Серебряный век в глазах большинства российских критиков и любителей литературы всегда был эпохальным. Неслучайно ему было дано название, которое свидетельствовало о том, что он лишь немного уступал Золотому, а то и вовсе был к нему близок, являлся «всем русским интеллектуальным багажом» [1].

Однако духовную сторону русской литературы начала XX века оценивали принципиально иначе и такие «правые» критики разных эпох, как М.О. Меньшиков, Ю.И. Селезнев, Ю.М. Павлов, И.В. Калус и многие другие. Им удалось в своих работах рассмотреть «серебряный период» как явление, диаметрально противоположное веку Золотому. Эту же традицию продолжил и С.Ю. Куняев в книге «Любовь, исполненная зла…». Критик смог показать истинную суть того времени на примере жизни и творчества авторов, ставших центральными фигурами в российской литературе.

Рубеж XIX-XX вв. и первая половина минувшего XX столетия породила таких поэтов, как А.А. Ахматова, М.И. Цветаева, В.В. Маяковский, Ф.К. Сологуб и многих других (В.В. Гофмана, М.А. Кузмина, В.В. Князева и т.д.), которые, даже более явственно определили сущность данного явления, названного Серебряным веком. Видимо поэтому С.Ю. Куняев начинает свое повествование именно с этих авторов, подчеркивая то, что в их сознаниях мысль о самоубийстве была обыденной: «В конечном счете самоубийство стало обычным явлением для “серебряной среды”. Век, как древнеримский Сатурн, стал пожирать своих детей» [2;62].

Десятки поэтов «подхватили» эту трихину. Кто-то не смог вынести безответной любви, а кто-то «груза собственной греховности». Причины были разными – ничтожными и весомыми, но, как отмечает С.Ю. Куняев, еще и закономерными. Нездоровое окружение и обстановка в конечном счете породили в душах жаждущих безграничной свободы поэтов пустоту. А она, как известно, толкает на отчаянные шаги: «Обезбоженность, порой переходящая в открытое богохульство, успехи и достижения сексуальной революции, равнодушие, а порой и ненависть к семейным устоям, безграничное злоупотребление «правами человека», культ греха и потеря инстинкта самосохранения привели «Серебряный век» к девальвации Божественной ценности жизни, к душевной опустошённости его «продвинутых детей», к потере смысла человеческого существования» [2;62].

Все названное С.Ю. Куняевым привело к тому, что многие из представителей интеллигенции были лишены подлинных, традиционно-православных представлений о добре и зле. Это видится истинно русскому критику настоящей трагедией человеческой души, поэтому ему удается всецело погрузиться в Серебряный век и рассмотреть его с православной точки зрения.  

С такой же позиции характеризует жизнь и творчество объединенных одной эпохой поэтов и Ю.М. Павлов. В монографии, посвященной наследию С.А. Есенина, А.А. Блока, М.И. Цветаевой, В.В. Маяковского и других писателей XX-XXI веков, критик отмечает, что уникальность литературы Серебряного века заключается в появлении «огромного количества русскоязычных авторов, которые полностью утратили в своем творчестве духовные гены отечественной культуры» [3;3]. При этом Ю.М. Павлов выделяет среди поэтов «серебряной среды» «русских художников слова» [3;3] и «амбивалентно-русских» [3;4], говоря о последних как об авторах, творчество которых соединяет в себе как православные ценности, так и резко им противоположные. Мы можем предположить, что к первому типу критик относит С.А. Есенина, а ко второму А.А. Блока.

С.Ю. Куняев в своей работе о Серебряном веке такого разделения не придерживается. Он оценивает наследие только тех авторов, которые утратили духовность и связь с поэтами и писателями русской литературы XIX столетия. Однако мысли обоих критиков относительно жизни и творчества таких поэтов, как М.И. Цветаева и В.В. Маяковский во многом созвучны.

С.Ю. Куняев неоднократно акцентирует внимание на стремлении поэтесс и поэтов Серебряного века оказаться не только в истории отечественной литературы, но еще и «в центре мирозданья». Упоминая стихотворение Цветаевой «Попытка ревности» (1924), критик определяет его как «кульминацию феминистического ницшеанства» [2;117]. Он отмечает, что «бунт дочерей Евы Серебряного века стал запредельным, когда они вспомнили про “Лилит”» [2;118]. Мысль о собственном величии и поиск вдохновения в «приступившем» видится и Ю.М. Павлову основными лейтмотивами в творчестве поэтессы: «…идея избранничества – стержень ее личности и творчества» [3;114]; «…чёрт становится центром в мировоззрении М. Цветаевой, чёрт занимает место Бога» [3;115].

И эта укоренившаяся в Марине Ивановне психология, по мнению, критика в один момент доводит ее до самоказни: «…особенности мировоззрения и характера Цветаевой <…> определили, по сути, закономерный итоговый поступок – самоубийство» [3;129]. Станислав Юрьевич же считает - несмотря на то, что многие из детей Серебряного века без сожаления оборвали все нити, связывающие их с Родиной и народом, они так и не смогли в полной мере искоренить из сознания образ Божий, напоминающий о том, что рано или поздно настанет Час расплаты: «Невозможность нести дальше по жизни груз собственной греховности – веская причина для того, чтобы свести счеты с жизнью» [2;130].

Осознавала свою вину не только М.И. Цветаева, но и А.А. Ахматова. С.Ю. Куняев предполагает: заплатив высокую цену, поэтессе удалось обладать словом, иметь власть над народом, сущность которого так и осталась ею непонятой. И несмотря на твердую уверенность, в том, что «поэтам не пристали грехи» («Поэма без героя» (1962)), эту сделку она не может искоренить из памяти. Выбросить из головы, забыть о ней А.А. Ахматовой не удается ни после Гражданской («Дьявол не выдал. Мне всё удалось…» (1922)), ни после Великой Отечественной войны («И черной музыки безумное лицо» (1959)). Это дает С.Ю. Куняеву основание утверждать, что и для А.А. Ахматовой полностью не был вычеркнут образ Божий. Правда, в сознании поэтессы он был лишь напоминанием о содеянном: «Как не прийти в отчаянье от невозможности забыть свою греховность, отмолить ее, стереть из памяти…» [2;96].

В сущности, для А.А. Ахматовой Бога в традиционном православном понимании нет, как и для многих других поэтов Серебряного века, добровольно изъятых из национальной среды, провозглашающей триединство – самодержавие, Православие, народность.

Как ни прискорбно, но рассматриваемые публицистом фигуры Серебряного века прошли мимо вечных тем, которые стали центральными в творчестве русских поэтов и писателей XIX столетия. Не была многими из них осмыслена и тема смерти в христианском понимании, хотя многих из них посещали мысли о неизбежности конца: «Но рано или поздно практически каждому из поэтов ещё при жизни айсберг смерти показывал свою нижнюю, тёмную необъятную сторону» [4]. Литературовед И.В. Калус, говоря о мотивах одиночества и смерти в лирике начала XX века, обращает внимание на проблему отчуждения поэтов, которая сформировалась еще вместе с экзистенциональным мировидением.

Критик выделяет в творчестве разных поэтов (Н. Минского, Д. Мережковского, К. Бальмонта, А. Блока, Ф. Сологуба, З. Гиппиус и других) такие темы, как безысходность и пессимизм, отмечая, что впоследствии они стали результатом их подхода к осмыслению мира, окружающей действительности: «“Певцы”» этой страшной и запретной в той или иной мере для человека темы порой не сами не ведали, какие бездны может таить предмет их лирики» [4].

Однако в один ряд с перечисленными авторами можно поставить и других их современников, о которых говорит С.Ю. Куняев, ведь мироощущение объединенных одной эпохой поэтов абсолютно идентично. Воспетые самыми именитыми «детьми» Серебряного века «преступления» тоже оказывались пророческими. Самоубийство В.В. Маяковского тому доказательство.

Любовь-боль стала не только центральным мотивом лирики поэта, но еще и главной темой его жизни. Игра в смерть (две попытки покончить с собой, строки о самоубийстве («Флейта позвоночник» (1915), «Человек» (1916)) по итогу оказалась вовсе не шуточной. Это упивание страданиями и страстью – вызов традиционному укладу, в котором зачастую порядок побеждает всеобщую сумятицу. 

Показательно, что к поэтам, оторванным от русской культуры, С.Ю. Куняев относит и В.В. Маяковского. Однако на страницах книги критик рассматривает не творчество, а мировоззрение поэта, поступки, во многом определившее исход его жизни. Для того, чтобы составить у читателей образ В.В. Маяковского, С.Ю. Куняев обращается к воспоминаниям Л.Ю. Брик – хозяйки одного из ведущих московских салонов первой половины XX века.

Как утверждает публицист, «традиции Серебряного века с их маскарадной мистификацией <…> вросли в новые салоны, где, казалось бы, их обитатели должны были дышать сплошным воздухом революции, полным озона и оптимизма» [2;105]. Маскарады с натягиванием козлиной маски и блеющей публикой и другие богемные зрелища, по сути, являлись «пиром во время чумы». Пока одни умирали за сохранение национальных ценностей, другие с кровью на руках прожигали жизнь в объятиях своих любовников.

Мы также можем предположить, что для публициста именно тема любви является одной из основополагающих. С.Ю. Куняев обращается к ней как к показателю духовности поэтов. Причем главным критерием в оценке взаимоотношений, например, В.В. Маяковского и Л.Ю. Брик для публициста является нерушимая традиция, исключающая в союзе двух человек третьего.

Любовь «певца революции», по мнению публициста, направлена не на созидание, а на разрушение, прежде всего, себя: «А когда он покорился этой бесовщине, то чем-то стал похож на юношу-корнета, застрелившегося из-за ревности…» [2;113]. И без того одурманенный ложными ценностями В.В. Маяковский перенимает от семьи Брик еще одну болезнь – тягу к запредельной любви, от которой, по сути, он был задавлен.

«Тяжкий груз» (любовь – Е.Б.) поэта порождает в нем еще одну хворь, только уже хроническую. Примечательно, что комментарий Л.Ю. Брик о волнующей теме В.В. Маяковского – самоубийстве – приводит как С.Ю. Куняев, так и Ю.М. Павлов – «правые» критики, взгляды которых на многие явления в русской литературе совпадают. Это лишь подтверждает, что тема смоказни была лейтмотивом не только в творчестве поэта, но и в его жизни.

Любовь же Л.Ю. Брик Станислав Юрьевич подвергает сомнениям: «Конечно, до профессионалки высшей пробы, какой была Л. Брик, питерским сивиллам было далеко» [2;108]; «Ахматовская коллекция (“любительская”» по сравнению с профессиональной) по “качеству” значительно уступала бриковской…» [2;108].

С позиций революционно-советских, либеральных оценивает творчество В.В. Маяковского другой критик - Б.М. Сарнов. То, что С.Ю. Куняев называет «коллекционированием» [2;108], «ловлей счастья и чинов» [14], Б.М. Сарнов величает «трагической любовью» [5;336]. Это мы можем понять из тех отрывков из дневников современников, которые он приводит в качестве доказательств власти Л.Ю. Брик над поэтом на страницах книги «Маяковский. Самоубийство». Назовем фамилии некоторых из них – Н. Боюховецкая, В. Полонская, В Катанян и т.д. Однако разобраться в искренности чувств поэтов Серебряного века достаточно трудно. С.Ю. Куняев справедливо отмечает: «В то суровое время понятия о “естественных и неестественных” чувствах были настолько смещены, что нам сегодня их понять почти невозможно» [2;109].

Б.М. Сарнов называет богоборческие строки Маяковского следствием его трагической любви, метафорами: «Но в основе “случая Маяковского” — драма особая. Его участь в каком-то смысле даже трагичнее, чем то, что выпало на долю Есенина или Цветаевой, как и он, оборвавших свою жизнь самоубийством» [5;38]; «Говоря проще, злополучные строки Маяковского — это все-таки метафора» [5;75]. При этом критику еще удается измерить, у кого интернационализма больше – у Маяковского или у Есенина: «Его кляли за богохульство (как будто не богохульствовал Есенин!)» [5;39]; «Интернационализм Маяковского, правда, прекрасным он (Солоухин – Е.Б.) не называл. И даже не скрывал, что интернационализм «лучшего, талантливейшего» ему, патриоту, русофилу и монархисту (Есенину – Е.Б.), ненавистен» [5;78];

Б.М. Сарнов не учитывает, что уже в 1919 году Есенин окончательно разочаровался в революции и искренне раскаивался в том, что был подвержен ее идеям, отвергавшим традиционные ценности. А вот Маяковский оставался «певцом революции» до конца. С.Ю. Куняев отмечает: «Кощунствовал Есенин: “Тело, Христово тело, выплёвываю изо рта”, ну, он хотя бы покаялся в других стихах…» [6]; «Выдающимся же богохульником той эпохи был, конечно, Маяковский» [6]. Опустим и то, что Сарнов утверждает будто бы С.А. Есенин покончил жизнь самоубийством. В конце концов эта тема требует отдельного исследования и анализа книги Сергея и Станислава Куняевых о жизни и творчестве поэта.

Подход Б.М. Сарнова близок и другому критику - Ал. Михайлову. Публицист видит в воинствующем богоборчестве поэта «исступленный крик одинокой души, которая бьется в тисках противоречий…» [7;96]. И даже за жуткой строкой «Я люблю смотреть, как умирают дети» («Несколько слов обо мне самом»; 1913), по мнению Ал. Михайлова, скрывается «явный, нарочитый вызов» [7;96], который бросили «от отчаяния, от жуткого одиночества» [7;96]. Но русская публицистика, как и литература, в отличие от русскоязычной, «подвижнически человечна» [8]. Она «требовательна и беспощадна» [8] к поступкам и словам человека. Поэтому Куняеву, как истинно русскому критику, удается оценивать творчество Маяковского объективно. И здесь стоит отметить, что именно народность и христианство являются основными критериями в оценке критика.

Однако в своих стихах дети «свободной эпохи» воспевали вовсе не народ, а человека как центр мирозданья. Ал. Михайлов также рассуждает и о поэме Маяковского «Человек». Он утверждает, что поэт «возвысил в человеке любовь как нетленное чувство и тем возвысил самого человека» [9], что «антропоцентризм Маяковского целенаправлен» [9]. Целенаправлен и оправдан тем, что поэт в своих стихах выступает в защиту «небывалого чуда двадцатого века» (человека – Е.Б.). И если для Михайлова нет ничего страшного в том, чтобы возвышать человека, то Куняев видит в этом настоящую трагедию: «Все они считали себя экземплярами сверхчеловеческой породы, солью земли, забыв евангельскую истину гласившую: “Горе тому, кто соблазнит малых сих”» [2;120].  

Поэзия Серебряного века породила мысль, что любые идеи были рождены не от Бога, а от человека. Это дало толчок развитию хаоса, в котором разум преобладает над душой. И здесь, позволим предположить, что Станислав Юрьевич больше близок к Достоевскому, который «предпочел бы остаться с Христом, а не с истиной».

Куняев не был очарован Серебряным веком. Если быть точнее, смог преодолеть это очарование. Поэтому ему удается объективно смотреть на поступки поэтов и поэтесс Серебряного века. При этом критик не умаляет их таланта: «Природа наградила ее (Ахматову – Е.Б.) редким талантом и чрезвычайным умом, но та же природа обделила простодушием, чувством родства, женской привязчивостью и материнской самоотверженностью» [2;86]; «Дети Серебряного века вообще думали, что в центре мирозданья, являясь его осью, стоит поэзия, а поскольку каждый из них считал себя (иногда не без оснований) поэтом всемирного масштаба, то впасть в иллюзию гордыни им ничего не стоило» [2;98].

Критик умел разделять то, чем можно восхищаться, а чем не стоит. Он чувствовал в строках Ахматовой тягу к злу: «Седой венец достался мне не даром…» («Какая есть. Желаю вам другую…», 1942). И видел ее любовь к Родине: «Не с теми я, кто бросил землю…» (1922).

Радовался он, когда души поэтов устремлялись к свету: «Помолись, церковная Россия!..» (М. Цветаева, «За Отрока, за Голубя, за Сына», 1917). Но не мог не замечать и чрезмерной гордыни, которая в конечном счете привела их к сначала к страданиям, а позже к гибели.

Заигрывания с вечным злом обернулись настоящей трагедией, «…как будто судьба расплачивалась с ними за слишком затянувшуюся сатанинско-декадентскую молодость» [2;106]. Куняев смог разглядеть действо этого «скрытого яда», именуемого гордыней, который не позволил им встать в один ряд с писателями Золотого века, взглянуть на мир и на Россию глазами его народа. А это главное отличие русской литературы. Об этом писал Ю.И. Селезнев.

И если Пушкин, Лермонтов и Некрасов предпочитали настоящим памятникам «нерукотворные», то Ахматова, Цветаева, Пастернак и другие поэты «серебряной среды» жаждали «мраморных»: «Гордыня наших культовых поэтесс была неподражаемой. Все они мечтали видеться себя “мраморными”, а своих любовников “бронзовыми”» [2;116].

В какой-то момент в сознания «гениев» Серебряного века закралась страшная мысль о вседозволенности, которую Достоевский вложил в уста своего героя - Ивана Карамазова: «Если Бога нет, всё позволено». А дети Серебряного века, подобно Смердякову, принимали эту логику, убеждая себя, что за грехи наказания не последует. «А ты недоучка, крохотный божик…» («Облако в штанах, 1915), - писал Маяковский. «Поэтам вообще не пристали грехи…» («Поэма без героя», 1962), - вторила Ахматова.

Из этого следует, что богоборческий пафос большинства «детей серебряной среды» далек от христианских мотивов в творчестве русских поэтов отечественной литературы XIX столетия. С.Ю. Куняев разглядел саму суть Серебряного века и то, что скрывалось за той красотой, которой поклонялись поэты, жаждущие свободы. А скрывалось за ней зло. Неслучайно критик использовал в качестве названия для своей книги именно эту строку из стихотворения А.А. Аматовой: «Любовь, исполненная зла…» («О, жизнь без завтрашнего дня…», 1921). Размышления С.Ю. Куняева дают основание предположить, что многие действа поэтов «Серебряного века» были исполнены зла и что свое право стать певцами народа они променяли на удовольствия, подобно тому, как Исав променял свое право первородство на чечевичную похлебку.

Использованные источники:

 [1] – Открытый урок с Дмитрием Быковым. Урок 1. Серебряный век 1894 – 1929 [Электронный источник]. – URL: https://www.youtube.com/watch?v=j8qXu97hVNA

[2] – Куняев С.Ю. Любовь, исполненная зла – Санкт Петербург : [б. и.], 2021.

 [3] – Павлов Ю.М. Художественная концепция личности в русской и русскоязычной литературе XX-XXI веков : монография. М. 2017.

[4] – Гречаник И.В. Художественная концепция бытия в русской лирике начала XX века [Электронный источник]. – URL: http://hrono.ru/libris/lib_g/grchnc02.php

[5] – Сарнов, Б.М. Маяковский. Самоубийство – Москва : [б. и.], 2006.

[6] – Вера. Культура. Образование. Цивилизационный выбор России. Вып. 4 [Электронный источник]. – URL: http://www.pafnuty-abbey.ru/publishing/17543/

[7] – Михайлов, Ал. А. Маяковский – Москва : [б. и.], 1988.

[8] – Селезнев Ю.И. Глазами народа [Электронный источник]. – URL: https://rkuban.ru/archive/rubric/tvorchestvo-yui-selezneva/tvorchestvo-yui-selezneva_13598.html?ysclid=l8yyv0lxlg919508571

 [9] – Михайлов Ал. А.: Маяковский В. В. [Электронный источник]. – URL: http://mayakovskiy.lit-info.ru/mayakovskiy/bio/mihajlov-mayakovskij.htm