Аким Фадеев добрался до деревни ранним сентябрьским утром. Более суток на поезде в душном переполненном вагоне, где гомон стоял круглосуточно, а пассажиры то и дело шмыгали по проходу. И вздохнул облегченно, когда объявили его станцию. Торопясь, спустился, держа в руках выцветший вещмешок. Отошел в сторонку и закурил. Раздался долгий гудок и вагоны поплыли мимо него. Поезд стал набирать скорость. Аким посмотрел вслед поезду, который и останавливался-то всего на минутку-другую. Хотел было зайти в буфет, но раздумал и, подхватив тощий вещмешок, заторопился к трассе, что проходила неподалеку от вокзала. Повезло. Долго не пришлось стоять. Первая же машина остановилась возле него, когда он махнул рукой. Аким не стал в кабину забираться, буркнул, что там воздуха маловато, забросил тощий вещмешок в кузов, подтянулся и одним рывком взобрался следом. Оперся об кабину и всю дорогу провел на ногах. Мотал головой, вытирал рукой глаза, может пыль попадала, а может слезы вытирал — кто знает… Осматривался по сторонам, с удивлением замечая большие перемены. И, правда, всё вокруг изменилось за долгие годы, но в первую очередь изменился сам…

На повороте, когда показалась деревня, Аким постучал по кабине. Не дожидаясь, когда остановится машина, он подхватил вещмешок и спрыгнул на землю. Сунул деньги за проезд и махнул рукой шоферу. Тот просигналил, и запылил по проселочной дороге. Аким опустил вещмешок на землю. Достал мятую полупустую пачку сигарет и закурил, продолжая осматриваться. Попутка давно уж укатила, а он почему-то не решался сделать первый шаг. Словно преграда стояла, а может страх перед будущим. А каким оно будет — это будущее, Аким не знал.

Он докурил. Окурок маленький, но всё равно не стал выбрасывать. Вдруг пригодится. Достал спичечный коробок, в котором были окурки, сунул туда и снова спрятал в карман. Так, на «черный» день… Громыхнув кузовом, мимо проехал грузовик. Шофер выглянул. Нахмурившись, всматривался в Акима, что за чужак появился в деревне, к кому приехал. И Аким взглядом проводил его. Не узнал шофера. А как узнаешь, если в деревню вернулся после двадцати с лишним лет отсутствия, пятнадцать из которых провел в местах не столь отдаленных.

Аким задумался, куда пойти. Если домой, в доме давно никто не живет. С той поры, как родителей схоронили, пока он срок отбывал. А к родне пойти, он не знал, как его примут, а то и на порог не пустят. Да и вообще кто-нибудь из родственников остался в деревне или, как и он в свое время, в города подались и там живут. Живут и про деревню не вспоминают. Аким тоже не вспоминал. Попади в родные края в другое время, наверное, он бы мимо проехал, а сейчас решил возвратиться, но останется ли жить в деревне — этого не знал. Ему не хотелось возвращаться в город или колесить по стране. Он устал от лагерной жизни, куда быстро попадаешь, а вернуться домой и отмыться от этой грязи — сложно и не каждому удается.

Он задрал голову и взглянул на утреннее, но уже прохладное сентябрьское солнце. Громко чихнул. Сморкнулся. Сплюнул. И, прищурившись, снова посмотрел на солнце. Ранняя осень. Бабье лето на дворе. Со дня на день начнут картошку выкапывать, пока дожди не зарядили. А пока взрослые на работе. В деревне остались старики. Ребятишки в школе. Не слышно детских голосов. Редкий раз петух заорет или донесется собачий лай и снова наступает спокойствие. Ну, как тишина… Отовсюду доносился шум машин и тракторов, дороги паутиной протянулись по округе. За лесопосадкой лязг и тарахтенье. Там мастерские. Отсюда их не видно, где стоял Аким, но он помнил, как в детстве бегал туда с дружками. Взрослые гоняли их, а мальчишкам было интересно поглядеть, как ремонтируют машины, как ковыряются в моторах. И они тоже старались подлезть под руки мужикам, с советами совались, а их прогоняли, обещая крапивой отстегать. Но мальчишки не унимались. Всюду совали свой нос. А летом бывало, приставали к рабочим и клянчили камеру, чтобы в пруду или на речке поплавать…

Аким вздохнул, вспоминая детство. Взглянул на деревню. Деревья заполонили всю округу. Золотом плавятся березки под утренним солнцем, а там рябинки алеют гроздьями. Склон горы в проплешинах, а лес, что был на другой стороне реки сплошь в разноцветье. Сердце защемило при виде этой красоты. Аким растер грудь рукой и снова вздохнул. Н-да, более двадцати лет не был в деревне — это огромный срок, а пятнадцать из них, которые провел в лагерях, вообще можно выбросить из жизни. Да, конечно, можно выкинуть, а что же делать с памятью, что делать с этим огромным сроком, где каждый день не двум или трем дням равнялся, а каждое мгновение, проведенное в неволе, можно смело приравнивать к цене самой жизни. Там чужая жизнь ни во что не ставится, но для каждого, кто отбывал срок, своя — бесценна. Аким тоже ценил её и поэтому сейчас живой, а не лежит в сырой земле…

Хорошо, что никого не видно на деревенской улице. Аким забросил вещмешок на плечо. В нём ничего нет. Пара маек, трусы, книжка да всякая мелочь. Это всё, что заработал в своей жизни. Правда, есть деньги, но они ещё понадобятся. Неизвестно, что его ждет в дальнейшем, а деньги всегда пригодятся.

Аким оглянулся, словно решался и, наконец-то, сделал первый шаг. За ним второй и третий. Он сбежал с дороги и пошел по тропке, что вела вдоль дворов. Не хотел, чтобы его видели. Лучше позднее встретиться со всеми, посидеть и поговорить, но сейчас, именно в этот момент, он никого не хотел видеть. Он вернулся в родную деревню после стольких лет отсутствия. Сейчас ему просто хотелось добраться до дома, а по дороге посмотреть на деревню, что с ней стало, а потом заглянуть в свою душу и подумать, как он будет здесь жить, да и будет ли, а если не понравится или не приживется, тогда дом на замок и станет мотаться по стране. Не за счастьем помчится, а будет покой для души искать. Слишком она устала за все эти годы, проведенные в лагерях…

Он шагал по тропке, исподлобья посматривая на деревню. Напротив, возле дома сидел старик в телогрейке, в фуражке, надвинутой на глаза и в штанах, заправленных в шерстяные носки и в галошах, а рядом с ним свернулась пестрая кошка. Он прислонился к забору, за которым рябинка развесила яркие гроздья. В руках клюшка. Сидел, и было видно, что дремлет. Наверное, пригрелся на солнце. Вдалеке появилась женщина с ведрами. Аким замедлил шаги. Она подошла к колонке. Пока наливала воду, всё всматривалась в Акима, пытаясь угадать, кто это в такую рань по деревне шагает, но не признала и, подхватив ведра, засеменила к калитке.

Аким вытащил сигареты. Взглянул на магазин, стоявший на пригорке. Замок висит. Потом посмотрел на солнце. Уж высоко поднялось. Пора бы магазину открыться. Наверное, продавщица запаздывает, а может за товаром уехала. Если отправилась за товаром, тогда не раньше обеда появится — это он помнил из далекого детства. Приостановился, хотел было подождать, а вдруг придет, но из проулка появились две старухи, направляясь к магазину. Он вздохнул, заметив любопытные взгляды старух, отвернулся и прибавил шаг. Они смотрели вслед Акиму, о чем-то зашептались, тыча пальцами, потом пристроились на пустых ящиках возле крыльца, продолжая прерванный разговор.

Издалека донесся протяжный дребезжащий звонок — это в школе, что виднелась неподалеку от березового колка. Чуть погодя дверь распахнулась, и на улицу высыпали мальчишки. Закричали и тут же принялись играть в какую-то игру. Следом за ними появились девчонки. Они столпились возле двери и о чем-то разговаривали. Иногда кричали мальчишкам и грозили кулачками. Пронзительно визжали и, толкая друг друга, скрывались за дверью, спасаясь от мальчишек, которые пытались поймать их. Так было всегда. Аким часто вспоминал, как с дружками бегали на улицу, тоже играли, а еще задирали девчонок, то за косички дернешь, то толкнешь. А они визжали и мчались в школу, чтобы пожаловаться училке. Интересно, а Марь Петровна жива? В те времена она была старухой. Ну как старуха… Все, кто был постарше, уже считались взрослыми или старыми. Опять донесся дребезжащий звонок. И ребята помчались в школу, торопясь проскочить мимо уборщицы в линялом синем халате, которая вышла на крыльцо с мокрой половой тряпкой в руках и, насупившись, подгоняла учеников…

Аким свернул в проулок и, невольно замедлив шаги, нахмурился, несколько раз оглянулся, не ошибся ли он, а потом нерешительно остановился возле забора, который и забором-то нельзя было назвать, до того редок он был. Аким остановился, всматриваясь в постаревший родной дом, но не стал заходить. Духу не хватило. Окинул взглядом заросший двор. Повсюду репейник, а крапива вымахала выше человеческого роста. И такие заросли, что не продерешься. Зарос двор. Некому присматривать за порядком. Родители ушли друг за другом, пока он последний срок досиживал. Прошло всего два-три года, как их не стало, а гляди же ты, что с двором происходит, не говоря уж про репейник да крапиву, что стеной вымахали повсюду. Он снова посмотрел на дом. Старый. Краска облупилась. Кое-где видны голубые пятна и всё на этом. Ставни закрыты. И крыльцо покосилось. Зато — это его дом. А зачем приехал, он не знал. Может, чтобы передышку сделать в своей жизни, а потом, если не сможет найти себя или надоест деревенское житьё, плюнет на всё и будет мотаться по стране, покой для души искать. Ну, а ежели на себя рукой махнет, тогда вернется к своим друзьям и начнется разгульная жизнь, а потом опять на нары. Много дорог в жизни, а нужно выбрать одну, видать, его время подошло и надо решать, к какому берегу прибиваться, чтобы, наконец-то, сложилась мозаика жизни, которая в молодости разлетелась на мелкие частички и до сих пор не может её собрать воедино. Пора прибиваться, а куда причалить — он еще не решил…

Возле калитки широкая скамейка. Он помнил её. Гляди ж ты, сохранилась! Еще с отцом устанавливали. Дубовые столбики вкапывали, а потом отец прибил толстенными гвоздями широкую доску. Сказал, что эта лавка сто лет простоит. И правда, ничего с ней не случилось! Пусть сто не сто, но уже не один десяток лет стоит. Аким присел на край. Положил рядом тощий вещмешок. Откуда-то порывом ветра донесло запах свежего хлеба, такой мать пекла в детстве. В животе заурчало и опять сердце сжало. Он достал сигарету и задымил: густо и торопливо — тоскливо. Вернулся домой. Казалось, сейчас хлопнет дверь, заскрипит крыльцо под быстрыми шагами, а мать не умела медленно ходить, и всегда казалось, словно она бежит. И выйдет мать и крикнет: «Акимка, хватит лентяйничать. Ну-ка ступай и помоги отцу». Или скажет: «Хватит штаны протирать, лучше в магазин сбегай». И тогда он начинал клянчить деньги у матери, чтобы купить горсточку конфет. Мать поворчит для порядка, но даст. Он схватит сетку, покрепче зажмет деньги в кулаке и ну, в магазин мчится. В магазине всегда были подушечки. Слипшиеся в один комок. Продавщица, тетка Дарья, ножом отковыряет немного, бросит на весы и пока считает его копейки, он брал сладко-приторный комочек и понемногу начинал от него откусывать. А конфетки прилипали к зубам, и не отдерешь. Зато вкусные! А еще в магазине были пряники. Черствые — страсть! Ими можно гвозди забивать, как смеялся отец. Но тоже вкусные. Две-три штуки возьмешь и чвалдыкаешь полдня.

Аким вздохнул. Казалось, такие мелочи, а помнятся. Да что говорить, если вся наша жизнь состоит из мелочей. Она — эта мелочь, и есть мозаика жизни. Только и делаешь, что укладываешь. Для каждой детальки свое местечко ищешь, а не найдешь, куда приткнуть, так затеряется среди прочих, но придет время и она — эта самая деталь, сама на место укладывается и получается рисунок. Рисунок жизни. У одних он яркий и красочный, у других цвета поблекшие, но всё же разноцветные, а у третьих как зебра полосатые, черно-белые, а уж ярких цветов, можно сказать, почти не видно. Вот и живут люди, каждый выкладывая свою мозаику жизни, а что ждёт человека в жизни — никто не знает, потому что, каждый получит по заслугам своим…

Дом постарел. Как бы в землю врос за эти годы, пока он отсутствовал. И крыша местами прохудилась. Он еще возле калитки заметил, что сарай покосился. Нашлась добрая душа, слегами подперли. Так, на всякий случай… А вот баньку не видно за бурьяном. Раньше баня стояла возле речки, что протекала позади огородов, а потом её перенесли поближе, когда воду в дома стали проводить. Многие старики так сделали. И воду не нужно черпать из речки, и до дома близко. Не нужно тащиться межой до реки, а вышел во двор, спустился с крыльца, и в конце двора, за забором стоит банька. Пусть молодые к речке бегают, вволюшку напарятся, а потом прыгают с обрывчика в омуток. А старикам много ль нужно — всего ничего. Долго не сидят в парилке. Чуток покряхтят на полке и хватит. Аж сердце заходится. Немного похлестался веничком и достаточно. Помылся. Опрокинул на себя ведро воды и всё — чистый, можно идти домой и у бабки просить заслуженную стопочку после баньки. И старухам хорошо. Не нужно с бельем тащиться на зады огородов, а потом снова с мокрым и неподъемным бельем возвращаться домой. Пока доберешься, вся упреешь. Вот и приспособились ставить баньку возле двора…

Аким поднялся. Подошел к калитке. Снял проволочную петлю со столбика и толкнул. Калитка не открылась. Ухватившись за прожилину, немного приподнял просевшую калитку, распахнул и зашел во двор. Перед ним стена из репейника и крапивы. Вроде осень на дворе, а сорняк прет как на дрожжах. Ничем не выведешь. Чуть прозеваешь, всё заполонит. А такой, как сейчас во дворе разросся, его обычной косой не возьмешь. Под корень нужно рубить, а еще лучше, если с корнем вывернешь. А чем валить, если лопаты под руками нет. Топором не справишься. Крапива — это такая зараза, что её голыми руками не возьмешь. Отец бывало, лопатой подрубал, вспомнил Аким. И, правда, где её взять? Он стал озираться. А потом, решившись, повесил вещмешок на калитку и, морщась, стал приминать сорняки к земле, чтобы добраться до крыльца.

Добрался. Взмок, аж ручьи со лба потекли, как показалось. Утерся рукавом. Вернулся. Схватил вещмешок и стал подниматься по скрипучим ступеням крыльца. И снова остановился. Оглянулся. А потом уселся прямо на грязную ступеньку. Закурил. Курил торопливо, а сам исподлобья поглядывал во все стороны, осматривая двор. Если остаться в деревне, замучаешься, пока двор в порядок приведешь, а еще и дом нужно подправлять, и кособокий сарай. А еще в баньку не заглядывал. Неизвестно, что с ней. В саду, что был подле дома две старые яблони видны, вишня заполонила и малина стеной стоит, а в огороде, где картошку сажали и свеклу, потому что там близко вода проходила, бурьян виднеется. А зима не за горами. Как жить, если никаких припасов не заготовлено?

Аким тяжело вздохнул. Достал тоненькую пачку денег — это всё, что заработал в лагере за последний срок. Покрутил в руках. В который раз пересчитал и снова сунул в карман. Задумался. Как жить на эти деньги. Не жить, а хотя бы протянуть долгую и холодную зиму. Пока был в лагерях, привык к малому. Голода не боялся. Но тут же свобода, здесь дом. Если жить, как все люди живут, денег не хватит — это точно, а просить — лагерная жизнь отучила. Эх, а может взять и плюнуть на эту деревню, на родной дом и умотать в город, к дружкам старым, с кем срок мотал, кто раньше него освободился. Они звали к себе. Говорили, мол, будешь шампанское стаканами хлестать, шоколадом заедать, а телок будет, как до Берлина в три ряда. Да, можно податься. Загулять на всю катушку, на всю ивановскую, как говорят. Жить одним днём. Жрать и пить в три горла, стараясь не думать, что ждет тебя завтра. А завтра приедут и заберут тебя под белы рученьки, и снова отправят на нары, потому что в этой жизни нужно за всё платить, а за красивую жизнь — тем более. И плата — огромный срок, а вот выйдешь ли на свободу или сдохнешь от туберкулеза или еще какой-нибудь хворобы в лагерной больничке, и похоронят с номерком на маленькой табличке — этого никто не знает и Аким — тоже…

Н-да, вот уж задачка, мотнул головой Аким. Поднялся. Подошел к двери. Замок висит. Старенький, простой. Гвоздем ковырни и откроется. Но Аким не стал искать гвоздь. Знал, где всегда хранился ключ. Понадеялся, что никто его не забрал. Сунул пальцы за обналичку над дверью. Всякий мусор под ними. Откуда же его нанесло? Долго искал. Уж было отчаялся, а тут под пальцами почуял ключ. Небольшой, плоский. В щелку между досками провалился. Долго выковыривал Аким, пытаясь ухватиться за него. Но наконец-то получилось. Выудил. Весь ключ побит ржавчиной, кое-где взбугрилась накипь. Но все равно Аким сунул в замок и принялся крутить его туда-сюда, чтобы хоть немного разработать старый механизм. Раньше-то и мучиться не пришлось. Этот замок легонький. А сейчас не хотелось его ломать. Всё же домой вернулся. Все же он — хозяин. И вскоре со скрипом, но ключ провернулся в замочной скважине, и дужка выскочила из гнезда. Аким снял замок, толкнул дверь и шагнул на веранду…

Аким переступил порог и остановился. Прищурившись, всмотрелся во тьму. Глаза не сразу к ней привыкли. Дом нежилой, а запахи остались. Сквозь затхлость пахнуло чесноком и луком, ароматами сухого разнотравья: душицей, малиной, иван-чаем и еще какими-то, разве всё упомнишь. А может, почудились эти запахи из прошлого? Аким опять вдохнул, задержал дыхание и пожал плечами. Понемногу глаза привыкли к темноте, а он всё еще стоял и дышал, дышал и дышал; у родины немало запахов, но самые долгожданные — в доме…

На огромных гвоздях, вбитых в стену, висит фуфайка и замызганная подростковая куртка. Уж не моя ли? Аким прислонился к ним щекой, рядом жестяной плащ, еще какая-то хламида, а на полу стоптанные, скукоженные сапоги, огромные ботинки с ободранными носами, в них хорошо на двор бегать. Сунул ноги в эту обувку и на двор помчался. А рядом с ними проржавевшее ведро на боку, из которого видна тряпка. Аким хотел было разуться, но передумал. Столько времени в доме не убирались. Толстый слой пыли повсюду лежал, а паутина — та клочьями свисала. И повсюду была заброшенность…

Наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку, Аким распахнул дверь, обитую драным дерматином, и оказался на маленькой кухоньке. Это было царство матери. Большая печь раскорячилась, подпирая потолок. В углу ухват виднеется, а на полу несколько чугунков и пара больших кастрюль. Перед окном стол, на котором стояла эмалированная миска, перевернутая вверх дном и стакан, на подоконнике засохший цветок, рядом с ним воткнутая вилка. Это всё было видно при лучах света, пробивающего через щели провисших ставень.

Аким, не разуваясь, прошел в горницу. Всё так же, как было много лет назад. Ничего не прибавилось. Хотя… Хотя появился небольшой телевизор на столе, прикрытый тряпкой. Газета, на ней тетрадка и карандаш. Две табуретки под столом. Кровать за занавеской, а в углу шифоньер с распахнутыми дверками. На пыльных рассохшихся полах две дорожки. Окна закрыты ставнями. Он сделал шаг, другой и закружилась пыль в солнечных лучах. Там и сям пробежали яркие дорожки. Дорога к солнцу, он вдруг вспомнил, как мать называла эти лучи. Ишь ты, казалось, давно забыл, а тут на тебе, всплыло. Снова закачал головой Аким. Потоптался, потом положил вещмешок возле дверного косяка, а сам отправился на улицу…

— Ну-ка, стой, шельмец, — раздался скрипучий голос, едва Аким появился на крыльце. — Что тебе нужно в доме? Ты хто? Зачем лазишь в чужой избе? Ну-ка, показывай, что стибрил! — и опять сказал. — Ты хто такой?

— Конь в пальто, — вздрогнув, огрызнулся Аким, увидев сухонького старика с клюкой наперевес, словно ружье держал. — Убери пукалку, а то стрельнешь ненароком.

— И стрельну, — вскинулся старик, потрясая клюкой. — Ходют тут всякие, тащут что ни попади. Морды наели, а работать не хотят. Ишь, расплодились субчики! Вот уж я найду на вас управу и на тебя — тоже! Ишь, дармоеды!

И погрозил скрюченным пальцем.

— Тоже мне, гроза до ночи, — буркнул Аким, взглянув на ершистого старика. — А что тебя-то носит по чужим дворам, а? Может сам решил поживиться? Не иначе, присмотрел что-нибудь. В хозяйстве всё пригодится, да? Я уже заметил, что лопаты не видно, которая в этом углу стояла, и косырь исчез, которым полы скребли. Уже стырил, да? Привык тягать, что плохо лежит…

— Да ты… Да я… — запнулся старик, запыхтел, вздернув реденькие брови, сдернул фуражку с головы — лысина обнажилась, а по краю тонкий венчик волос. — Ах ты… да я счас… — он не знал, что ответить, а потом выпалил. — Вот Маньку кликну, она вмиг тебя по рукам-ногам свяжет. Не дочка у меня, а минцанер самый что ни на есть настоящий, тока фуражки не хватат. Ага…

Сказал старик и замолчал, не зная, что ему делать.

Аким усмехнулся. Не мужиков хотел позвать, а дочку. Было видно, что старик опасается её. Наверное, есть за что… И снова хмыкнул.

— Ну вот, не успел появиться, а меня снова милицией пугают, — нарочито вздохнул Аким. — Я за всю жизнь столько их перевидал, что другому на три жизни хватит, а ты вздумал пугать. Для меня тюрьма, что дом родной…

— Обормот! — не удержался, рявкнул старик и погрозил клюкой. — Разве ж можно так говорить? Родной дом — он один бывает. Дом, где родился, где твои мамака с папакой жили и тебя, ирода, замастрячили и вырастили, в жизнь отпустили. А помирать станешь, сам мыслями домой вертаешься, где тебя мамка с батькой ждут, а ты тюрьма, тюрьма… Тьфу, дурень какой!

Старик сплюнул, растер галошей плевок и погрозил пальцем.

— Ух, задать бы тебе перца! Вот уж правда, Маньку кликну, быстро шею намылит.

И повернулся в сторону улицы, словно, правда, собирался позвать.

— Н-да, — пробормотал Аким, почесывая щетинистую щеку. — Приехал, называется. Устроили встречу, того и гляди обратно на этап отправят…

— А хто ты? — вздернув бровки, сказал старик и надвинул фуражку на глаза. — Что делаешь в доме? Неча рыскать по чужим избам, а то кликну народ или Маньку позову, тогда быстро отлуп получишь…

— Что, опять Манькой вздумал грозишь? — взъерепенился Аким. — Я уж отбоялся своё. И дом не чужой, а самый что ни на есть мой, потому что здесь родители жили и я родился, и в жизнь ушел, но моя мозаика рассыпалась, что до сей поры не могу собрать воедино…

— Да ну тебя, брехун, — отмахнулся старичок, но всё равно повнимательнее посмотрел на Акима. — Меня на мякине не проведешь. Родился тут, про какую-то зайку талдычишь… — и опять повторил. — Брехун! А знаешь ли ты, мил-человек, что у хозяев не было ребятни. Одни жили. И померли одни. Всем миром схоронили. А где ж ты был, ежли говоришь, что родом отселева? Что же ты своих мамаку с папакой в последний путь не проводил, как полагается сыну родному? А сейчас стоишь и фу ты ну ты, лапти гнуты, он в родной дом приехал. Я же вижу, что брешешь! Чать, решил в чужой хате поселиться, да? Вот и придумал небылицу, что тут родился. Меня не проведешь. Я каждого человека наскрозь вижу, а всяких проходимцев, на тебя похожих — тем более.

Сказал и замолчал, отдыхиваясь. Не привык к таким долгим разговорам.

— Я, Аким Фадеев, — ткнув в грудь, сказал Аким. — Здесь родился, учился, а потом в городе остался. И там работал, пока не…

И не договорил. Нахмурился и замолчал. Было видно, что ему неприятны воспоминания.

— Да ну, брехун! — опять сказал старичок и махнул рукой. — Да, был у них малец — это верно. А потом слух по деревне прошел, будто он стал убивцем. Лучше на глаза ему не попадаться. Враз жизни лишит. Всегда вот с таким ножиком ходил, — и старик раздвинул руки, показывая. — Из тюрьмы не вылезал, а может специально держали, чтобы людей не порешил. Вот те крест, правда! — он махнул рукой перед лицом. — А потом пропал. Ни слуху, ни духу. И тут бумага с гербом пришла, где сообщалось, что их сын помер, а вот где схоронили — этого не помню. Вроде даже и имя не написано, — и тут же стал объяснять. — У них же как, кто в тюрьмах сидит… Имен нет, а есть номера. Да, сам видел! Выйдет такой из колонны и начинает докладать, что жулик под таким-то номером на месте, а не ударился в бега. И если убёг, сразу собак по следу и всю милицию поднимают, что убёг варнак с таким-то номером. И всё! Глазом не успеешь подмигнуть, как поймают. У нас не забалуешь — факт!

Старик ткнул пальцем вверх и гордо взглянул на незнакомца. Вишь, скока я знаю!

Аким усмехнулся, взглянув на ершистого старичка.

— Хочешь, верь, хочешь не верь, но я и есть тот единственный сын Фадеевых, — сказал он, достал сигареты и закурил. — Вот приехал, чтобы…

— И, правда, матерь божья, убивец объявилси, — торопливо махнул рукой перед собой, перекрестившись, пробормотал старичок. — Это что ж получа…

Не договорил. Отшатнулся и оглянулся. Послышался скрип калитки, и донеслось ворчание.

— Отец, куда умызнул, а? — раздался протяжный женский голос и старик вздрогнул. — Что по чужим дворам шляешься? Заблудился, что ли? Здесь никого нет, наливать некому. Ну-ка, марш домой. Ишь, губы помазал, а теперь будешь по всей деревне рюмки собирать. Марш, кому сказала!?

Послышались неторопливые шаги и ойканье. Видать, об крапиву задевала.

— Ты, Манька, не повышай голос, не повышай на отца родного, а лучше за вожжами сносись, — снова захорохорился старичок, но на всякий случай немного отошел в сторону. — Я тута самого что ни на есть, настоящего убивца поймал. Под прицелом держу, чтобы не сбежал. Уж хотел за тобой посылать, чтобы по рукам-ногам связала, варнака этакого.

И ткнул скрюченным пальцем в Акима.

— Какого варнака, что мелешь-то? — возмутилась дочь. — В каких зарослях нашел его, а?

И ойкнув, потирая руки, она появилась перед крыльцом, с недоумением, а потом с любопытством посмотрев на Акима.

— Вот же стоит, — снова ткнул старик. — Я к Ивану Матрехину отправился. Хотел подпилок взять, свой куда-то запропастился. Значит, иду по тропке и вижу, калиточка приоткрыта и поваленный бурьян на земле. Ага, думаю, кто-то в избу забрался. Я быстрее к крыльцу подался. Тока подошел, а тут он — этот душегуб вываливается, как увидел меня, сразу с кулаками кинулся, а потом хотел за ножик схватиться, но я ему не дал. Замахнулся и как закричал: «Стой, вражина, а то клюкой отхожу, что на одно место сесть не сможешь». Испугался, чуть было полные штаны со страху-то не наложил. Вон стоит и трясется, а я караулю…

— Кто с кулаками? — оторопел Аким. — С каким ножом, старый? Я не успел в дверях появиться, ты уже клюшкой замахал. Господи, да что же такое делается-то? Опять ни за что на зону отправят.

И растерянно осмотрелся.

— Манька, ей-богу, правду говорю! — старик снова махнул рукой перед лицом. — Ты глянь на него, глянь. Чистый варнак! Так и зыркает глазищами, так и зыркает, того и гляди за ножик схватится, душегуб этакий! Но ничего, теперь мы вдвоем быстро скрутим его. Ага!

И погрозил пальцем.

— Неужели снова буду срок мотать? — растерянно сказал Аким. — С таким свидетелем быстро зеленкой лоб намажут. И дернуло же меня приехать в деревню. Тащился в такую даль, чтобы…

И не договорил, озираясь по сторонам.

— Аким? — удивленно сказала Мария. — Ты живой? Глазам не верю! Ты же… Да ну, не может быть…

И отмахнулась, тряхнула головой, а потом снова пристально стала вглядываться в лицо Акима.

— Я это, я, — насупившись, сказал Аким и с недоумением глядел на дочь старика. Что-то было знакомое в лице, а узнать не мог. Что-то крутилось в памяти, очень знакомое, казалось, давно её знает, но вспомнить не получалось. Он снова повторил. — Я это… Вот вернулся, а тут устроили встречу, хоть опять в тюрьму отправляйся.

— Аким, как же так… — она продолжала смотреть на него и всё качала головой. — Ведь все ж считали, что ты помер. Даже родители думали, что тебя схоронили. Мать сильно убивалась. Постоянно плакала, что даже на могилку к тебе не съездишь. Закопали, аки собаку и табличку с номером повесили. Как же так, Акимушка?

Она снова повторила и продолжала качать головой.

Он вздрогнул, услышав, как назвали его. Так мать называла в далеком прошлом.

— Похоронили? — удивленно сказал Аким, пожимая плечами. — Я ж живой. А кто это сказал?

И посмотрел на Марию.

— Одни говорили, будто какую-то бумагу прислали, а другие сказывали, что пришло письмо от твоего дружка, в котором он сообщил, что ты помер на его руках и схоронили там же, где ты был, — принялась рассказывать Мария. — А где был — он не написал. И больше ни на одно письмо не ответил. Мать не поверила. Всё ждала, что ты напишешь, потом не выдержала, сама сделала запрос, не знаю, как правильно сказать, но ей не ответили, а может письмо затерялось, — а потом неожиданно сказала. — А ты насовсем вернулся или проведать приехал?

— Мать знала, что я не пишу письма. Не умею, да и не люблю. И никого не просил, чтобы за меня написали. Странно это, что меня похоронили. Кто-то пошутил нехорошо, — он протяжно скрипнул зубами, а потом пожал плечами. — Мне сообщили, что родители умерли. Поэтому сюда приехал, но пока не решил, насовсем вернулся или нет. Душа изболелась. Хотел на родной дом взглянуть. Посидеть, подумать. Отца с матерью проведать, а там уж время покажет, оставаться или уезжать, — и взглянул на нее. — Вот смотрю на тебя и не могу вспомнить. Что-то знакомое мелькает в голове, а не признаю. Столько лет прошло. Ты уж прости меня, непутевого…

Старик, до этого стоявший молча, захекал, поглядывая на сконфуженного Акима, хотел было что-то сказать, но осекся, наткнувшись на хмурый взгляд дочери.

— Да где уж узнаешь, столько лет не виделись, — она невольно отмахнулась, а потом кивнула. — Вон, видишь, дом под березкой стоит? Я, Мария Лопахина, а ты меня Марийкой да еще своей невестой называл. Помнишь? А однажды целоваться полез на веранде, а я тебе нос расквасила. Кровь как с барана текла. Все полы изгваздал. Неужто забыл? — она засмеялась и ткнула. — А это мой отец — дядька Матвей. Ты же с моим братом был, не разлей вода, с Колькой Лопахиным. Помнишь его?

Взглянула на него, засмеялась, а потом осеклась и потупилась. И принялась ковырять ногой, обутой в глубокую галошу, какой-то корень, вылезший из земли.

Аким вскинулся, услышав про друга детства, а потом невольно ухватился за нос, где был небольшой узкий шрам и усмехнулся.

— Марийка — это ты!? А я частенько вспоминал тебя. Ты такой стала, что сразу и не признаешь. Ох, как ты расцвела! Частенько вспоминал, как хотел поцеловать тебя. Вот и метка осталась, — он снова дотронулся до носа. — Вот так расцеловала меня! Чуть нос набок не свернула. И Кольку помню. Что с ним только не вытворяли! Шустрый пацан! А где он сейчас? В деревне живет или в город перебрался? Посидеть бы с ним, прошлое повспоминать…

И задумчиво улыбнулся, вспоминая друга.

— Убили Кольку, — нахмурившись, сказала она. — По пьяной лавочке зарезали. За длинным рублем поехал, а там с компанией связался. Ну и того… В общем, там схоронили…

И замолчала, продолжая ковырять землю.

— Извини, Марийка, не знал! Я же, как уехал, так и пропал на двадцать с лишним лет. Ничего не знаю. А сегодня вернулся. Иду по дороге, и сам боюсь, что мимо родного дома проскочу. Изменилась деревня. Вроде небольшой была, а сейчас разрослась что ли… А ты, Марийка, разве в деревне осталась? — помолчав, сказал Аким. — А где работаешь? Я думал, ты уехала, а спросить не у кого было.

— Да, уезжала в город, — вздохнув, сказала Мария. — Тетка к себе позвала. Одна жила. Скучно. Мать уговорила меня. Всё веселее тетке. И отвезла в город. Там школу закончила. Пошла в училище. На последнем курсе выскочила замуж. Детишки-погодки родились. Не успели подрасти, осталась одна. Пришлось самой поднимать их. Не заметила, как вымахали и выпорхнули их гнезда. Одна осталась. Сюда вернулась. Отец старенький, да и баловать начал. К рюмке стал прикладываться. Ну и того… Воспитываю помаленьку…

И засмеялась, глядя на хмурого старика, потом поправила косынку и неожиданно всплеснула руками.

— Ой, что же получается, а? — сказала она. — Стоим, лясы точим, а ты чать голодный, да? Айда к нам, Аким! Покормлю с дороги. Посидишь, чуток отдохнешь, а там уж своими делами займешься. А ежли хочешь, мы поможем или помощь соберем. Одному-то тяжело справляться…

— Я не нищий, и по чужим дворам куски не собираю, — неожиданно взбеленился Аким, и похлопал по карману. — У меня есть деньги, а мало будет, лучше магазин очищу, но просить ни у кого не стану. Не приучен. Тебе понятно?

— Ишь ты, гусь выискался, — закачала головой Мария, уперев руки в бока. — Ты, Акимка, свои привычки брось. Ты не в тюрьме сидишь, а в родную деревню вернулся. И если тебе предлагают кусок хлеба — это от души идет, а не нищему подают, как ты говоришь. Но даже нищему дают от души, — и опять повторила. — Ишь ты, гусь лапчатый…

— Ты слухай Маньку, слухай, — заторопился старичок, а потом взглянул на дочь. — Истину гришь, дочка, от души. Айда, Акимка, супчику похлебаем. Глядишь, Манька по рюмашке нальет. Приезд отметим…

— Я тебе налью, — погрозила Мария. — Не успею оглянуться, он умызнет со двора, а обратно на бровях ползет. И где находит — не понимаю. Ишь, набаловался, пока меня не было! Ничего, я тебя приструню, — и тут же повернулась к Акиму и дернула за рукав. — Что стоишь, как столб? Живо шагай за мной! Что за времена пошли, мужиков нужно уговаривать. Не боись, Акимушка, целоваться не полезу, но при случае сопатку могу разбить. Кое-какой опыт имеется.

И хохотнула, видать, опять вспомнила, как ему нос расквасила и, не оглядываясь, поправляя на ходу косынку, направилась к своему дому.

Старик, бормоча под нос, засеменил следом.

Аким усмехнулся. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали, тем более баба. Будь кто другой на её месте, он быстро бы взбеленился и еще неизвестно, чем бы закончился такой разговор, а сейчас Аким промолчал. Удивляясь самому себе, он закурил и неспешно пошел за ними.

Он шагал и всё взбрыкивал головой. Посмеивался над собой, а в душе была не радость, а что-то теплое разливалось, что-то такое, чего он давно не испытывал, все эти долгие годы, проведенные в неволе, а здесь да еще под натиском Марийки, он, привыкший делать все поперек и никому не доверявший, пошел у нее на поводу. И от этого почему-то стало полегче, словно тяжелый груз сдвинулся, освобождая её — душу…

Возле калитки приостановился. Докурил. Поплевал на окурок, покрутил головой, куда бы бросить и, не найдя, кинул на землю и растер, чтобы какая-нибудь шальная курица не утащила его. Толкнул калитку. Зашел, с любопытством осматриваясь. Во дворе чистота и порядок. На веревке, протянутой поперек двора и подпертой слегой, порывами ветра треплет мокрое белье. Мария стирала. На крыльце большой таз и в нем какое-то тряпье. Аким мельком глянул. В бане приоткрыта дверь. Видать, стирала, а здесь развешивала. На штакетинах перевернутые банки, бидон и пара галош. Вдоль забора протянулась высокая поленница, сверху прикрытая кусками старого рубероида. Загремела цепью собака. Заюлила хвостом, сунулась было к Акиму, почуяла чужого и залилась лаем, вздыбив загривок, но отпрянула от грозного хозяйского окрика и снова залезла в будку, свернулась там и, зевая, поглядывала на них.

— Проходи, что застыл? — сказала Мария, скинула галоши и босиком зашлепала по крыльцу. — Нечего стоять. Заходите. Приготовлю на стол и буду кормить.

Сказала и скрылась за дверью.

— Шагай-шагай, Акимка, — нетерпеливо подтолкну в спину старичок. — Сейчас уломаем мою минцанершу, по стопочке нальёт. Эх, знатная самогоночка получилася, а крепкая — страсть! Рюмашку-другую опрокинешь, и душа поёт, — и опять повторил, причмокивая. — Эх, крепка, зараза!

Он зажмурился от удовольствия, покачал головой, скинул галоши и, не удержавшись, шмыгнул в дом, не дожидаясь Акима.

Аким пристроился возле окна, когда позвали к столу. В животе заурчало, когда увидел полные тарелки с простым вермишелевым супом, крупно нарезанные пожелтевшие огурцы, а в другой тарелке горка спелых помидор, с десяток яиц, сваренных вкрутую, большие ломти хлеба, прямо на клеенке пучок зеленого лука и стояла большая солонка с сероватой солью. На столе еще что-то было, но Аким отвел взгляд и сделал равнодушное лицо. Ни к чему показывать, что голоден. Мария нахмурилась, но все же достала бутылку. Дед причмокнул и довольно потер ладони. Она поставила три граненые стопки, налила и пододвинула. Аким мотнул головой, стопку отставил в сторону.

— Ты что энто, Акимка, хвораешь что ли? — сказал старик, с удивлением взглянув на него, а потом покосился на дочку, которая возилась возле печи и прошептал. — А что тогда не употребляешь? Ты не отнекивайся, а то Манька больше не нальет.

И тут же замолчал, когда Мария повернулась к нему.

— Ну-ка, шептун, прекращай, — она погрозила пальцем. — А ты, Аким, что отодвигаешь? Выпей с устатку да за ложку берись. Чать уж забыл вкус домашней еды.

— Нет, пить не буду, — мотнул головой Аким. — Не хочу. Вся беда через эту водку. Хорошего мало от неё, а беды много приносит. У меня вся жизнь пошла наперекосяк, — и опять сказал. — Не приставайте!

— Правду говоришь, — закивала головой Мария, покрутила стопку в руке и отставила в сторону. — Тогда и я не буду. Хотела за встречу, ну, да ладно, обойдусь. И, правда, много беды через эту дрянь. Мой мужик сгорел из-за проклятущей водки. Допился. А теперь еще и отец стал заглядывать в рюмку. У, я тебе покажу!

Она нахмурилась и погрозила пальцем.

Как ни был голоден Аким, но торопиться не стал. Медлительно взял ложку, зачерпнул немного, чуточку попробовал, а у самого в животе заурчало от голода и хотелось наброситься на еду и хватать всё подряд и есть, есть и есть, но нельзя… Нельзя показывать, что ты голодный. Не так поймут. И ему приходилось сдерживать себя, чтобы не схватить тот или иной кусок. Он ел медленно, не поднимая глаз. Чувствовал, что Мария сидит и за ним наблюдает. Редкий раз спросит что-нибудь и снова умолкает. Это понравилось Акиму. Она не лезла в душу, не совалась с расспросами. И правильно делала. И он молчал. Даже если бы его спросили, он не знал, с чего начинать разговоры разговаривать. Отвык за эти годы. Лишь старый Матвей не мог усидеть спокойно. Ерзал на табуретке, выпрашивал стопочку, обижался, что ему не наливали, умолкал, а потом снова принимался говорить. И всё пытался растеребить Акима, то в бок ширял, то за плечо трепал, но бесполезно. Аким отодвинул от себя тарелку, отложил ложку и сидел, молчком поглядывая в окно. Задумался…

— Ну, дочка, к чаю плесни чуток, — так, словно невзначай, сказал старый Матвей. — А потом чаёк пошвыркаем.

— Обойдешься, — сказала, как отрезала Мария. — Сейчас наклюкаешься, а потом будешь охать и животом маяться…

Старик запыхтел. Обиделся. Сидел в углу, косился на дочку, которая убирала посуду со стола, и ворчал под нос. Потом поднялся. Похлопал по карманам, достал курево, хотел было закурить, но наткнувшись на строгий взгляд дочери, поспешил к двери.

— Айда, Акимка, подымим, — сказал он, нахлобучил фуражку на глаза и вышел, буркнув. — У моей Маньки снега не выпросишь, не то, что стопочку. Даже курить в избе запретила. Минцанер, как есть минцанер! Вот уж уродилась, червоточина…

— Аким, покури с дедом, — сказала Мария, загремев посудой в тазике. — Всё веселее вдвоем-то. Ты не обращай внимания, что ворчу на него. Я же не со зла. Разбаловался он, когда один остался, а тут еще сына убили. А жалельщиков много нашлось. Здесь налили, там поднесли и всё — сорвался. А много ль ему нужно? Стопку-другую опрокинет, и ищи-свищи его по деревне. Летом ладно, можно под любым кустом проспаться, а зимой недолго и замерзнуть. Вот и приходится его в ежовых рукавицах держать. А кто будет держать, если не я? Так и воюю с ним. Ничего, всё на пользу делается. Ну, иди, покури. Чать, ждет тебя. Сейчас жаловаться начнет. Эх, мужики! С виду крепкие, а ломаетесь быстро.

Она беззлобно хохотнула и опять загромыхала посудой.

Аким вышел. Уселся на ступеньку, закурил и задумался, поглядывая по сторонам. Рядом примостился дядька Матвей. Курил, о чем-то рассказывал, что-то спрашивал, но Аким много не разговаривал. Просто сидел, смотрел на деревню, прислушивался к шуму, и на душе становилось теплее. Исчезал груз, который носил долгие годы. Казалось, даже дышать стало полегче. И не нужно было озираться, не нужно ждать, что произойдет что-то плохое и его снова сорвет с места и закуролесит-понесет куда-нибудь, а в конце пути опять будут ждать тюремные нары. А сейчас он просто сидел на крыльце и радовался ей — этой самой жизни, радовался старому Матвею, который пристал как банный лист и все тормошил его, о чем-то рассказывая, но еще больше радовался Марийке, а почему — этого не мог объяснить. А потом он поднялся, осматривая ухоженный двор, и повернулся к старику.

— Дядька Матвей, дай лопату, — прищурившись, Аким взглянул на солнце. — Весь двор сорняками заполонило. Репейник разросся, что косой не возьмешь. Будылья в руку толщиной, — и опять повторил. — Дай лопату. Потом верну. Сейчас пойду, порядок наведу.

— Дать-то можно, но затупишь, а точить мне придется, а вдруг еще черен сломашь?— протянул старый Матвей. — А хто за работу заплатит? Ну, ежели в магазин сбегаешь, пузырек винца притащишь, так и быть, сговоримся…

И причмокнул, хитро взглянув на Акима.

— Я те дам — магазин! — повысила голос Мария, появившись на крыльце. — Ишь, чего удумал, старый пень! Не успел человек вернуться в родной дом, а у него бутылку выпрашивают. Совесть поимей, старый! Живо взял лопату, собрал инструменты и шагай на помощь. Делом займись, а не рюмки собирай! — и повернулась к Акиму. — А ты не вздумай на поводу идти у старого. Иначе, оба по шеям получите! — помолчала, а потом сказала. — Вижу, решил остаться, да? Молодец, Аким! Правильно делаешь. Работа всегда найдется, было бы желание.

— Пока не знаю, — задумчиво сказал Аким. — Пока не решил. И хочется остаться и мысли всякие одолевают. Больше вопросов, чем ответов. У меня была своя жизнь, а у вас другая она. Пока поживу, с людьми поговорю, посмотрю, как меня примут, а потом уж буду решать, оставаться или нет. А пока не знаю…

Сказал он и развел руками.

До вечера работал Аким, вырубая сорняки. Дед Матвей потихонечку перетаскивал их за баню, укладывая в одну огромную кучу. Аким редкий раз курил, о чем-то думал, смотрел на старика, но в то же время, не видел его. Снова брался за инструменты и продолжал работать. Двор становился как бы обширнее что ли, но в то же время, в глаза еще больше стала бросаться запущенность. Видно, что здесь долгое время никто не жил. 

Смеркалось, когда Аким приставил лопату к забору, присел на ступеньку и устало вздохнул, рассматривая кровавые мозоли на руках.

—Умотался, Акимка? — мелко засмеялся старый Матвей и рядом пристроился. — А мы, представь, всю жизнюшку работаем. Не успеешь человек на свет божий появиться, для него инструмент готовят. Каждому свой достается. Ага… Мне молоток перепал. Сейчас расскажу… — он призадумался, а потом сказал. — Помню, батька что-то мастерил на крыльце, а я, бесштанная команда, рядом крутился. Гляжу, он куда-то ушел, а молоток на ступеньке оставил. Я решил помочь ему. Схватил, посильнее размахнулся да как вдарил! Метился по гвоздю, а попал по руке. У меня сразу пальцы в растопырку стали, а ногти во все стороны разлетелись, как пули засвистели. Ей-богу, не вру! Глянь, Акимка…

И сунул ему, чуть ли не в лицо шишкастые пальцы с корявыми ногтями.

— Ну что ты брешешь, старый? — заскрипела калитка и во дворе появилась принаряженная Мария в простеньком, но чистом платье, серенькая кофта на плечах и яркая косынка на голове. — Ты, Аким, не слушай старого. Сбрешет и глазом не моргнет. Ногти, как пули просвистели… — она передразнила отца. — С такими ногтями можно по скалам карабкаться или в каменоломне работать и кирка не потребуется, а еще можно землю копать и лопата не понадобится.

Сказала, нахмурилась, а потом не выдержала и звонко расхохоталась.

Аким взглянул на пыхтевшего Матвея, который сразу же спрятал руки за спину, на смеющуюся Марию и тоже не удержался, вслед за ней засмеялся. Сначала неуверенно, а потом всё громче и громче.

— Уморили, — затряс головой Аким. — Я уж забыл, когда в последний раз так смеялся. Аж скулы свело.

И опять захохотал.

И старик, с обидой глядевший на них, неожиданно хлопнул по худым коленям и тоненько залился.

— Эть, ну не дочка, а минцанер настоящий, — говорил он и снова начинал смеяться. — Эть, что за язык-то? Боженька семерым нес, а ей достался.

— Вижу, не языками мололи, а работали, — вытирая слезы, сказала Мария, кивая на пустой двор. — Вон сколько всякого хлама перетаскали. Молодцы, мужики!

— Мужики в поле пашут… — вскинулся было Аким и запнулся. — Ладно, проехали… Здесь, Марийка, с утра и до вечера нужно пахать, чтобы двор в надлежащий вид привести. Слишком запущен.

— Сделаешь помаленьку, а мы поможем, — сказала Мария. — Москва не сразу строилась. Вон, батю моего будешь на помощь звать. Я подойду, если будет надобность. А уж на большую работу соберем помощь. Никто не откажет. Все придут. У нас принято помогать соседям, — и еще раз осмотрела двор. — Ладно, давайте-ка закругляйтесь с работой. Вечерять пора.

— А стопку нальешь? Умотал меня Акимка, аж руки-ноги трясутся. Не человек, а самый что ни на есть трактор, — запнулся, а потом повторил старый Матвей. —  Стопочку-то нальешь, Мань? Ведь с устатку даже царь пил…

— Вот станешь царем, тогда налью, — усмехнувшись, сказала Мария.

— Ты глянь на нее, Акимка, — тыча корявым пальцем, стал жаловаться старый Матвей. — Говорю же, она минцанер, а не человек. Тут у людей руки-ноги трясутся от усталости, и силы не осталось вздохнуть лишний раз, а она стопку пожалела. Ты, Манька, поглянь, что у него с руками. Нет, ты поглянь! Вишь какие мозолищи набил. Прям ужас, да и только! Нужно сделать эту… как её… — старик стащил фуражку, почесал морщинистый лоб, вспоминая, а потом обрадовано. — Во, вспомнил — дефекцию сделать, как снаружи, так и изнутри, чтобы всякую микробу с организма изгнать.

— Ишь, лекарь выискался, — заворчала Мария. — Сама знаю, когда наливать. И не приставай, сказала!

Аким сидел на крыльце. Слушал, как переругивалась Мария с отцом, прислушивался к тишине, смотрел на яркое закатное небо, солнце где-то за горой, но лучи окрашивают облака и от этого они словно нарисованные. Он смотрел по сторонам и в то же время, заглядывал в свою душу, где не было ярких пятен и светлых полос, а были черные полосы, тьма и боль, от которой не избавиться…

Рядом присела Мария. Он искоса взглянул на нее. Сроду бы не узнал, столкнись где-нибудь в другом месте. Сильно изменилась! Была пичужкой. Маленькая, голенастая, платье застиранное, косички в разные стороны, за которые ему нравилось дергать, когда приходил к другу. А она визжала, нарочито хмурилась, грозила кулачком, но проходило несколько минут, и она уже всё забывала и снова начинала приставать к нему с какими-нибудь вопросами. А потом стала расцветать. И так, у него аж сердце стучало, когда с ней сталкивался. И однажды не выдержал. Столкнувшись с ней на веранде, хотел было поцеловать. Сунулся к ней. Ткнулся куда-то в щеку, что ли, а она отшатнулась и, как влепила по носу, а в руке была зажата кружка, у него кровь во все стороны брызнула, так умудрилась рассечь переносицу. Метка осталась. Наверное, чтобы про неё не забывал…

Он вздохнул, вспоминая далекое детство. Столь далекое, что казалось, будто всё это придуманное. У него вся жизнь разделилась на две части. В первой была школа и училище, работа и семья, были живы родители и ничего, как казалось, не предвещало беды. И всего лишь небольшой шаг в сторону, одно неосторожное движение и покатился под откос. Вся его мозаика жизни превратилась в черно-белую, где черного цвета было куда больше, чем белого, а про цветные и говорить нечего, и будет ли просвет впереди, получится ли найти правильную дорогу — он не знал…

Да, годы, проведенные за колючей проволокой, можно выбрасывать из жизни, но в то же время, он был старше других на целую жизнь. Ту самую, которую он провел в лагерях. В обычной всё расписано на многие годы вперед. Если сам не сделаешь ошибку, за которую придется расплачиваться годами свободы, ты можешь до старости дожить и не испытать того, что выпало на его долю. А если шагнешь в сторону, и тогда можно ставить крест, как на прежней, так и на будущей жизни, потому что у тебя начнется другая — тюремная, зоновская, где живут по другим законам, которые нужно соблюдать. И концу срока ты уже смотришь на простую жизнь иным взглядом, понимая, что туда дороги не будет. Кто перешагнул черту, тот обратно почти не возвращается…

— Что задумался? — Мария толкнула в бок. — Сидишь, уставился в одну точку и не слышишь. Зову, зову, а он не шелохнется. Чать устал, с непривычки-то?

Сказала она участливо.

—Я работы не боюсь, — запнувшись, сказал Аким. — Наоборот, она отвлекает. Весь день лопатой махал, и прошлая жизнь вспоминалась, как картошку сажали, как выкапывали, как с батей наперегонки огород вскапывали, как тебя… — он запнулся и покосился на нее. — Да много чего вспоминалось. Душу разбередил, — сказал и вздохнул. — Ты бы, Марийка, про себя рассказала. Я же ничего не знаю.

Мария вздохнула, искоса глянув на него.

— У меня сын и дочка, — стала рассказывать Мария. — Уже взрослые. Муж рано помер, самой пришлось ставить детей на ноги. Сын стал военным. Серьезный — страсть! А дочка ласковая. Вот замуж вышла. Рано выскочила, но я не ругаюсь, сама такой была. Первое время по квартирам скитались. Своего угла не было. Тяжело приходилось. Я уж помогала, чем могла, а потом решила вернуться в деревню. Что одной-то делать в трех комнатах? Дочка хотела, чтобы с ними жила, а я наотрез отказалась. Два медведя в одной берлоге не уживаются. А тут еще отец стал баловать. Уж здоровья-то не осталось, а он к рюмке пристрастился. Я посидела, подумала, а потом решилась. Взяла и отдала квартиру дочке. Что ей с семьей скитаться по чужим углам-то? Отдала, а сама в деревню уехала. И ты знаешь, Акимушка, словно камень с души упал, когда вернулась. Наверное, вот этого мне и не хватало, — она обвела рукой окоём. — Этой деревенской неторопливой жизни с её природой, с её жителями, да со всем, что меня окружает!

И опять обвела окоём рукой, показывая, а потом замолчала и задумалась, поглядывая в сиреневые сумерки уходящего дня.

Старый Матвей подхватился, тихонечко вышел за калитку и куда-то поспешил, постоянно оглядываясь на дочь.

Аким продолжал сидеть. Курил. Поглядывал на деревню, думал про Марию, что она говорила, и вспоминал свою жизнь.

— Да, Марийка, я тоже по-всякому кручу свою жизнь, — задумчиво сказал он. — Как мозаику укладываю. В молодости рассыпал её — эту мозаику жизни и до сих пор не могу собрать. И так гляну, и отсюда посмотрю, здесь примерю, а деталька не подходит, в другое место приткну её, а там бы взять и выкинуть, да не получается — рисунок испорчу. Забыть не получается, а хотелось бы. Очень хочу выбросить из нее всё ненужное и начать бы с чистого листа, да видать поздно. Вся мозаика жизни рассыплется, а получится ли заново собрать — не знаю. Наверное, время моё ушло…

Плечи поникли. Достал сигареты и закурил.

— Аким, а за что ты сидел? — наконец-то спросила Мария. — В деревне разное болтали. Столько наприписывали, что не разгребешь. Чуть ли не в главные убийцы записали тебя. Что ты в зверя превратился. Одних режешь, других калечишь… А я вот сижу рядышком, гляжу на тебя и не вижу никакого зверя, а вижу уставшего человека, у которого душа болит, грузом тяжелым к земле прижимает, а он сопротивляется, всё пытается выпрямиться, чтобы остаться человеком, а не в зверя превратиться. Вот кого я вижу…

— Правду говоришь, устал я, — вздохнув, после долго молчания, сказал Аким. — Видать, ноша стала тяжелой, пора бы остановиться. Постараться скинуть этот груз, да вздохнуть посвободнее, но не знаю, получится ли…— он взглянул на нее. — За что сидел, говоришь? За дурость свою попадал. А где первый раз попал, там и второй срок дожидается, и третий и… И начинается бег по кругу: вышел, натворил, арестовали, суд, срок припаяли, отмотал его и снова на следующий круг выходишь. И так, пока не запнешься, пока не затопчут тебя или не сожрут такие же волки, с которыми сидишь, в кого сам превращаешься. И вырваться из этого круга сложно. Почти невозможно, потому что на всех людей, на всё, что тебя окружает, начинаешь смотреть другим взглядом и на жизнь — тоже…

— А всё же, за что сидел? — не удержавшись, перебила Мария. — А то говоришь, и не понимаю тебя. Слова какие-то находишь. Простые слова, а смысл не могу уловить. Не иначе, в философа превратился, пока там был…

— Первый раз попал за драку, — привалившись к перилам, сказал Аким. — Я же по дурости женился. Мои сверстники давно переженились, у всех детишки бегают, а я еще гулял. Потом познакомился с одной, вроде ничего девка, решили расписаться. Думал, что это легко — иметь семью. Никуда бегать не нужно, баба дожидается. А сам еще не нагулялся. Ладно, детей не было. Жена дома, а я подхватился и умчался с дружками. Они — эти друзья, для меня были дороже, чем семья. Однажды пришли в парк. Выпили, как всегда, и подались на танцплощадку. Всё было нормально, потом дружки с кем-то сцепились. Драка началась. А я в стороне стоял. Даже не успел подойти, гляжу, мне под ноги нож упал. Из толпы кинули его, когда парня пырнули. Я этот ножик поднял, лишь потом заметил, что он в крови был. Хотел его за забор выбросить, но тут милиция подоспела. И меня тепленького да с этим ножом сразу задержали. Все дружки дали показания, что это был мой нож. Отпечатки мои и задержали с ним же. Всё было против меня, тем более, что парня еле спасли. Инвалидом остался. Я получил большой срок. Дружки всю вину на меня свалили, и мне пришлось за них отдуваться. Они ни разу не приехали. Ничем не помогли, пока сидел. Всё планы строил и ждал, что выйду, с ними разберусь. За каждый год, за каждый день, проведенный за колючей проволокой, с них спрошу. За всё ответят, сволочи! — он нахмурился и заскрипел зубами: протяжно, громко — больно, а потом вздрогнул, покосившись на Марию, и продолжил. — Так и сделал. Вышел и сразу к ним отправился. Даже домой не заехал. К одному сунулся — никого, к другому — никто дверь не открыл, я к третьему, а там пьянка-гулянка, дым коромыслом. Мне сразу стакан сунули, едва в квартиру зашел. Ну, решил, была, не была, выпью для храбрости! За ним еще один стакан наливают. А дальше как в тумане было. Помню, с кем-то ругался, всё пытался подняться и не получалось. Снова стакан сунули. Выпил. И отрубился. А что было, потом узнал. Очнулся в милиции. Сказали, что драку устроил. Я на ногах не стоял, до такой степени был пьянющий, а мне драку приписали, потому что нашлись свидетели, которые будто бы видели, что я мебель крушил в квартире, что гонялся за всеми и грозился кишки выпустить. Кого-то с балкона выкинул, тот сотрясение мозга получил и руки-ноги переломал. Может сам пьяный вывалился, а на меня свалили. Не знаю… Скорая приехала, а за ними и милиция подоспела. В общем, я мимо дома, и сразу под следствие угодил, потом суд и снова зона, но уже срок поболее заработал. И третий срок по дурости получил. Я же собирался домой уехать, когда освободился. Решил, что завяжу. Пора за ум браться. Тем более, родители ждали. На вокзал отправился. По дороге в магазин сунулся, чтобы какую-нибудь еду в дорогу купить и куревом запастись. Стою возле прилавка. Подходит парень. Хотел похмелиться, а денег не хватало. Я добавил. Он передал деньги знакомому в очереди. Отдал и вышел. Я купил продукты, курево и следом выхожу, а он на лавке сидит. Я присел рядышком. Закурил. Сидим, разговариваем. Думаю, сейчас на вокзал пойду. Докурю и уйду. Не успел. Из магазина появился его знакомый, кому деньги отдали, и сразу шмыгнул за магазин. Видать, один собрался выпить. Парень за ним помчался, а меня чёрт дернул следом пойти. Парень, что был со мной, отнял у него бутылку, мелочь из кармана выгреб, да еще морду набил, а тут милиция из-за угла появляется. Парень сбежал, а я остался. Понадеялся, что трезвый. Ничего не будет. Я же домой собирался. У пьяного спросили, кто отнимал, кто бил, тот на меня показал. Меня под руки и в камеру. О, как! Ограбление да еще драку приписали, хотя я пальцем никого не тронул, но меня слушать не стали. Накрутили по полной. И прямая дорога снова на зону. Вот так получилось, что из-за пьянки трижды угодил на зону. Столько лет коту под хвост. Отсидел и сам не знаю за что. Нет, знаю — за пьянку. С нее всё началось…

И замолчал, прислушиваясь к вечерним звукам.

И Мария долго молчала. О чем-то думала, качала головой и всплескивала руками, смотрела на Акима, видать что-то хотела спросить, но не решалась и снова задумывалась.

— Ну, а сейчас чем займешься? — наконец сказала Мария. — Здесь останешься или к дружкам вернешься?

— Не знаю, — Аким пожал плечами. — Пока не решил. Конечно, можно к дружкам уехать. Звали они. Говорили, что без дела не останусь. А что потом? — он взглянул на Марию. — Опять на нары отправляться? За всё хорошее нужно платить и платой станут годы жизни. И снова всё вернется на круги своя. Свобода, пьянки, дела-делишки, арест, суд, срок и на зону, а потом опять на волю… И вся жизнь по кругу. Я досиживал срок и что-то стал задумываться, а нужна ли мне такая жизнь? — он покосился на Марию. — Я видел сидельцев, которые всю жизнь провели в лагерях. А на волю выходили, чтобы снова вернуться, где их знают, где они знали всех — это и есть родной дом для них — зона, а вот от этой жизни они отвыкли, — он обвел рукой. — Настолько отвыкли, что не могут найти себя в ней. Им легче было на зоне жить, чем на свободе. И они уходили снова туда, потому что привыкли. И я свыкся за эти годы, и эту жизнь еще не знаю, потому что забыл, какая она бывает — эта свобода. Отвык от всего, что меня окружает. Хотелось бы вернуться сюда, а получится ли — еще не знаю, потому что для этого нужно время, а его, как всегда не хватает.

И замолчал. Достал сигареты и задымил: быстро, коротко — зло.

— Время лечит, — вздохнула Мария. — Всё зависит от человека. Если он хочет вернуться к нормальной жизни — он сделает это. Одни раньше, а другие позже, но вернутся. А если не хочет, его ничем не заставишь, — а потом неожиданно погладила по короткому ежику волос Акима и добавила. — У тебя, Акимушка, душа болит, тяжелый груз лежит на ней, поэтому и мечешься, всё не можешь найти дорогу домой, а точнее — дорогу к себе.

А потом поднялась. Осмотрелась. Нахмурилась, не увидев своего отца. Постояла и потрепала Акима за плечо.

— Поднимайся, — сказала она. — Пошли к нам. Я баньку протопила. Пока разговаривали, она уж остыть успела. Но ничего. С отцом помоетесь. А потом ужинать будем, — и, заметив недоуменный взгляд Акима, добавила. — Не серчай, Акимушка. Ты не с протянутой рукой стоишь, а домой приехал. Возвращайся к людям и выкладывай свою мозаику жизни, — она повторила его слова. — А с твоей больной душой мы еще разберемся. Найдем время для этого, найдем.

Сказала и направилась к калитке.

Аким поднялся. Постоял. Оглянулся, как будто в прошлое бросил взгляд. Потом посмотрел вслед Марии, словно хотел разглядеть, что ждет его в будущем и растерялся, задумавшись, где же она — его жизнь — эта яркая цветная мозаика, которой так ему не хватало, а не черно-белые полосы, что сопровождали его долгие годы, где черного цвета было куда больше, а про яркие пятна и говорить нечего. Долго стоял, а потом не удержался и с каждым шагом, всё крепче ступая, зашагал вслед за Марийкой, надеясь, что выбрал правильную дорогу…