собственную идентичность, дав ответы на все вызовы истории.

Будничность подвига – вот что воспевает Лев Толстой в «Севастопольских рассказах». Он пишет, что по дороге в осаждённый город ожидает увидеть титанов, героев, с особыми лицами, но, прибыв в Севастополь, встречает обычных людей с будничными лицами, совершающих свой подвиг буднично. Недаром рассказчик всё время слышит об ужасах Четвёртого бастиона, хотя ужасов и без того хватает вокруг: взрываются снаряды, отрывает ноги и руки, хирурги ампутируют конечности кривыми ножами, повсюду смрад, разложение. Но когда герой вновь и вновь спрашивает у солдатика: «Так что там столь ужасного на этом Четвёртого бастионе»? Солдатик, указав на перепачканные сапоги, наконец-таки отвечает: «Грязно там, не пройти». Вон она – непримиримость со смертью, вот оно - спасительное упрямство русского человека, то, что позволяет ему выстоять вопреки всему. Это, к слову, объясняет и происходящее сейчас на Украине, ведь встретились там два упрямства, и русские убивают русских.

Есть и ещё одно важнейшее понятие, произнесённое и воспетое автором в «Севастопольских рассказах» - стыдливый русский патриотизм. «Эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине...», - пишет Толстой. И мы видим это чувство сейчас, но вместе с тем видим и пошлое, сытое равнодушие к происходящему, когда одни умирают в грязи окопов, а другие культивируют мещанскую плесень, пугаясь лишь, когда ненадолго тревожится их жизнь атаками на Рублёвку и «Москва-Сити». Они спят, они в той самой матрице, а вместе с ними спит и почти вся Россия.

Она попробовала выйти из этой матрицы бескровно в 2014-м году, но, растеряв пассионарную энергию, бросила ещё один вызов 24 февраля 2022 года. Однако можно ли победить, не проснувшись? Можно ли уничтожить врага, находясь в культурной и духовной оккупации? Нет, для начала важно услышать своего внутреннего человека. Тогда своими «Севастопольскими рассказами» Толстой пробудил Россию – кто сделает это сейчас? И тогда же, во время Крымской войны, поэт, понимая и алкая необходимость перемен, воскликнул: «Неужели русский солдат вернётся к тому же»? Сегодня, в общем-то, мы задаёмся тем же вопросом. Ищем ли мы ответ?