«Какой разочарование. Тарабас-то воображал, что его встретят как вернувшегося блудного сына, как спасителя и героя. А к нему отнеслись не в меру прохладно»

«Тарабас любил только таких, как он сам»

Роман «Тарабас. Гость на этой земле» вызвал у меня неоднозначные впечатления. Произведение, бесспорно, заслуживает внимания: дух времени передан с ювелирной точностью. Однако с основным посылом – неким пересказом библейской притчи о блудном сыне – Йозеф Рот, на мой взгляд, не справился. Пересказать-то пересказал, на свой лад и в других декорациях, однако основную идею притчи, кажется, совершенно не понял или потерял ее где-то в процессе.

Начать стоит с того, что читать Рота до «Тарабаса» мне как-то не приходилось. Спасибо за новый опыт издательству «Текст», а порталу «Горький» – за анонс книжной новинки.

«<…> Что немаловажно, он был евреем, и, думается, возрастающий сегодня интерес к его текстам можно объяснить не только вкладом в документирование эпохи, но и затрагиванием еврейской темы в не очень привычном для нас контексте, на фоне более отдаленной, почти забытой войны <…> ».

Стоило изначально воспринимать это как предупреждение. Увы, я оказалась лишь раздражена. Дорогая авторская команда «Горького», думалось мне, я, конечно, понимаю, что все евреи России никак не могут ей (России) простить того, что она их приютила, и продолжают эту свою обиду мусолить и так и сяк. Но, право, надоело. Национальная принадлежность Рота важна в контексте анализа его текстов. Или у вас по классике: если есть евреи, должен быть и еврейский вопрос?

Итак, кто же такой Йозеф Рот, помимо того, что он еврей? Эмигрант, участник Первой мировой войны, а позже журналист, – в своих текстах Рот последовательно критикует фашизм. Делает он это, правда, с позиция буржуазного гуманизма, что представляется мне довольно спорным занятием: в эпоху империализма крах этого самого буржуазного гуманизма сопровождала проповедь агрессивного индивидуализма и мизантропии, национализма, шовинизма и расизма – ростом и процветанием открыто человеконенавистнических идей и теорий, прославляющих эксплуатацию, проповедующих захватнические войны.

Многие тексты Йозефа Рота были переведены на русский язык практически сразу: «Отель Савой» (1924, рус. пер. 1925), «Бунт» (1924, рус. пер. – «Мятеж» – 1925), «Циппер и его отец» (1927, рус. пер. – «Циппер и сын» – 1929). Впрочем, вполне логичным является задержка переводов романов про русских белоэмигрантов «Тарабас. Гость на этой земле» (1934) и «Исповедь убийцы» (1936). Столь же логично отсутствие перевода романа «Ложный вес» (1937), в котором отразилось двойственное отношение Рота к СССР: признавая историческое значение Октябрьской революции 1917 года, он отвергал революционные методы борьбы. Так же [он] автор эссе «Евреи в странствиях» (1926) и романа «Йов» (1930), в которых рассказывается о судьбе евреев после войны.

Здесь же опять-таки стоило насторожиться. Однако я продолжала игнорировать все звоночки. В сети про «Тарабаса» ничего не найти – книга вышла в конце 2018 года практически, как мне показалось, незамеченной.

«В августе тысяча девятьсот четырнадцатого года жил в Нью-Йорке молодой человек по имени Николай Тарабас. Гражданство у него было российское. А принадлежал он к одной из наций, которыми тогда еще правил великий государь и которые теперь именуют “окраинными западными народами”» – начинается роман эпически, вполне соответствуя заявленному курсу «притчи». Однако чем дальше я углублялась в текст, тем множились мои вопросы.

Структурно «Гость на этой земле» разделен на две части: «Испытание» и «Свершение». Первые 147 страниц напоминают скорее некоторую комедию. Главный герой, собственно Николай Тарабас, сбежавший из России в США, получает зловещее предсказание от цыганки-гадалки: «Я вижу, что вы убийца и святой! Вам суждено грешить и каяться еще на этом свете», и решает, что злая сила рока довлеет над разумом, чуть не совершает убийство на почве ревности к женщине, которую «он любил, как потерянную родину», и вновь, под страхом тюрьмы, бежит. Наступает Первая мировая, и он добровольно уходит на войну. Перед этим он заезжает в отчий дом, развращает свою двоюродную сестру и, плюнув на прощание в лицо собственному отцу, уходит на фронт.

«Война стала ему родиной. Великой, кровавой родиной. <…> мстил мнимым предателям, подчинялся и приказывал – все с одинаковым удовольствием. В полку он был самым храбрым офицером».

Казалось бы, автор пытается показать нам некую эволюцию героя от суеверного романтика до храброго и отважного человека. Но этого не происходит. Ощущение, что читаешь историю об удивительном самозванце (в духе Бендера) не отпускает ни на минуту. Бравада не работает. Тарабас остается хитер и труслив и проводит свои дни в местечке Коропта, где встал его полк, в беспробудном пьянстве. Новый постреволюционный мир не интересен Николаю, как в прочем не интересен он и жителям маленького городка, которые мечтают, чтобы все было как прежде, до войны. Невольно проводишь параллель с фильмом Херцега «Стеклянное сердце»: люди в безвременье, цепляющиеся за прошлое.

Наиболее любопытной и стоящей частью романа является, что очень смешно, та, где Тарабас отсутствует попросту – бузит пьяный в казарме, пытаясь уйти от ответственного решения отослать часть своих подчиненных, половина из которых его боится, а вторая – презирает.

«Им уже казалось, будто вернулись они не затем, чтобы помолиться благодатному явлению, а чтобы отомстить жиду, осквернившему Богородицу. Ведь ненависть ретивее самой ретивой веры и шустра, как дьявол».

У меня есть четкое ощущение, что весь Тарабас писался исключительно ради этих глав. Картина предстает действительно страшная, когда противопоставляется нечеловеческая жестокость крестьян и буквально акварельные описания лика Богоматери:

«На потрескавшемся фоне стены в темно-золотом блеске закатного солнца на месте неприличных рамзинских рисунков предстал благословенный, сладостный лик Богоматери. Черными, как ночь, были ее пышные волосы, украшенные полукруглым серебряным венцом. Лучистые черные глаза, казалось, смотрели на мужчин с невыразимой болью, с сестринским радостным утешением и детским удивлением <…> чудный лик Мадонны словно то плакал, то утешительно улыбался. И чем ближе подходили евреи к чуду, тем чаще и яростнее на их черные одеяния сыпались плевки, и скоро их кафтаны были облеплены сгустками серебристой слюны, желтоватой слизью, словно этакими нелепыми пуговицами. Смешно и жутко <…>».

Ужасаешься портретом человеческой жестокости. Падение во грех совершается в тот момент, когда, казалось бы, люди предстали перед лицом чистой благости. Несмотря на все злодеяния, крестьяне не чувствуют никакого раскаяния, а лик Богородицы остается все так же светел и кроток. И правда – жутко.

Эти страшные события стыкуют две части романа воедино, правда, читать о Николае дальше совершенно не хочется. Как только Рот вывел его из читательского поля зрения, становится совершенно очевидно, что роман этот совершенно не о Тарабасе. Он в нем гость.

Да, во второй половине романа герой пытается искупить свою вину и не может умереть, пока его не простит обиженный им еврей. Но что насчет других грехов, которые мелькают в главах как незначительные детали? Тарабас считает их несерьезными или вообще не догадывается, что за них тоже надо извиняться? Насколько его бедное странствие можно считать искуплением, если он продолжает получать жалованье?

От Йозефа Рота ускользнула основная идея притчи о блудном сыне – мысль о раскаянии через лишения. Достоевский вот понял и написал. Однако путь Николая, полный самолюбования душевным подвигом, аскетизмом, таковым раскаянием не является. Это не притча о блудном сыне – получилась чудесная аллюзия на взаимоотношения современных русских и евреев. «Я обидел одного твоего единоверца – вырвал ему бороду».

«Тарабас: Гость на этой земле» совершенно не о подлинном христианском прощении. Ведь не важно для Николая Тарабаса прощение отца и матери, о которых он забыл. А когда вернулся, они не узнали его, и Коля, успокоенный этим открытием, отправился дальше. Не важно ему прощение Катерины – девушки, которую он обидел в Нью-Йорке. Не жалеет он о том, скольких убил на войне. Важен для него лишь старый сумасшедший еврей, которому он в порыве гнева вырвал бороду.

А что это за раскаяние, когда грех перед еврейским народом оценивается тяжелее прочих грехов?