24 января 1918г.

Определение

Публицистика есть ораторское искусство на бумаге. Ораторское искусство есть публицистика с кафедры. По существу, это одно искусство, и оба вида его различаются лишь средствами, а не целью. Оба вида публицистики имеют общее имя: критика. В своем источнике мысль оратора и публициста есть то состояние разума, когда оно исследует, судит и постановляет приговор. Отличие от судьи у оратора и писателя лишь в том, что судья опирается на более или менее искусственные законы, часто обветшавшие и им самим неодобряемые. Причем ему нет нужды убеждать кого-нибудь, а лишь самому убедиться; тогда как ораторы и публицисты опираются на вечные законы здравого смысла, вкуса, места, как они их понимают. И главнейшая цель критика не самому убедиться – это предполагается само собою, а убедить других. Критика есть искусство убеждать. «Убеждать» имеет общий корень с «побеждать»: критика и ее названные разновидности есть искусство умственно побеждать. Как для физической победы хороши все физические средства, так для победы моральной – все моральные. Нетрудно видеть, что оратор ближе к воину, нежели публицист, ибо имеет в своем распоряжении некоторые физические средства помимо мысли, а именно: очарование живой человеческой речи, если она музыкальна, очарование фигуры, позы, жеста, драматического изображения. Как статуя выигрывает от пьедестала, так ораторское искусство – от присутствия живого человека, поддерживающего свою мысль (пьедестал должен соответствовать статуе: камень преткновения для плохих скульпторов). Другое сравнение: оратор подобен целебному источнику: его сила несравнимо значительнее, когда пьет воду у самого восхода ее из земли. Оратор и древнее публициста, и могущественнее его. Публицистика, подобно закупоренным бутылкам с Виши[1], имеет выгоды чисто тактические – взаимосвязь произвольно широкого распространения, но и свои невыгоды.

Руководство к публицистике

I

О таланте

Первое независимое от человека условие успеха на высоком поприще – талант, т.е особенный подбор предков, дающий повышенную способность. Талант – низшая степень гениальности – есть «способность видеть то, чего не видят другие» (по определению Льва Толстого). Талант есть изобретательность ума, неутомимое любопытство к природе, потребность раскрывать ее тайны, особый дар быть медиумом ее внушений. Древние думали, что всяким творчеством управляет муза и начинали работу молитвой к ней. Первое правило одаренного писателя (как всякого творца) – «faites travailler l autre»[2], заставьте работать присутствующий вас дух (совет Ж. Санда Флоберу). «Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный дух»[3], говорит Пушкин. Все подобные наставления предвосхищены евангельским: «Дух дышит, где хочет»[4] или «буква убивает, дух животворит»[5]. Но дух, гений, это особая благодать, исходящая от Отца Светов как награда за здоровье предков, за достоинство и чистоту их жизни. Гете утверждал, что три-четыре поколении здоровых людей выдвигают великого человека. Карлейль приписывает гений Мирабо наследственной склонности его предков выбирать себе умных жен. По Шопенгауэру отец передает детям характер (волю), а мать – интеллект (представление)[6]. В будущем, когда обратят, наконец, внимание на человечество, т.е. усовершенствование человеческого тела путем подбора брачных соединений, – рецепт приготовления великих публицистов, как вообще великих людей, будет захватывать по крайней мере столетие до его рождения.

Второе не зависящее от родившегося человека обстоятельство – характер. По мнению Эдисона, успех зависит от 1 % гения и 99% потения. Бюффон определяет (несколько односторонне) вообще гений, как терпение. Наполеон главным условием успеха считал настойчивость, и ранее его то же утверждал Тамерлан, научившийся побеждать у муравья, который шестьдесят девять раз падал под тяжестью зерна, прежде чем втащить его, куда ему было нужно. В этом же смысле евангельского: «ищите и обрящете»[7]. Когда Ньютона спросили, каким образом он дошел до своих удивительных открытий (qui genus humanum ingenio superavit[8], как значится на одном его памятнике), он отвечал: «Я долго над тем и думал» (двадцать лет, напр., над «Principia»[9]).

Третье независящее обстоятельство, решающее иногда успех, это счастливая случайность в виде независимого положения, дающего достаточный досуг, или просто нечаянная находка обстановки, наиболее благоприятной для развития и применения таланта. Суворов приписывал успех не только счастию и таланту, но уменью «схватывать фортуну за волоса». Он полагал, что богиня счастия, мчащаяся, стоя на колесе, «имеет волоса на лбу и затылок плешивый»: нужно не упустить момента поймать ее. Секрет величия по чьему-то определению – извлекать из всех обстоятельств maximum пользы, но это входит в область того специального таланта, который называется характером.

II

Развитие своих сил

Надо помнить, что у человека две природы. Одна – с которою он рождается, независимая от него, и другая – которую он сам наживает в виде культуры, т.е. обработки первой природы.

«Привычка – вторая натура». Всякое руководство (стало быть и данное) относится к области привычек. Привычка есть приучка, приучивание себя к чему-нибудь. Могущественное действие второй природы иллюстрируется пьянством или курением с одной стороны и артистической техникой с  другой. Если у вас есть талант и характер, то от вас зависит (в решающей мере) сделаться великим человеком («героем» в Карлейлевском смысле, – см. «Hero and Heroworship»[10]). Если талант подсказывает вам желание быть писателем (наклонность есть признак способности) и в частности – публицистом, знайте, что вы легко можете сделаться им. Надо раз и навсегда отбросить предрассудок о трудности сделаться первостепенным деятелем в любой области. Для людей бездарных и бесхарактерных это не «трудно», а невозможно (что нелишне категорически решить), но люди одаренные и настойчивые с необыкновенною легкостью одолевают препятствия. Это не значит, что для них не нужна затрата сил, - это значит лишь, что огромная затрата сил для них легка: богатырь шутя поднимает неприступные для обыкновенных людей тяжести. Следует также отбросить предрассудок о «муках творчества». Одно из двух: или есть творчество, но тогда нет мук или есть муки, и тогда нет творчества. Истинное творчество – дитя гения и характера – дает не муки, а высокое наслаждение. Указывают на муки рождающей женщины. Но творчество раньше рождения и более сходно с ролью мужчины в создании жизни. Роды – простая техника, и мучительность их – факт преходящий в истории человека, как  следствие  перехода его из горизонтальной позы (животных) в вертикальную. Несомненно, отдаленное потомство наше будет рождаться безболезненно, как отдаленные предки. То же и в каждом творчестве: все великое будет нетрудно, как когда-то оно и было. Слепой Гомер (как впоследствии слепой Мильтон) давал образцы писательского творчества без сколько-нибудь видимых напряжений. Всякое совершенство в природе созревает безотчетно, накапливается и дает готовый результат. Переход потенциальной энергии в кинетическую совершается мгновенно, когда настает для этого время. Приблизить это время до некоторой степени во власти человека (поскольку вообще может идти речь о свободной воле). Человек, одаренный публицистическим талантом и характером собственно не нуждается в каком-либо руководстве, он безотчетно создает его для себя. Первое правило всякого руководства, самостоятельно составленного (из личного опыта) или подсказанного другим, есть практика, развитие своих сил самою же работой. Нельзя сделаться богатырем, не родившись им, но можно значительно поднять свою мускулатуру упражнением ее.

Упражнение

Вот основное правило всякого, – и стало быть – публицистического искусства. Чтобы научиться плавать, нужно броситься в воду. Нет лучшей школы, как сама работа. Цивилизация вышла не из теории, а из практики. Прогресс всегда шел ощупью, накапливался дифференциальным опытом, и сама теория служит лишь увенчанием практики. Так как всякий человек хоть и  немного, но отличается от других, то для каждого должен служить собственный, ему принадлежащий опыт. Чужой пример подобен готовому платью, - оно никогда не будет так удобно, как сшитое по мерке. Сам автор должен примерить на себя все элементы, однако со времен аристотелевской «Поэтики» (Περὶ ποιητικῆς) и может быть раньше ее предлагались руководства для писателей. Лессинг (в «Гамбургской драматургии» 1768 г.) считает «Поэтику» Аристотеля «таким же непогрешимым произведением, как “Элементы” Эвклида» (особенно в области трагедии). Аристотель дает правила эпопеи, трагедии, комедии и дифирамбической поэзии: последняя до некоторой степени входит в публицистику как ораторское искусство по существу. Еще в глубокой древности творчество слова (поэт значит творец) распалось на два рода: ругательный и похвальный. Для ругательного служит особенный ямбический жанр, для похвалы – гекзаметр. Не трудно видеть, где похвала и порицание целиком входят в публицистику, которая еще не что иное как суждение, обсуждение или критика. Поэзия, по утверждению Аристотеля, создана из импровизаций, но публицистика, как ораторское искусство, основано на импровизации. Ее творчество состоит в непрерывном подыскивании аргументов из всех областей духа для составления определенного вывода. Публицистика есть искусство убеждать, но так как все искусства имеют ту же цель, то отличием публицистики служит ее претензия владеть всеми средствами слова – от трагедии до комедии, от высокой похвалы дифирамбов до площадного порицания.

Правда, Аристотель отделял поэзию от политики и риторики, но он же указывает, что у древних поэтов лица говорят политически, у нынешних (современных Аристотелю) – риторически. Другими словами, сама поэзия по преимуществу есть публицистика, – ибо если первое в трагедии – вымысел и второе – характеры, то третье, окончательно, есть понимание, т. е. «способность говорить существенное и надлежащее». Эта способность и составляет публицистическое искусство.

Принято считать публицистику искусством новым, ибо печать появилась сравнительно недавно. Но в действительности публицистика – явление столь же древнее, как человеческое слово. Как мосье Журден Мольера[11] не знал, что он говорит прозой, так говорящие люди не подозревают, что они в большинстве случаев говорят, как публицисты, т.е. оспаривают, доказывают, убеждают. Публицистика родилась раньше письменности, не только печати. Если публицистика есть искусство раскрывать истину и убеждать в ней, то первыми публицистами нужно назвать первых людей, выработавших членораздельную речь. Вторыми публицистами (когда это искусство начало специализироваться) явились вероучители, пророки, апостолы, ораторы, философы и наконец мы, журналисты. Как бы ни называлось сословие людей, учащих толпу, оно составляет публицистическую профессию, ибо обращается к публике, ко всему народу, возбуждая в нем третий элемент трагедии – понимание. Публицисты – возбудители интеллекта – должны почитаться первыми насадителями интеллигенции. Самая сильная часть древней литературы – публицистика: отнимите у трагиков монологи действующих лиц, сентенции и афоризмы, останется пантомима, т.е. нечто выходящее из литературы. Отнимите у Шекспира, у Байрона, у Гете, у Пушкина их рассуждения, останется рассыпанная мозаика хотя бы из самых драгоценных слов.

Я коснулся значения публицистики, чтобы внушить молодым публицистам по возможности высокое уважение к своему искусству и гордость им. Нам нечего стыдиться своей профессии и считать ее ниже других художеств. По природе нашего призвания мы – артисты славы; в меру таланта (как другие артисты) мы в состоянии волновать человеческое сердце, возбуждать или укрощать страсти не меньше, чем живописцы, скульпторы, актеры, музыканты, ораторы, поэты.  Если «в начале было Слово, и слово было у Бога, и Бог был Слово»[12], то мы не должны забывать, что мы особые служители слова и нам – в меру гениальности – предоставлено все божественное могущество разума, составляющего силу слова.

Как сделаться публицистом

Точнее – как делаются публицистами. Рождаются ими и затем находят в себе подходящие способности. Как одних тянет к музыке, кисти, резцу, – обречённых на журналистику тянет к чернильнице и газете. Не следует противиться этому влечению, следует испытать его. Уравнение способности в данном случае сложное. Это многочлен, где подавляющее значение, как сказано, имеют талант и характер, но сверх того много значит вторая природа – воспитание. Воспитывается высокое искусство подражанием. Стало быть, необходимы образцы для подражания, классики. Одаренному человеку, воспитывающему себя для публицистики, необходимо продолжительное чтение великих авторов.

Чтение необходимо для двух неотделимых процессов духа: усвоения наилучшей мысли и усвоения наилучшей формы. Если публицистика есть искусство, то подобно великому искусству, оно есть подражание природе. Что же составляет природу в данном случае? Наилучшее человеческое слово. Надо признать, что весьма значительная часть работы, входящей в школу публициста, обычно уже бывает сделана: от своих предков мы наследуем огромный объем мысли и достаточный способ ее выражения – язык народный. Но для окончательного пробуждения в себе всей мысли, какая в нас дремлет, необходимо знакомство с чужой высокой мыслью и с чужими способами ее выражения. Нашей хаотической думе недостает гармонии и мелодий, – знакомиться с чужим гением – значит настраивать свою душу на свойственную ей музыку. Вначале мы не знаем, что мы такое. Только примерив себя к всевозможным образцам духа, мы угадываем свою породу. Перечитав многих великих авторов, мы бессознательно развиваемся и, наконец, останавливаемся в этом развитии.

Какой-нибудь один гений или группа родственных гениев втягивают нас в свою орбиту, и мы начинаем свою законченную жизнь духа. Читать следует не только великих публицистов, но и вообще великих писателей: поэтов, романистов, ораторов, проповедников, адвокатов и пр. Ведь публицисту приходится с целью убеждения заимствовать во всех областях слова наиболее трогающие и волнующие слушателей способы выражения (следует избегать: а) писателей бедных содержанием и б) дурных стилистов). Полезно ли читать иностранных авторов в подлиннике? Конечно, если вы владеете языками. Именно в западных языках, начиная с древних, покоятся самые давние образцы человеческой мысли и слова. Если же вы не владеете иностранными языками, то полезно перечитать гениальные произведения хотя бы в переводе, и начинать нужно с классиков. Сила их гения такова, что даже сквозь толщу веков и будучи приложена к чуждой им машине, она все-таки работает с изумительной свежестью. Греческие трагики, Платон, Гомер, Демосфен, Цицерон, Сенека, Вергилий, Гораций, Тит Ливий, Саллюстий, Тацит, Плутарх, – они должны быть прочитаны хотя бы в переводе, конечно, лучшем, – дабы дать душе нашей представление о великом стиле, в который была когда-то обработана человеческая мысль. Далеко не все классики одинаково поучительны, но в массе своей дают важные основы искусства слова: ясность, простоту, краткость, силу, благородное одушевление. Новые языки лишь пройдя школу Возрождения, т.е. через подражание древним, сделались великими языками. Русский язык лишь пройдя школу подражания западным языкам (начиная с Ломоносова и Пушкина), т.е. усвоив через них античный дух, сделался великим литературным языком[13]. Несомненно, все первостепенное на европейских языках должно быть прочитано вами ещё в молодости, если вы готовитесь в публицисты. Из русских авторов достаточны лучшие, начиная с Пушкина[14], – но слишком обильное чтение скорее приносит вред. Большинство авторов не выше толпы – ни богатством мысли, ни красотой выражения. Они вульгарны, а долговременное общение с вульгарной речью налагает ее печать. Чтение подобно дыханию: даже чистый воздух нужен не свыше меры, дурной же воздух ядовит. Если спросить, кого именно следует прочесть кроме классиков, – то для этого полезно заглянуть в курсы истории литературы. Общее правило – верить установившейся репутации, читать лишь знаменитых авторов, выдержавших испытание времени. Хотя литературные качества пророков, по-моему, сильно преувеличены, тем не менее, в Библии есть высокие образцы человеческого слова. Так же в буддийских сутрах, в Новом Завете и даже в Коране. За «священными» книгами следует национальный эпос; героическая литература хранит образцы патетического слова, не превзойденные культурной письменностью. Но уже древние замечали, что старик Гомер скучен. Скучноваты и все классики – не исключая религиозных – ибо их вера и поэзия все-таки для нас чужды. Скучноваты и многие великие писатели новейших времён, до такой степени быстро человечество вырастает из старого стиля. Культура меняется, а вместе с нею и вкусы, и средства слова. У Корнеля, Расина, Мольера, Шекспира, Мильтона, Данте и т.п. ещё много поразительных страниц, но их нужно искать, как оазисы, ибо мир этой литературы уже отошёл от нас. Как трудно всерьез принять мифологию Олимпа, так трудно войти всем сердцем в психику средневековья с идеалами рыцарских замков и феодальным бытом. Отживает старое поколение, для которого вполне понятен Тургенев. Наши внуки уже с трудом поймут культуру дворянских гнезд.

Как не строят нынче пантеонов или Кельнских соборов, так не пишут в духе Шекспира или Данте: не пишут и не читают. Не вполне удобочитаемы даже недавние великие авторы вроде Шиллера и Гете или у нас Достоевский. Чтобы взглянуть, что делает время с гением человеческим, полезно прочесть точные подлинники или переводы великих авторов. Почти все они кажутся – подобно выветрившимся зданиям – плохо отделанными, – иные поражают вульгарностью (Аристофан, Рабле, часто – Шекспир), другие – длиннотами и обилием мелочей (Сервантес), третьи – чрезмерною эрудицией (Монтень, Шопенгауэр), четвертые – необыкновенной цветастостью мысли (Эмерсон, Карлейль). Вполне безупречных гениев нет. Читая даже таких полубогов, как Пушкин или Байрон, изумляешься часто болтливости их – хотя бы феерической, но иногда утомительной, переходящей как бы в особый бред (бредовый оттенок вообще свойствен гениальной импровизации, похожей на сон, видимый наяву). Есть утомительное излишество у Тургенева, Достоевского, Льва Толстого – не говоря о писателях второстепенных. Великие публицисты не исключение. Даже близкие к нам – Гейне, Гюго или наши Герцен, Писарев, Белинский читаются с чувством иногда неловкости: так много в них вычурного и излишнего[15].

Недостатки великих авторов до такой степени серьезны, что начинающим писателям не следует читать слишком долго: изучая их достоинства, во всяком случае, нужно остерегаться промахов. Это довод к тому, чтобы не удлинять периода школы сверх необходимости. «Ум учащегося не сосуд, который нужно наполнить, а светильник, который нужно зажечь». Эта мысль Плутарха верна для великой школы. Бездарным людям не следует идти в искусство, – талантливые же зажигаются необыкновенно быстро: один взгляд на картину великого мастера открывает талантливому ученику почти все его тайны. Проведя 2-3 года в учении великих авторов, ознакомившись с манерой каждого, начинайте высшую школу всякого искусства – собственную практику. «Качество гения, – говорит Карлейль, – заключается в том, что он развивается наперекор препятствиям и даже благодаря им, <подобно тому,> как пролагает себе путь зерно сквозь твердую почву и питается тою же почвою, в которую его хотели схоронить». Поэтому, если вы чувствуете в себе талант – волшебный ключ, открывающий все двери, – не бойтесь препятствия в недостатке образования, начитанности и т.п. Начинайте действовать, и действие вас научит всему, что нужно. Лиха беда – начало. Раз вы определено решились отдаться известной деятельности, кто-то невидимый как бы открывает в вас шлюзы по взятому направлению, и вы сами изумитесь обилию сил, рвущихся из вас наружу. Затруднением будет упорядочить эти силы, а не добыть. Каждый из нас, как личность, есть как бы дверь, за которою скрывается жившее до нас человечество, требующее выхода. Искусство состоит в том, чтобы настолько приоткрыть дверь, чтобы не вышло затора мыслей и взаимного крушения их. Это дело не теории, а практики.

Тэн советует путешественникам записывать только то, что они сами видели и сами чувствовали. Этот совет годится для всех писателей, кроме бездарных, которым не следует заниматься писательством. При наличии таланта не думайте, что вы недостаточно подготовлены. Талант и есть родовая, наследственная подготовка, сумма опыта всех ваших предков, и это не может быть незначительной величиной. Притом талант имеет то свойство, что он сам ищет необходимых для него познаний, уклоняясь от излишних. Если какое-нибудь знание необходимо для работы таланта, будьте уверены, что вы не раньше тронетесь с места, как обеспечив себе это знание. Идеи носятся в воздухе, они передаются телепатически, они предчувствуются, угадываются, повторяются. Нужно иметь бесстрашие глядеть и думать самому, и твердую веру в то, что свое зрение и разум драгоценны. Вера в себя предполагает некоторое недоверие к другим; как бы ни казалась эта черта претенциозной и нескромной, ею нужно очень дорожить и развивать в себе. Недоверие, скепсис, есть источник критики, а публицистика есть критика всех вещей и их отношений. Правда, – тут легко развить в себе под видом самостоятельности мысли психоз противоречия, род эгоизма, слепо сопротивляющегося истине, если она не вам пришла в голову. Нужно беречься этого, удерживая равновесие духа над безднами противоречий. Надо быть достаточно честным, чтобы признавать свои ошибки и чужую правду. Но в работе духа самое ценное всё-таки остается свое, ибо оно и исчерпывает весь объем творчества. Повторение чужого и подражание чужому есть работа прошлого, перенесенная в настоящее. Нужно, чтобы и само настоящее реагировало бы на живую действительность и исследовало ее независимо от опыта других людей. Ясно, что полная независимость –химера: девяносто девять сотых всякого впечатления подсказывается нам извне, людьми, когда-то пережившими их, – но важно оберечь хотя бы одну сотую собственного свидетельства, собственного суждения ума и чувства.

Практические советы

Как работать? В какие часы? При какой обстановке? Как долго? – Все эти вопросы разрешаются лучше всего индивидуальным опытом. Общее правило едва ли возможно. Я считаю наиболее подходящими для работы утренние часы, когда мозг, освеженный сном, всего деятельнее, и мышление яснее. Полезно не только помнить прописные истины, но и исполнять их. У наиболее талантливых и работоспособных рас выработались такие правила: Morgenstund hat gold im Mund[16]. Early to bed and early to rise makes a man healthy, wealthy and wise[17] и пр. Писатель, уважающий свое призвание, обязан беречь себя как дорогую машину и с величайшей тщательностью подготавливать наилучшие условия работы[18]. Они таковы:

1) Хороший сон. Он требует: а) спокойно проведенного вечера, б) необремененного желудка, в) полной трезвости (до отказа от курения), г) не слишком утомительной прогулки на чистом воздухе, д) хорошо проветренной спальни, е) отсутствия тяжелых забот и ж) привычки ложиться не позднее 1/2 11 вечера, ибо около 11 часов, как утверждают физиологи, – сон – самый крепкий и наиболее живительный. Бессонница устраняется увлажнением воздуха в спальне, гимнастикой и массажем, чтением и письмом. Если трудно отвыкнуть от чая, то не следует пить его поздно вечером. Кофе и подавно. На чай и кофе, тем более на вино, нужно глядеть как на dopping[19], которого впрыскивание поднимает временно энергию скаковых лошадей, чтобы уронить ее ниже нормы. Вместо внутренних возбудителей нужно пользоваться внешними. Обтирание по утрам контрастной водой с одеколоном (совет известного психиатра И. П. Мержеевского[20]) превосходно подлечивает писательскую болезнь – неврастению. Немножко чистого воздуха и движения (прогулка, велосипед) дают легкое опьянение, достаточно поднимающее нервы, не угнетая их. Еще более того возбуждение дает солнечное утро и красота пейзажа. Я лично никогда не был более счастлив, как работая на чистом воздухе среди освещенной солнцем зелени, на берегу моря или на окраине широких до горизонта полей. Если вы лежите при этом в гамаке или лонгшезе, то лучшей обстановки и желать нельзя. Так как климат наш даёт немного подобных дней, то следует дома устраивать себе уют, необходимый для работы, а именно:

2) рабочая комната должна быть всегда проветренной, светлой, теплой и опрятной. Презирая безвкусную роскошь, следует всё-таки стараться, чтобы человеческое жилище было художественно и удобно. Нам дана всего лишь одна жизнь, и было бы жаль не окружить ее благородными и счастливыми, насколько доступно, ощущениями. Необходимою писательскою мебелью считаю диван, ибо лучшею рабочей позой нахожу – лежачую. Письменный стол, писательский табурет или кресло считаю вредными. Сидя за столом хотя бы в позе Льва Толстого вы непременно сдавливаете себе все внутренности, особенно желудок. Сдавленный желудок подпирает сердце и лёгкие и мешает их работе. Ноги отекают, к голове приливает больше венозной крови (т.е. она циркулирует с меньшей быстротой). Лежать или полулежать на спине – самое лёгкое положение. Когда вся площадь тела служит опорой ему, внутренние органы сдавлены всего менее. Поддерживать левой рукой кусочек картона in-8°[21] с таким же листком бумаги нетрудно, – это совершенно заменит письменный стол, особенно если вы заведете механическое перо с налитыми внутрь чернилами. Бумага, разделенная на осьмушки, удобна и для наборщиков, и для самого писателя, ибо даёт возможность легче заменить неудавшиеся рукописи. Для людей близоруких и пишущих мелким почерком такой формат бумаги тоже имеет свои удобства.

Что касается почерка, то писатели редко умеют писать разборчиво: рукописи Льва Толстого были божеским наказанием для тех, кто имел с ними дело. Мне кажется, стараясь поправить этот недостаток и пиша крупнее, он только напортил себе: его мелкий почерк разборчивее крупного. В старинные времена, когда в школах налегали на чистописание, почерки были гораздо лучше теперешних. Писатели, как gens irritabile man[22], как люди нервные, придают эту нервность и почерку, причем опытный графолог без всякого колдовства угадывает характер, возраст и некоторые болезни автора, напр., писчий спазм, прогрессивный паралич, marasmus senilis[23] и т.п. Хотя пишущие машины обличают писарскую сторону писательства, но едва ли когда авторам не понадобится собственное перо. Пишущую машину не возьмешь с собою в гамак, в лодку, на прогулку и т.п. И так, как механика писания тесно связана с психикой его, то следует ещё в начале писательского поприща выработать себе разборчивый почерк по примеру многих великих писателей. В деловых и культурных странах считается признаком невежливости написать неразборчивое письмо и несерьезности характера. Англичане пишут иногда некрасиво, но почти всегда разборчиво. Множество начинающих авторов собственным пером убивают свою карьеру, не озаботившись написать рукопись разборчиво. Умом ленивые редакторы и секретари или не читают таких рукописей вовсе, или чтение последних, как прогулка по бурьяну, оставляет в них совсем ненадлежащее впечатление. Прибавьте к тому двойной труд наборщиков и корректоров, включая и самого автора, накладные расходы на переписывание рукописей и т.д.

Перо, бумага, чернила

Хотя на первый взгляд смешно давать и выслушивать советы о таких мелочах, но ведь это орудия нашей работы. Они должны точно соответствовать своим целям, иначе это непременно отразится на механике письма и на психике его. По собственному опыту знаю, что некоторые писатели доводят небрежность свою в заботе об этих вещах до чувствительного вреда. Перо, бумага, чернила должны отвечать личному вкусу и почерку писателя, – но мне нравилось тонко-пишущее перо, не царапающее и не мажущее (напр. золотые перья английских или немецких палочек, наполненных чернилами, – или простые стальные перья хороших фабрик). Бумага должна быть гибкая и тонкая (напр. финляндская почтовая), – тонкая для лёгкости корреспонденции, если же это не требуется, то для наборщиков лучше брать толстую писчую. Не следует экономить на качестве бумаги. Дурные сорта с плохою полировкой расстраивают мысль писателя и раздражают его необходимостью снимать с пера волокна бумаги или искривляют растекшиеся буквы. Наилучшие орудие труда те, присутствие которых при работе не замечаешь. Из чернил всего лучше, мне кажется, слегка цветные, напр. зеленые, матовые, быстро сохнущие и достаточные яркие. Некоторые писатели делают из выбора пера, бумаги, чернил целую драму, непременно требуют известных сортов, непременно дорогих. Все это смешно и составляет опасный признак. Если артист может играть только на самой дорогой скрипке и лишь избранным смычком, то много вероятия за то, что он не артист. Нелишне помнить, что некоторые гениальные произведения написаны на ослиной коже. Коран первоначально был написан на бараньих лопатках, которые бросались в корзину (Магомет, за неграмотностью, диктовал свое Евангелие). Писатель, заслуживающий этого звания, должен внутренним подъемом в работе преодолевать некоторые неудобства обстановки и принадлежностей письма.

Психика письма

Внутренний подъем, особый писательский транс, то, что в старину называлось вдохновением есть главная движущая сила, которой нужно добиваться. Она обыкновенно сопровождает талант, но поддается тренировке и искусственному развитию. Есть множество преданий о работе разных великих писателей и о способах себя откупоривать (выражение Чехова, который, шутя или серьезно, говорил, что он откупоривает себя рюмкой водки[24]). Гоголь рекомендовал употреблять некоторое насилие над собой, т.е. усаживать себя в определенный час и в определенной обстановке за бумагу, хочется работать или петь. То же и слышал от Л. Н. Толстого: он запирался в рабочие часы в кабинете независимо от вдохновения, которое иногда и не являлось. Даже гениальные авторы, судя по их признаниям, иногда «грызут перо» – в томительном незнании, что им писать. К глубокому сожалению, слишком многие писатели откупоривают себя спиртом, напр. Мюссе, хотя его возлюбленная, не менее гениальная Жорж Санд сидела тут же и писала, попивая молоко. Бальзак пил чудовищно много кофе во время работы, другие наливают себя чаем (этот напиток иные считают ядом интеллекта, но проф. И. А. Сикорский[25], известный психиатр, ставит высоко бодрительные и возбуждающие ясность мысли свойства чая). Вероятно, подавляющее большинство писателей вдохновляются также табаком. Величайшие произведения Льва Толстого написаны в синем табачном дыме, – он же проклял этот дурман в своем известном трактате. Иные авторы любят что-нибудь сладкое во время работы (поэт Надсон – варенье[26]), ягоды, фрукты. Иные требуют особого рабочего костюма, другие, наоборот, любят быть одетыми точно на бал, третьи надевают халат и т.д. Всех чудачеств подобного рода не перечислить (я забыл упомянуть о ледяных ваннах для ног, о горячих компрессах на голову). На подобное мученичество я гляжу как на болезнь не столько таланта, сколько характера. Мне лично кажется, что писательская работа ни в каких откупорках не нуждается, а наркотики ей вредят. Аристотель высоко сравнил манеру Гимера после краткой молитвы к музе тотчас приходить к действию. Нужно остерегаться внешней зависимости к работе и отдаваться лишь внутреннему побуждению. Писатель – медиум своего таланта, медиум бесчисленных поколений предков, и должен ждать определенного транса. В идеале следует приступать к работе только тогда, когда становится невтерпеж, когда – подобно курице, готовой снести яйцо, писатель бросает все, чтобы поскорее освободиться от умственного бремени. Тут никаких подталкиваний не нужно, а наоборот, – внутренний напор бывает так силен, что писатель едва поспевает за своим пером. Оберегая игру творчества, как игру огней алмаза, Лев Толстой рекомендует не останавливаться на отделке мысли или слога, а писать сразу, что бы ни пришло в голову и уже затем, во втором и дальнейших чтениях своей рукописи заниматься чеканкой ее.

Я считаю этот совет самым важным из всех: всего дороже в творчестве сохранить непосредственность, свежесть, нечаянность, неожиданность мысли, ту молодость и энергию ее, которая, как в химической реакции, обнаруживается всего ярче In statu nascendi[27]. Область изобретательности в работе (а гений есть изобретение) не велика даже у гениальных авторов. Они оригинальны, но не очень, – вот почему следует дорожить этою драгоценной чертой – непосредственностью, рождающей оригинальность. Следует дать возможность природе родить вас так, как она умеет, и это будет самое лучшее, что вы можете дать. Но лишь немногие авторы рождали свои вещи сразу (это свойство приписывают не только Зевсу, родившему богиню мудрости и войны во всеоружии, – но, между прочим, и Шекспиру). Я думаю, что наиболее удачные вещи должны выливаться сразу и требуют лишь самой незначительной отделки, ибо, как у художников, тут есть огромная опасность излишней отделкой «замазать» свою работу, смазать остывшим пером те магические, едва уловимые блики, которые дают жизнь картине. Великая вещь должна созреть и сформироваться в мозгу автора вне его сознания, она должна явиться откровением для него самого. Подобно тому, как мать не обдумывает своего плода, автор не должен обдумывать своего произведения, а ждать, когда кто-то другой (L'autre[28] Жорж Занда) приготовит вполне законченное и живое существо.

Поэтому лучшие публицистические статьи, как и лирические стихотворения, должны быть ораторскими импровизациями. Однако опыт подавляющего большинства писателей свидетельствует, что первой вылившейся формы недостаточно. Нужна авторская редакция, нужна скульптурная отделка, чеканка, а иногда архитектурная перестройка. Природа не терпит правил, она как Дух Божий, дышит, где хочет[29]. Почти все писатели двуутробки, донашивающие своих детищ уже после рождения. Следует держаться не внешних правил, а своего внутреннего опыта. Если чувствуете, что статья готова, то и следует ее оставить в покое. Если, наоборот, тревожное чувство побуждает вас проработать статью, отделать ее, – стало быть, это и нужно сделать. Я только предостерег бы от крайностей в ту или иную сторону. Нельзя быть слишком небрежным и слишком щепетильным в работе, и опаснее второе, нежели первое. Если писатель талантлив, то уже одно это спасает его от небрежности. Сложившийся автор глядит на свою работу тысячами глаз и борется с промахами еще в их зачатии. Но эта борьба, как всякая, может сделаться вредной страстью, как у известного героя Золя[30] и повести к художественному самоубийству. «Почаще перевертывай стиль» (т.е. палочку для письма), гласило правило древних. Один из великих авторов советовал заставлять вылеживаться свое произведение девять лет до появления его в свете. Я думаю, такая долговременная работа прилична философам и ученым, добивающимся тайн природы, что касается поэтов и ораторов (включая публицистов), то долговременное лежанье едва ли много совершенствует их текст. Проглядев вариации одной и той же мысли, вы убеждаетесь, что очень многие из них равноценны и просто не стоят труда ставить себя в положение Буриданова осла[31] и разыскивать непременно «наилучшую» форму. Наилучших форм бывало несколько; почти каждая мысль может сравниться с группой трёх граций: одной фигуры недостаточно для формулы красоты. Нако

нец, не следует забывать, что внешняя отделка в литературе есть вещь второстепенная. Главный и исчерпывающий интерес всякой вещи – это мысль. Пушкин советовал публицистам писать свои мысли в химически чистом их виде. Как химическое тело кристаллизуется без всяких усилий, так и мысль: она сама находит наилучшую для себя форму. В этом тайна классиков. Они, подобно греческим художникам, и в человеческом слове предпочитали наготу линий и форм, т.е. побольше сути и поменьше околичностей.

Стиль

Для начинающих авторов, особенно с туго развивающимся талантом, стиль – это камень преткновения. Образцов великое множество. Как писать? В чьем роде? À la[32] Герцен, à la Писарев, Добролюбов, Чернышевский, Аполлон Григорьев, Белинский? При бедности русской публицистики имеются всё-таки блестящие писатели, и всем им хочется подражать. Между тем именно стиль есть то, в чем подражать никому не следует, до такой степени он интимно связан с личностью и талантом автора. Языку, как великому искусству, нужно учиться, и все мы учимся языку больше, чем всякому искусству. Однако даже дети картавят на разные лады: предсказание, что и у взрослых правильная речь будет у каждого своя. Нужно разыскивать эту свою речь, добиваться ее. У подавляющего большинства авторов язык, как им кажется, совершенно бесстильный, общеупотребительный, будничный. Но это только им кажется. В действительности у каждого своя физиономия и у каждого свой язык. Жалки попытки изменить свое лицо, – и почти тем же парикмахерским варварством отдают усилия некоторых авторов создать свой оригинальный стиль. Он получается странный, но неестественный и, стало быть, не оригинальный. Даже весьма даровитые писатели (вроде Лескова) имели эту слабость и много вредили себе ею. Надо помнить, что даже очень некрасивое лицо может быть прекрасным, если оно освещено изнутри величием мысли и добротой (напр. лицо Льва Толстого), так и слог. Он может быть корявым, бледным, простым, и в то же время нести в себе – как глиняный сосуд амбру – увлекательную мысль, живое и страстное чувство. Примеры бесчисленны, как и образные примеры, где гладкий, звучный, отполированный до блеска язык наводит тоску на читателя своей пустотой. Не только читателя, сколько-нибудь опытного, но даже ребенка не обманешь мишурой языка и странными выкрутасами мысли. Если сама по себе она не ценна, то и вся работа ваша ничего не стоит. Тут мы опять наталкиваемся на основной вопрос писательства: есть ли у автора что сказать? Хочется ли ему только говорить, говорить, говорить, или хочется что-то сказать? В последнем случае, если он талантлив, то ему нечего заботиться о слоге. За него будет говорить дух, присутствующий в нем. Если же человеку сказать нечего, то ему всего приличнее помолчать, о чем многие авторы не догадываются.

Несмотря на то, что слог предопределен, как наружность, – всё-таки он устанавливается, как и она – не сразу. Что касается наружности, разве вы не встречаете людей, остриженных не к лицу и не знающих, что им делать с бородой и усами. То же с естественными качествами языка. Не необходимо, но полезно – при изучении мысли великих авторов – приглядываться к их стилю. Последствием этих наблюдений явятся невольные, стало быть необходимые заимствования, и сама собой сложится индивидуальная методика слога. Талант подскажет каждому, что наилучшим стилем явится для каждого наиболее для него простой и лёгкий. Как наиболее искренний, он дойдет до сердца читателя даже в том случае, когда он неуклюж. Надо помнить, что практика исправляет неуклюжесть или придает ей своеобразную прелесть.

Так как цель писателя – убедить, то ему прежде всего самому следует убедиться. Так как цель писателя растрогать, взволновать, привести в движение, то ему самому следует быть тронутым своею темой, взволнованным, чувствующим потребность выхода. Agitate vi per agitare[33]. Таинство возбуждения читателя состоит в передаче своей потенции мысли ему. Мозг публициста состоит как бы из тысячи пружин, которые постепенно заводятся созерцанием действительности. В момент писания данная пружина развертывается и в свою очередь заводит соответствующую пружину мозга у читателя для самостоятельной ее работы. Нужна ось прикрепления пружины – тема. Установите ее и делайте естественные выводы. Последние по важности своей должны нарастать – до заключительного, исчерпывающего толчка. Как только вы почувствуете бессилие сказать ещё нечто значительное, сейчас же бросайте работу: она уже окончена. Громадный промах – пытаться сказать все о данном предмете, – Вольтер называл это «секретом наводить скуку». Как художник схватывает не все, а лишь характерные черты природы, так публицист – характерные черты факта. Они и являются убеждающими аргументами, и недосказать здесь важнее, чем досказать. Как сказано выше, необходимо оставить самому читателю возможность самостоятельного движения мысли. Лучшие публицисты не светят, а зажигают светильник, и этим – иногда длительным моментом (если мозг читателя сырой) их роль оканчивается. Не надо забывать, что цель публицистики дать не знание предмета, а понимание его.

Знание и понимание

Сходство и различие этих двух вещей настолько важны, что я считаю нужным остановиться на этом подробнее. Чтобы понять вещь, нужно ее до некоторой степени знать, след<овательно>, знание, изучение предмета вовсе не исключается из обязанностей публициста. Оно только не должно идти дальше своей цели и вдаваться в область уже другой специальности, а именно – научной. Несколько примеров для пояснения. Чтобы понять музыку, конечно, нужно услышать ее, т.е. узнать что-то существенное, но услышать оперу и изучить ее – две вещи разные. Чтобы понять язык, надо слышать его, и понимание таким способом доступно даже ребенку. Но другое дело – изучить язык. Чтобы составить себе представление о Кельнском соборе, о египетской пирамиде, о горном хребте, об океане, достаточно взглянуть на них, но изучение тех же вещей требует многих лет. Задача публициста дать возможность читателю взглянуть на предмет и усвоить из него то, что природа считает достаточным для пяти внешних чувств – и для логического вывода из их работы. Хотя подробное изучение вещей, необыкновенно интересно для особой породы умов, – именно учёных, но оно неинтересно и утомительно для обыкновенных смертных. Навязываемая нами наука отталкивает от знания, а не привлекает к нему. Излишнее знание часто мешает пониманию предмета, заслоняя существенное второстепенным. Если изучать, например, Кельнский собор в инвентарном порядке, то идея собора останется скрытой, между тем она даётся первому сознательному взгляду. Этот первый взгляд, основная идея вещи, есть главная и, в сущности, единственная задача публициста. Она не так легка: идея коренится не только в поверхности вещей, но и в глубине их. Даже поверхностный обзор дает или много – при остром зрении или очень мало – для близоруких людей. В утешение тем публицистам, которые боятся быть невеждами и портят свое искусство претензией на ученость, напомню, что даже мгновенное постижение вещей (понимание с первого взгляда) объясняется в науке как вывод из неизмеримо огромного опыта всей человеческой породы, как результат накопления в ряду поколений массы мелких знаний, оставляющих след на устройстве мозга. По Платону, знакомясь с вещами, мы как бы припоминаем нечто забытое о них, т.е. пробуждаем в себе знание предков, дремлющее в нас до поры до времени. Это скрытое знание, как все скрытые силы, несравненно больше по объему, чем мы думаем, – весь вопрос в откровении этих сил. Прав философ, сказавший: «Я знаю, что ничего не знаю»[34], но он был бы может быть еще больше прав, если бы сказал: «Я знаю, что все знаю, только не могу добраться до своего знания». Совокупными усилиями наиболее одаренных (т.е. наиболее напряженных) умов человечество понемногу открывает собственные запасы идей и познаний, и сами собой, публицисты в силу таланта обязаны быть у источника этих открытий. Сколько нужно человеку, каждый и учится, и наиболее талантливые – особенно жадны и ненасытны в этом отношении. Я только предостерегаю молодых товарищей по профессии от щегольства своей ученостью. Подавая вкусно изготовленное блюдо, повар не должен тащить на стол и подробности своей стряпни – картофельную шелуху, выпотрошенные внутренности дичи и т.п.

Кухня

Всякое искусство внушается музой, т.е. божественною силой, воплощающейся в вашей душе, если она целомудренна и молода. Даже поварское искусство требует вдохновения и той науки, какую гений сам создаёт себе. Полезны, однако, и практические советы: кое-какие кухонные рецепты, напоминающие в химии качественный и количественный анализ. Подобно повару, публицист должен иметь здоровый вкус, здоровое обоняние и здоровый глаз, позволяющие ему быстро разбираться в провизии, т.е. в доброкачественности материала для данной статьи. Подмены, фальсификаты, все устарелое и подгнившее должно быть мгновенно опознано и отброшено, – остальное – очищено и обработано по правилам ремесла. Не следует публицисту собирать больших запасов своей провизии: она только загромождает ваш погреб и своею порчей затрудняет работу. Жизнь, как рынок, дает всегда более чем достаточный подвоз материала, нужно только знать в точности: где, «у кого», у Иванова или Петрова, вы можете достать лучшие сорта того, что вам нужно. Но и вовсе без запасов не обойдешься. Не обойдешься даже без консервов. Есть иные консервы мысли, которые от времени, подобно винам и ликерам, становятся все более драгоценными. Вполне точные факты не портятся от времени. Вполне точно установленное прошлое, чем дальше отходит, тем является более глубоким корнем для настоящего. Понимание прошлого удивительно облегчает понимание настоящего, причем полезно утвердиться в мысли, что semper idem[35] и существо вещей остаётся неизменным.

Закон количества

Первое правило писательской кухни – не брать слишком много материала для статьи. Как бифштекс в полпуда являлся бы страданием для едока, так и слишком длинная статья, вполне исчерпывающая предмет. За насыщением тотчас следует опасность хуже голода – пресыщение. Цель статьи – зажечь внимание, а не погасить его. Le secret d'être ennuyeux c'est de tout dire[36]. Лучшая кухня в свете – французская – требует, чтобы, вставая из-за стола, вы чувствовали себя почти столь же легким, как и садясь за него, и чтобы вкусовые аккорды и пережевывания слышались ртом и желудком. То же в публицистике: цель ее не утомить читателя, а возбудить. Я думаю, наибольший размер статьи не должен выходить из пределов получаса времени, необходимого для внимательного ее прочтения. Надо соображать усталость читателя, имеющего перед собою кроме вашей статьи – огромный газетный лист. В толстом журнале статьи могут быть крупнее, однако не должны требовать больше часа времени, т.е. быть длиннее 2 печатных листов. На этом сжатом пространстве нельзя вместить чрезмерно много фактического материала. Удельный вес или плотность мысли не должны быть крайними и слишком отдаляться от средней сжатости читательской мысли. Слишком тяжелое тонет в мозгу, слишком легкое – испаряется, – между тем для усвоения мысли всего лучше, если она способна оставаться в подвешенном состоянии и, так сказать, плавать в воображении читателя. Подобно гоголевским канчукам[37], слишком много мудрости за раз – вещь нестерпимая. Но особенно убийственно обилие цифр и имен. Они выпадают из памяти, доказывая свою ненужность. Всего лучше, чтобы раздраженное внимание читателя оставалось не вполне удовлетворенным, чтобы он остался после чтения вашей статьи алчущим и жаждущим правды. Большая ошибка, когда автор всю читательскую работу берет на себя, – она подобна тому, как если бы повар не только варил для вас суп; но и переваривал бы его в своем желудке прежде, чем поднести вам. Статья хороша, если она только начинает читательскую работу, и плоха, если она оканчивает ее. Нужно, чтобы читатель после вашей статьи оставался бы взволнованным, увлеченным и невольно продолжал думать и рассуждать в данном ему направлении. Пусть он спорит с вами, – чем дольше и яростнее он спорит или чем глубже и продолжительнее восхищается, тем более доказывает, что цель статьи достигнута. Читатель живет с вами, и ваша душа внедрилась в нем.

Тот же закон количества требует, чтобы материал статьи не был слишком мал по объему. Золотник[38] мяса не годится для бифштекса, как и полпуда[39]. Одинаковой ошибкой думать, что ваш читатель совершенно не знаком с предметом, как и то, что он вполне знаком с ним: в последнем случае он не нуждается в вашей статье. Нужно представлять себе среднеобразованного человека, многое знающего, но многое позабывшего, причем основная нужда его не в знании вещей, а в понимании их. Для понимания же предмета потребуется, как для определения планетной орбиты, лишь несколько точек. Эти существенные точки публицист должен найти и связать «согласно кривой», как выражаются математики. Недостаток материала, делая статью голословной и пустой, подрывает доверие к автору и интерес к предмету статьи. Так же действует затасканность материала, чрезмерная общеизвестность его. Для каждой статьи необходимо немножко изобретательности, т.е. продвижения мысли вглубь предмета. Или нужны неизвестные ещё факты – и тогда они действуют, как открытия, или известные факты, но в ином освещении, в ином сочетании с другими. Прелесть моря в том, что волны при родовом сходстве все индивидуальны, – такими же должны быть и мысли. Но тут мы входим в область самую таинственную во всяком искусстве, в область качества, т.е. вкуса.

Законы качества

Они почти неопределимы. О вкусах не спорят. Какой-то магией таланта даровитый публицист умеет сказать простое, но многозначительное слово, едва заметным поведением фразы возбудить, взволновать, убедить читателя. Этого ни один мастер не в состоянии подсказать начинающему автору. Возможны лишь общие и грубые указания: знай во всем меру и т.д. Нет сомнений, что для каждой аудитории требуется подходящий для нее лектор. Великий трагик терпит фиаско в балагане, как уездный трагик на столичной сцене. Надо думать, что каждый талант бессознательно работает для своей публики. Великий талант – для немногих гениев, ему равных, площадной талант – для площади. Однако для всех артистов имеются общие правила экономии расходования сил для максимума их действия. Эти правила изложены в практической психологии, но их нельзя считать бесспорными. Пример: всегда ли нужны в статье три момента: вступление, развитие и заключение? Всегда ли нужно аргументы располагать в нарастающем порядке? Тут, как в музыке, все возможно, и нарушением правил вы можете иной раз больше сделать, чем соблюдением их. Тайны импрессионизма, тайны диссонанса далеко не раскрыты, но в них чутье талантливого публициста открывает иногда лучшее средство пробудить читателя и захватить его.

Пробудить читателя – вовсе не преувеличение. Всякий говорящий в отношении слушающего почти то же, что бодрствующий в отношении спящего. Привлечь к своей мысли и сосредоточить на ней внимание ближнего для вас не всегда легко. Огромное большинство людей с пониженным сознанием всегда пребывают как бы в полусне; они – как и сонный человек – способны отвечать на ваши вопросы, т.е. слышать вас и на секунду понимать, но все это быстро заволакивается собственными грезами, похожими на сновидение. Вот почему таких читателей в начале статьи или ораторской речи полезно растолкать хорошенько, сдунуть с него сон, омыть ему лицо холодной водой. Это достигается, лишь кажется, разными способами. Знаменитый оратор или публицист одним уже появлением перед глазами слушателя достаточно пробуждает его: слава играет роль иерихонской трубы, заставляющей падать стены равнодушия и невнимания. Но и знаменитому человеку, разрушив стены, нужно перейти их: разбудив читателя – захватить его. Чем? Исключительным интересом вступления. Тем необходимее это для неизвестного автора. Нужно с первых же слов «брать быка за рога», нужно во что бы ни стало заставить слушателя прочесть десяток строк, потом ещё десяток и ещё. Когда вы его сдвинули наконец с мертвой точки и увлекли в поток развертывающейся мысли, дело становится легче, однако и в середине ораторской речи или статьи необходимо поддерживать инерцию обращённого к вам внимания. Только в этом и состоит искусство речи или вообще искусство стиля (даже в классических искусствах). Все так называемые фигуры речи: метафоры, парадокс, гиперболы, притчи и пр. имеют именно это назначение: тормошить слушателя и не давать ему заснуть. Люди не слишком музыкальные не могут слушать музыку внимательно свыше 20 минут или получаса. Они начинают думать под музыку о своем. Большинство читателей и слушателей обладают тем же свойством: они слишком быстро истощают свое внимание. Когда вы слышите – а это бывает каждый день – что читатель ругает газету, студент – профессора, слушатели – проповедника, знайте, что они добросовестно ошибаются. Допустимо, конечно, что и газета, и профессор, и проповедник скучны, но для этого им нужно быть исключительно глупыми. Гораздо чаще у самих читателей и слушателей не хватает заинтересованности, т.е. свежести нервов, умственного аппетита. Поглядите на детей или на натуралистов, с каким неутомимым вниманием они наблюдают иногда сущую пустяковину. Стилистика и состоит в секрете «приковать», что называется, внимание быстро утомляющейся аудитории к данной речи. Не лишне заглядывать в диалоги Платона. Начало этих диалогов своего рода шахматные дебюты. Начало статей великих публицистов, начало проповедей великих проповедников и речей ораторов дадут понятие о том, как выгоднее начинать статью. То же следует сказать и об End-spiel'ях[40], о концах партий. Искусство заключения несколько иного рода, нежели начала. Тут нужно, исчерпав тему, довести ее до полного взрыва, до полного разряжения мысли, остерегаясь повторениями и слабеющими аргументами залить вспыхнувший в слушателях пламень. Исчерпав тему, нужно остерегаться истощить с нею и интерес слушателя, – напротив: весь интерес темы должен прийти в мысль слушателей в виде живой потенции, волнующей, заставляющей думать дальше. Статья или ораторская речь только тогда хороши, когда от них отвязаться трудно и трудно забыть их. Некоторые – и не только великие слова, войдя в душу, уже не выходят из нее, быстро вплетаясь в ткань души до полной неотделимости. В этом окончательное торжество слова.

Руководитель проекта РФФИ Н.И. Крижановский выражает искреннюю благодарность Елизавете Будариной и ее однокурсникам, студентам 1 курса магистратуры факультета журналистики КубГУ, за содействие в подготовке текста к публикации.

---