Невысокая, худенькая девушка в выцветшем коротковатом платье, не обращая внимания на промозглый порывистый ветер и нудный осенний дождь, едва слышно напевала и медленно танцевала. Встряхивала мокрыми косичками, запрокидывала голову и торопливо говорила, подставляя под мелкую морось синюшные губы, заливисто смеялась и, словно прильнув на мгновение, тут же отстранялась и опять продолжала босиком танцевать на пожухлой траве, не замечая, что всё ближе и ближе край обрывистого крутого берега…

Виктор мотнул головой и посмотрел в окно, за которым летела холодная морось, чахлая яблонька сиротливо постукивала ветками по стеклу, тёмные низкие тучи давили, скрывая округу за мелким обложным дождём. Виктор зябко передёрнул плечами, поплотнее запахнул лёгонькую осеннюю курточку и поджал ноги. Из-под щелястых полов тянуло сыростью и холодом. Протяжно заскрипела старая табуретка, на которой сидел возле окна. Прислонившись к обшарпанной стене, он исподлобья осмотрел небольшую низенькую комнатку, где, если не ошибался, не был уж лет пятнадцать, а может около того. Виктор долго сидел, поглядывая в мутное окно, вспоминал, что произошло за последние дни, для чего он бросил в городе всё и вернулся в эту деревню, в это захолустье. Для чего приехал, что хотел увидеть, или кого встретить, но зачем, если сам забыл, вычеркнул эту деревню из памяти, словно ничего и не было. Но получилось так, что случайно увидел голенастую девчушку на улице, которая словно из прошлого явилась, чтобы напомнить о себе, и что-то внутри ёкнуло и так заныло в груди, что он махнул рукой на все дела и помчался на вокзал. Не успевая в кассу, едва успел запрыгнуть в вагон, долго уговаривал проводницу, что возьмёт билет на следующей станции, затем забросил сумку на полку и присел возле окна. Более суток трясся в поезде, неотрывно поглядывая на унылую осеннюю погоду. Потом ещё полдня тащился в старом скрипучем автобусе, подолгу останавливаясь возле деревень и сёл. Пристроившись на краешке сиденья, ехал вместе с бабками, которые крепко вцепились в свои многочисленные авоськи и мешки, и обсуждали последние деревенские новости, будто другого места и времени не нашли. А рядом с ними, звякая бутылками и стаканами, голосила подвыпившая компания, временами затихая, и опять начинали шуметь. И ещё три часа торопливо топал, часто спотыкаясь, по разбитой просёлочной дороге, обходя глубокие колеи, заполненные водой, скользил по пожухлой траве, чертыхался, когда разъезжались ноги, возвращался на обочину и снова торопился, пока не добрался до дома бабки Авдотьи. Поднялся по расшатанным ступеням, того и гляди, свалишься с крыльца, распахнул дверь, обитую старым дерматином, из дыр которого торчали клочья ваты и торопливо прошёл в горницу. Осмотрелся, словно надеялся, что, наконец-то, встретит её, свою Танечку, к которой примчался за многие сотни километров, и которую забыл на долгие годы. А может просто не хотел вспоминать, потому что так жилось легче. И всё было бы по-прежнему, но на днях, когда возвращался с работы, сердце захолонуло, аж дыхание перехватило, когда заметил нескладную девчушку в летнем выцветшем платьишке и с тоненькими косичками, которая, услышав музыку из открытого окна, не обращая внимания на людей, стоявших на остановке, стала медленно покачиваться, словно танцевала и что-то едва слышно напевала. Потом взглянула на него доверчивым взглядом, звонко рассмеялась и, запнувшись, вспыхнула и торопливо отвернулась. Вот она-то — эта девчонка, и напомнила Танечку — ту, единственную, которую, как ему показалось в тот момент, он продолжал любить все эти годы, но старался скрывать своё чувство, потому что мешало жить. Но столкнувшись с девчушкой, снова огнём полыхнуло внутри. Сердце забилось часто и неровно, словно не было годов расставания и опять внутри зажгло. Поэтому бросил всё и помчался в далекую деревню, в своё далёкое прошлое, чтобы побыстрее встретиться с Танечкой и остаться с ней навсегда…

Вздохнув, Виктор протёр воспалённые глаза, и опять осмотрел комнатушку, пожимая плечами. Ничего не изменилось за эти годы. Тусклое зеркало, засиженное мухами, висело в простенке. Под ним стояла тумбочка, поблёскивали пузырьки, рядом лежала потрёпанная колода карт, видать, баба Дуня продолжает гадать деревенским девчонкам, и лежали очки — одна дужка целая, а другая примотана изолентой. К стене притулился колченогий стол — на нём: потрёпанная книжка без обложки, старая тетрадка, а рядом огрызок карандаша. Наверное, опять баба Дуня все расходы записывает, как раньше бывало, когда возвращалась из магазина. Сядет и долго думает, что-то бормочет, на пальцах начинает считать, потом возьмёт карандаш, послюнявит и медленно выводит каракули в тетрадке. Деньги любят счёт, как она говорила…

Виктор вздохнул, почёсывая небритый подбородок, и снова взглянул на комнату. Всё тот же оранжевый абажур с кистями, но стал каким-то поблёкшим, а может пыль скопилась за эти годы, кто знает. На божнице старая икона и перед ней едва теплилась лампадка. Баб Дуня говорила, что с этой иконой под венец шла. За цветастой занавеской виднелась спинка старой кровати, и высилась горка мягких подушек, а на стенке висел потёртый коврик. Рядом окошко с задёрнутыми занавесками. Щели заклеены пожелтевшими газетными полосками. Видать, баба Дуня готовится к зиме, а может просто холодно в доме, поэтому и заделывает щели. А вон геранька на подоконнике. Цветёт, как прежде. Он помнил, как дождливыми вечерами сидели с Танечкой за колченогим столом, пили горячий чай с карамельками, или вслух читали книжки. Танечка очень любила читать и часто приносила книжки из деревенской библиотеки. Изредка поглядывали на плачущие оконца и прислушивались к завыванию ветра…

— Ишь, вспомнил про неё. Решил, что Танечка сидит и горючими слезами заливается, тебя дожидаясь? — сказала баба Дуня, поправляя грязный фартук, и взглянула поверх очков. — Ошибаешься! Соизволил спуститься с небес на землю. Ишь, явление… Господи, прости меня, дуру грешную! — и, повернувшись к иконе, истово перекрестилась. — Не за себя ругаю, за сиротинку вступилась. Прости…

— Баб Дунь, как бы сказать… — перебивая старуху, покачал головой Виктор и принялся приглаживать тёмные волосы с едва заметной сединой. — Сам не знаю, не могу понять, почему и для чего приехал. Поверь. Увидел девчушку на улице и показалось, будто Танечку встретил. Словно ткнули меня, знак подали. И так защемило в груди, так сильно засвербело, аж не продохнуть, я плюнул на всё и поехал сюда. Захотел Танечку увидеть, с ней встретиться. В общем, взял и приехал… — он устало провёл по небритой щеке и снова запахнул куртку.

Виктор сидел на скрипучей табуретке и посматривал в оконце, наблюдая за деревенской жизнью. Исподлобья глядел на старуху. Столько лет прошло, но баба Дуня, какой была, такой осталась, ничуть не изменилась, даже очки те же, и тёмный платок тот же носит, и коричневая кофта с латками на локтях, да и характер не изменился. Ершистая старуха! Виктор посмотрел в окно. Вон старик сидит возле дома в расстёгнутой драной телогрейке, из-под которой ещё видна меховая безрукавка и застиранная рубаха навыпуск, в засаленных штанах с пузырями на коленях, и в фуражке со сломанным козырьком. Опёршись на клюку, он так и продолжает сидеть на лавочке, словно не замечая холодных порывов ветра, и что-то рассказывает соседу, который слушал, прислонившись к забору, и смолил вонючую цигарку, прикрываясь от мелкой мороси. К старику притулилась серая кошка и дремала, потом привстала, потянулась и опять легла, свернулась в клубок, не обращая внимания на воробьишек, что расчирикались, разодрались из-за какой-то травинки. А на взгорке старая церквушка стоит. Оттуда бабка вышла, держит внучку за руку, сама перекрестилась и малышку заставила, а потом заторопились по улице. Наверное, на службе были, или свечки ставили за здравие и упокой. Он опять взглянул в окно. Хоть и говорят, что здесь, в деревне, время меняется, становится замедленным и тягучим, но всё же, как заметил, деревня изменилась. Какая-то неухоженная стала. Дома постарели и потемнели, а некоторые сильно просели, чуть ли не по оконца вросли в землю за эти годы, сильно разрослась крапива, да чертополох поднялся возле кривых, щелястых заборов. Местами, в палисадниках виднелись чахлые яблоньки, но в основном кустились заросли сирени с бузиной, скрывая низкие окна домов.

— Ехал, и были нехорошие предчувствия, — встрепенувшись, сказал Виктор и взглянул на старуху. — Что-то душа не на месте. Всё ли в порядке, баб Дунь?

— У нас-то всё хорошо, ничего не случилось, ежели можно так сказать, а вот ты… — поправляя платок, прошамкала старуха. — Лучше бы о себе побеспокоился. Неужто, ничего не замечаешь? — она опять посмотрела на него поверх очков, помолчала, поправила платок, потом сказала. — Самое страшное, что случилось — ты  совесть потерял, а может, вовсе не было её, или специально так делаешь, чтобы спокойнее жилось. Бог тебе судья. Он рассудит и всех расставит по местам, каждый получит, что заслужил. Не думая, ты взял и выбросил самое хорошее, что было в твоей душе. Всё растоптал ради лёгкой жизни, а главное — в душу наплевал и перешагнул через нашу Танечку, — обвиняя его, прошамкала баба Дуня, ткнула пальцем в переносицу, поправляя очки, и мелко перекрестилась, глядя в красный угол. — Она и без этого хлебнула горя, когда осталась без родителей. И голодала, и по соседям жила, а потом отправили в детдом. Когда вернулась оттуда, не озлобилась на людей и на жизнь, а такая чистая, такая светлая была, она всему радовалась. Она жизни радовалась, паскудник этакий. А ты взял, и… Бог тебе судья! — она помолчала, потом сказала. — Где же тебя носило эти годы, бесстыдник? По тебе видно, хорошо живёшь. Вон, какой холёный сидишь, аж морда лоснится и одёжка не из дешёвой, — не удержалась, съязвила старуха. — Ну, похвастайся жизнью-то…

— У меня всё хорошо. Грех жаловаться, — задумавшись, Виктор пожал плечами, пригладил растрёпанные волосы с проседью, рассматривая щелястый пол. — Многого в жизни добился, — обвёл взглядом тёмную комнатушку и ткнул пальцем в сторону окна. — Честно сказать, здесь бы такого не было. Правда! В лучшем случае, стал бы агрономом или механиком и не более того и всю жизнь бы прожил в грязи. А в городе добился. И работа хорошая, и квартира есть, машина с дачей, да ещё сыновья-погодки и дочка подрастают.

— Думаю, не забыл, что натворил? — перебивая, махнула рукой баба Дуня. — Пока я гостевала, задурил девке голову, добился, чего хотел, в душу наплевал и смотался исподтишка, аки трус последний. Да-да, сбежал, испугался. И не смотри на меня так! — и она погрозила скрюченным пальцем. — Вот попомнишь моё слово, твои дети пойдут по той же дорожке, по какой ты пошёл, — и сказала. — Попомнишь моё слово. Всё сбудется, как я говорю. Яблоко от яблони…

Поморщилась и махнула рукой.

Виктор взглянул исподлобья на старуху, тяжело вздохнул, хотел что-то сказать, но махнул рукой и промолчал. Он многие годы делал вид, сам себя обманывал, будто ничего не было в деревне, и можно сказать, что не должен отвечать за Танечку, за ту ночь, потому что они любили друг друга, а то, что потихоньку сбежал, не мог объяснить причину, или не хотел — так легче жилось. Да, он спокойно жил, пока не увидел девчушку на улице, и душа заболела, напомнила ему о прошлом. Ему всегда хотелось лёгкой жизни, и он нашёл её — эту жизнь. Нашёл для того, чтобы лишиться самого ценного, как ему казалось сейчас. Нашёл, чтобы потерять свою Танечку.

— Вот уже смеркается. Вечер наступил, — зашамкала старуха, одёрнула кофту с латками на локтях, посмотрела в оконце и вздохнула. — Чем ближе к порогу, тем быстрее дни мелькают. Не успеешь глаза открыть, а уже сумерки за окном. День прошёл. Вечерять-то будем, Витька, или где-нить по дороге перехватил?

— Ужинать? — он потёр подбородок, взглянул в окно и торопливо стал расстёгивать большую сумку. — А знаешь, не откажусь, баб Дуня. Только сейчас почуял, как проголодался, пока до деревни добрался. Вот, разбери пакеты с продуктами, — он поставил тяжёлую сумку на стол. — Там колбаса, конфеты, заварка, что-то ещё, точно не помню… Всего понабрал, когда сюда приехал. В городе-то не успел в магазины заскочить. Пришлось в райцентре забежать в магазин, да в ваше сельпо заглянул. В общем, держи, сама разберёшься.

Баба Дуня что-то достала, положила на тарелочку, что стояла возле самовара, чтобы повечерять, а остальное убрала в шкафчик, который был напротив стола — это у неё продуктовый склад.

— Правду сказать, давно хотела вылепить всё, что на душе накипело. Жаль, раньше не приехал, а то бы показала, где раки зимуют. Если бы ты знал, как разболелась Танечка, когда ты сбежал отсюда, — неожиданно прошамкала старуха и утёрла тёмной заскорузлой ладошкой впалый рот и, повторяясь, принялась рассказывать. — Мы уж опасались, что она руки на себя наложит. Она долго ждала тебя. Думала, что вернёшься, а потом кто-то приехал в деревню и сообщил, что ты собрался на другой девке жениться. И Танечка сломалась, очень сильно разболелась, в горячке заметалась. Я дни и ночи возле неё сидела, ни на секундочку глаза не смыкала, с ложки поила-кормила, её берегла. Выхаживала, словно ребёночка нянчила, ни на минуточку не оставляла одну. А потом прозевала, и Танечка, бедняжка, в сильном жару вскочила и помчалась на склон горы. Показалось ей, будто ты позвал, и она побежала, чтобы встретиться с тобой, и всё кружилась и смеялась на обрыве, как мне рыбаки рассказывали, а потом сорвалась с кручи. Когда наши мужики отыскали её в кустарнике под обрывом, она чуть живая была. На руках притащили ко мне. Я думала, Богу душу отдаст, до того плохая была, ан нет, всё же смогла её выходить, но опосля, когда поставила на ноги, никто не узнал девчонку-то, совсем не узнали. И лицом изменилась, и душенька умерла. Была-то худющей, а стала вообще как тростиночка, одни глаза остались. Все дни и вечера просиживала на обрыве, ни с кем не хотела разговаривать, всё молчала и на других смотрела, словно что-то хотела спросить, но не решалась. Эх, глаза бы не смотрели на тебя, бесстыдник! — не удержавшись, погрозила скрюченным пальцем старуха. — Это твоя вина, что наша Танечка чуть не померла, что жизнь её сломал. Попользовался, наобещал и сбежал, аки трус последний. Взять бы и выгнать тебя взашей. Кликнуть мужиков и пущай кольями гонят до остановки, до автобуса, чтобы никогда не появлялся в нашей жизни, чтобы никогда о себе не напоминал. Эх, ты, паскудник!

И, махнув рукой, она замолчала.

Виктор закрутил башкой, взъерошил шевелюру, нахмурил густые брови и взглянул исподлобья на старуху, хотел было ответить, но поник. Он пошкрябал подбородок, протяжно вздохнул, поплотнее запахнул лёгонькую куртку на рыбьем меху — холодно и сыро в доме, исподлобья взглянул на разбушевавшуюся бабу Дуню и поёрзал на скрипучей табуретке.

— Хватит, баб Дунь, — сдвинув густые брови к переносице, буркнул Виктор. — Молодой же был, несмышлёный. Может, испугался, что жениться придётся. Может, не понимал, но сейчас-то я приехал, всё же вернулся…

— Ишь ты, он вернулся! — перебивая его, притопнула баба Дуня, ткнула пальцем в дужку, поправляя очки, и посмотрела на него. — Вроде бы взрослый мужик, а всё легко принимаешь, словно в игрушки играешь, и до сей поры не хочешь понять, что человеку жизнюшку сломал, в душу наплевал и растоптал её, шкодник. Ишь ты, а сейчас заявился, как ни в чём не бывало и плачет — сердце у него захолонуло! Что же сердце не подсказало тебе, что с Танечкой творилось, когда сбежал, как последний трус? Что она столько времени в жару металась, в горячке рвалась, лишь тебя найти, и к себе вернуть, что с кручи упала, еле живая осталась — это ты не почуял, сердечко не ёкнуло, что беда приключилась. А потому сердце не подсказало, что ты, паскудник, просто трудностей испугался и не захотел с сироткой жить, потому что у неё за душой ни кола, ни двора не было, струсил, что родители начнут ругать за нищенку. Вы же привыкли брать в жёны таких же, как сами, чтобы одного поля ягодка была, а кто беднее живёт, тот не человек. Вы не замечаете таких, боитесь испачкаться, а у самих-то души темнее чёрного. Поэтому умызнул и скрылся за отцовской спиной, и душенька успокоилась. А про Танечку-то не подумал, что с ней будет. Эх, трус! — старуха махнула рукой, присела на табуретку, загремела стаканами, блюдцами да ложками, долго молчала, о чём-то думая, а потом ткнула пальцем в него, словно точку поставила. — Паршивец!

Покачиваясь на скрипучей табуретке, Виктор молчал. Изредка пожимал плечами, поёживался от сквозняка, не отвечая, слушал, как ругалась старуха, и посматривал в мутное оконце. Проводил взглядом пастуха, который неторопливо шёл по обочине в длинном мокром плаще и с кнутом в руках. Рядом бежала огромная рыжая собака. Следом появилось стадо, медленно бредущее по раскисшей деревенской улице. Странно, как ещё пасут в такую погоду. Наверное, последние дни выгоняют и всё. Холодно и трава пожухлая. Несколько овечек закрутились на месте, разноголосо заблеяли, а потом быстро исчезли в узком переулке. Старик, сосед, распахнул скрипучую калитку, покликал рыжую бурёнку и ласково провёл ладонью по спине — кормилица вернулась. Где-то в стороне протяжно крикнула старуха, подзывая корову, в ответ громко мыкнула пеструха и, помахивая грязным хвостом, скрылась на соседней улице. Ничего не изменилось. Всё, как было раньше, в те времена, когда он приехал на отработку, так и сейчас осталось, лишь сама деревня постарела, ежели взглянуть на дома.

…Скрипнув тормозами, замызганный, запылённый автобус остановился. Лязгнула расхлябанная дверца. Неторопливо спустился дедок, придерживаясь за ободранный поручень, выволок из автобуса мешок с яркой оранжевой заплатой на боковине, закряхтел, вскидывая на плечо и, пригибаясь, медленно побрёл к дому, стоявшему на краю деревни. Приостановившись на последней ступеньке, высокий темноволосый парень в расстёгнутой осенней куртке, где была видна клетчатая рубашка, в потёртых джинсах и в новеньких кедах, выглянул, посмотрел по сторонам и спрыгнул, поправляя за спиной большой туристический рюкзак со шнуровкой по бокам. Не удержавшись, парень громко чихнул от пыли, что облаком нависла над дорогой, и  услышал, как засмеялись девчонки в автобусе. Смутившись, он торопливо шагнул на обочину, стараясь не наступить на коровьи лепёшки, и снова поправил тяжёлый рюкзак.

Приглаживая короткие волосы, Виктор помахал вдогонку автобусу и, пошмыгивая носом, стал осматриваться, не зная, в какую сторону податься. С обеих сторон две деревни, разделённые остановкой, позади которой стоял, как он понял, деревенский клуб, а дальше виднелось поле и сломанные ворота без верхней перекладины, а может, просто два столба вкопали и всё на этом. На поле, громко перекликаясь, стайка мальчишек играли в футбол. Виктор повернулся, взглянул на ребятишек, что носились по деревенской улице, тоже затеяли какую-то игру, а вон старуха, тепло одетая, опираясь на клюку, направилась к колонке, держа в руке пустое ведро. Добралась, налила, потом погрозила скрюченным пальцем маленькой девчонке, которая возилась в холодном ручейке, что бежал от колонки, прикрикнула на неё. Девчушка вскочила. С опаской взглянула на старуху и, забывшись, торопливо вытерла грязные руки об подол нарядного платьишка. Громко заплакала, что ей попадёт и, спотыкаясь, медленно пошла к дому.

Неожиданно загорланил петух. Витька вздрогнул. Следом отозвался второй, третий, пятый и началась деревенская перекличка. Где-то протарахтел трактор и, чихнув несколько раз, умолк. А вон в том двухэтажном сером здании с полукруглыми, арочными окнами, наверное, магазин. На окошках толстенные, кованые решётки и большущие тяжёлые ставни. Возле магазина высилась большая куча пустых ящиков и несколько бочек. Из одной бочки выскочил чёрный лохматый щенок, забавно гавкнул и, не удержавшись, завалился набок — малыш ещё, неуклюжий. Прислонившись к стене, стояли два мужика, видать местные, в больших галошах, в пузырястых штанах, один в расстёгнутой рубахе до пупа, а второй, наоборот, в пиджачке, наглухо застёгнутом и в фуражке, сдвинутой на затылок. Они, отгораживаясь от всех, нетерпеливо пересчитали мелочь и принялись проверять карманы, в надежде, что ещё найдут деньги. Видать, на бутылку соображали.  А возле массивной двери с большим навесным замком, на широких выщербленных ступенях судачат несколько старух, придерживая сумки, и рядом крутятся ребятишки. И, пока магазин закрыт, они занимались своими ребячьими делами, шумно играли в какую-то игру, но затихали от окриков старух, а потом опять начиналось веселье, не обращая внимания на оплеухи и тычки.

Мимо, натужно взревев, промчался грузовик, обдав пыльным облаком и мелкими камушками из-под колёс. Повернул возле магазина, и кому-то громко просигналив, рывками стал забираться на гору, где стояли длинные, тёмные здания, а вдалеке тянулся сплошной лес. Вон ещё одна машина вывернула из кустов и быстро промчалась вдоль опушки. Рабочий день в разгаре.

Виктор поправил тяжёлый рюкзак. В нём свёртки с едой, что мать собрала в дорогу, тёплые вещи на всякий случай, смена белья, да несколько толстых книг, чтобы не скучать в этом захолустье. Взъерошив короткие волосы, Виктор посмотрел по сторонам, не зная, в какую сторону направиться. Заметил, возле доски объявлений, которая висела на боковой стенке остановки, появилась худенькая голенастая девчушка в простеньком ситцевом платьишке. Она стояла и внимательно читала пожелтевшее, выцветшее под солнцем и дождями, большое объявление, а потом принялась срывать старые, потрёпанные листки, очищая стенд, и бросать в урну, стоявшую рядышком с ней. Виктор подошёл, поправляя рюкзак, и нетерпеливо дёрнул девчушку за тоненькую косичку с простеньким бантиком.

— Эй, малявка, не подскажешь, где находится ваше деревенское или колхозное начальство? — сказал он, продолжая осматриваться. — Где ваша контора, чтобы оформить документы, или ты ещё этого не знаешь?

— Ай, мне же больно! — она вскрикнула и отдёрнулась, а Виктор увидел, что перед ним стоит не малявка, а его ровесница, может, чуточку помладше и, насупив светлые брови, с удивлением рассматривает его. — Зачем драться-то? Взрослый, а дёргает за косички, словно мальчишка, — она опять взглянула на него и на его большой рюкзак. — А вы откуда приехали, и для чего ищите нашего председателя? — раздался тихий, протяжный говорок и тут же рассыпался мелкий, дробный смешок и она затеребила бантик. — Уборочная начинается. Ох, добрый урожай в этом году, как сказал председатель! Успеть бы, собрать, пока дожди не начались. Вот Сергей Лукьяныч мотается день и ночь, ни на минуточку не присядет, чтобы отдохнуть. Страсть, как исхудал! Одни глаза остались. Но думаю, скоро должен подъехать. Его ждут в правлении. Из района прислали механизаторов. Вовремя приехали, помощники, — она подробно принялась рассказывать ему, а потом внимательно посмотрела на Виктора и запнулась, невольно поправила прядку светлых волос и, внезапно вспыхнув лицом, потупилась и, торопливо отвернувшись, опять принялась отдирать старые присохшие листки  с объявлениями. — Извините, мне нужно работать.

— Это… — растерянно сказал Виктор, взглянув на худенькую светловолосую девушку, и почувствовал, как неожиданно и непривычно для него, вдруг ёкнуло сердце и гулко заколотилось, когда он перехватил чистый, доверчивый взгляд и улыбку, едва заметную, мимолётную, но такую добрую, и такую родную, словно много лет знал её — эту девчонку, что задохнулся, натужно прокашлялся и, запнувшись, стал торопливо говорить, словно оправдывался. — Это… ну, как его… А меня на отработку прислали. Правда! Вот направление, взгляните, — и засуетился, из глубокого кармана доставая документы, словно перед ним было деревенское начальство. — Возьмите, возьмите, — настойчиво протягивал девчонке. — Вот они, посмотрите. Я же не обманываю. Правда!

Опять раздался мелкий, заливистый смешок. Девчонка вспыхнула, покраснела и исподлобья взглянула на него.

— Ну, если правда, что практикант, тогда идите за мной, — она махнула рукой, дотронулась до рукава, а потом не удержалась, фыркнула и быстро помчалась по узкой тропке к небольшому одноэтажному зданию, которое стояло неподалеку от деревенского клуба, и крикнула. — Не отставайте, студент, а то у нас можно в трёх соснах заблудиться, что вы уже умудрились сделать! — и опять рассыпался звонкий смешок.

Она взбежала на крыльцо, где несколько человек в грязной робе стояли и курили, что-то обсуждая, а потом спустились и, размахивая руками, направились к машинам, стоявшим неподалёку. Девушка приоткрыла дверь, обитую жестью, дождалась, когда он подойдёт и ткнула, показывая кабинет председателя, едва слышно засмеялась, когда Виктор споткнулся об высокий порог, и быстро захлопнула дверь.

Виктор сбросил рюкзак и уселся на старый стул, стоявший возле двери. Долго сидел, дожидаясь председателя. Успел прочитать на стене все приказы, распоряжения, просмотрел брошюрки, стопкой лежавшие на подоконнике. Потом, когда приехал Сергей Лукьяныч, с ним засиделся, разговаривая в кабинете. Затем дожидался, пока оформили в соседнем кабинете, и едва появился в коридоре, как опять столкнулся с председателем и вышел с ним на крыльцо. На ступеньках сидела светловолосая девчушка и, не обращая ни на кого внимания, медленно покачивалась, словно танцевала, и еле слышно напевала, похлопывая узенькой ладошкой по коленке.

— Думаю, вы успели познакомиться с нашей Танечкой, — вдруг непривычно ласково произнёс председатель, и неловко погладил заскорузлой ладонью по худенькому плечу. — Помощница! Незаменимая. Даже не представляю, что бы без неё делал. Умница, одним словом. Танюша, покажи избу своей бабы Дуни. Вот, постояльца к ней отведи. Скажи, я попросил. А продукты завезу, как немного освобожусь, пусть кормит и ни о чём не беспокоится, — и опять провёл ладонью по светлым, словно выгоревшим волосам, потом нахмурил густые чернущие брови и кивнул Виктору. — Столоваться будешь у бабы Дуни. Понятно?

— Да, всё понял, — сказал Виктор, и поправил широкие лямки рюкзака. — Голодным не останусь. Завтра выйду на работу. Ничего, найду мастерские.

Кивнув, Виктор проводил взглядом председателя, который запрыгнул в машину и шофёр, газуя, быстро рванул с места, скрывшись в густом облаке пыли. Поправив рюкзак, спустился с крыльца и взглянул на деревню. Да уж, это далеко не город, даже не посёлок, а деревня, где-то у чёрта на куличках. Он вздохнул, взъерошив жёсткие волосы.

Украдкой посматривая друг на друга, Виктор и Танечка медленно шли по деревенским улочкам. Вздрагивали, когда неожиданно гавкали собаки, бросаясь на шаткие заборы или, как оглашенные, горланили петухи. Случайно задевая друг друга, густо краснели. Виктор с любопытством поглядывал по сторонам и расспрашивал про деревню. Всё было в диковинку, словно в другой мир попал. Танечка рассказывала, махала рукой, что-нибудь показывая, и звонко смеялась, перехватывая удивлённые взгляды, а потом запнулась, помолчала и, словно решившись, взглянула на него.

— А у тебя есть девчонка, с которой дружишь? — она спросила и вспыхнула, полыхнула румянцем. — В городе, наверное, все дружат, потому что там много мальчишек и девчонок да? — и сразу же потупилась, чтобы он не заметил. – И в школе вместе, и в кино или в театры можете сходить, а у нас этого нет, только клуб, куда по выходным привозят кино и библиотека и всё, — она снова взглянула на него. — А у нас мальчишек мало, раз-два и обчёлся, как учительница говорила.

И засмеялась, а потом потупилась.

И Виктор растерялся, не знал, что ответить. Да, у них принято дружить. И он дружил с девчонкой. Хорошая, умная и начитанная, а ещё — красивая. И родители постоянно говорили, если они женятся, то будущее будет обеспечено, а вот про любовь разговоры не заводили. Никто, ни родители, ни они. Зачем нужна эта любовь, если всё было расписано для них. Зачем самим думать, если родители позаботились о будущей жизни. Так проще жилось, не напрягаясь, не задумываясь о завтрашнем дне. Да, они дружили со школы. Наверное — это была привычка, была обычная многолетняя дружба и не более того, а может, этого хотели родители, чтобы они были вместе... Всё может быть. Задумавшись, Виктор пожал плечами.

— Понимаешь, в городе все дружат, — наморщив лоб, как-то очень спокойно сказал он. — Нельзя без этого, и не получится. Скучно. А так, хоть поговоришь и повеселишься, вместе праздники встречаем, гуляем вместе и друг к другу в гости ходим, или собираемся и куда-нибудь уезжаем на природу, в походы ходим, а зимой на лыжах катаемся и на каток ходим. Да мало ли развлечений, — сказал и не заметил, что Танечка нахмурилась, потом снова улыбнулась и, не дослушав его, приоткрыла калитку и побежала по тропке к дому.

— Баб Дунь, иди сюда, баба Дуня, — тонко, протяжно крикнула Танечка, поднялась на высокое крыльцо, и распахнула дверь. — Я постояльца привела, — она прислонилась к косяку, и затеребила простенькую ленточку в тонкой косичке. — Иди, встречай нового жильца. Председатель попросил. Сказал, что попозже завезёт продукты. Будешь кормить бедного, худенького и голодного студента, — глянула на его крепкую фигуру, и опять рассыпался смешок, и снова полыхнуло её лицо, а у Виктора, что было непривычно для него, неровно, тягуче заколотилось сердце, когда взглянул в эти чистые, и доверчивые глаза.

Донёсся протяжный скрип половиц. На просторной веранде, увешанной вязанками чеснока и лука, где густо пахло разнотравьем и берёзовыми вениками, и тут же на стене, на больших вбитых гвоздях висели две старые фуфайки, пальто с облезлым воротником, рядом грязная керосиновая лампа без стекла и неожиданно — яркий цветастый зонт, а под ними в рядок стояли галоши, грязные сапоги и валялся чилиговый веник. Дверь приоткрылась и на пороге  появилась высокая сухопарая старуха в тёмной длинной юбке, глухой кофте с латками на локтях, в платке до бровей и в очках, поверх которых сначала долго и хмуро смотрела на Виктора, словно в душу хотела заглянуть, потом перевела взгляд на девчушку и улыбнулась.

— Танечка пришла, здравствуй, моя хорошая, — сказала она и погладила по светлым волосам. — Здравствуй, моё солнышко. Проходи в горницу, проходи. Не стой возле порога. Загонял тебя председатель. Совсем как тростиночка стала. Ничего, поговорю с ним, вправлю мозги! — повернулась к Виктору и ткнула пальцем в дужку, поправляя очки. — Откуда прибыл, постоялец? — взглянула на него и опять нахмурилась. — Что забыл в нашей глухомани? Ну-ка, докладывай! — и встала перед ним, уперев руки в бока.

— Это… Из города приехал, — запнувшись, сказал Виктор, с опаской посмотрев на серьёзную старуху, и торопливо стал рассказывать. — Прислали на отработку. Я учился на механика. Диплом получил. Думал, в городе останусь, а мой отец не успел договориться, и меня отправили сюда. Распределили, так сказать. Сказали, что буду поднимать сельское хозяйство. Одному пришлось добираться. Меня Виктором Ерохиным зовут, а отчество — Алексеевич.

Танечка звонко закатилась, услышав про сельское хозяйство. Вслед за ней, не удержавшись, прыснула старуха, но тут же осеклась и опять насупилась.

— По имени называют, а по отчеству величают. Надо ещё заслужить, чтобы тебя по отчеству окликали. Уразумел? — она хмуро посмотрела на него. — Студент, говоришь? Ага, понятно, ещё один лодырь прибыл. К нам каждый год приезжают практиканты, чтобы поднимать наше хозяйство. Наверное, давно бы пропали без студентов. Правда, многие в город сбегают, всё легкую жизнь норовят найти. А чего её искать, ежли человек сам себе жизнь строит? А ты надолго прикатил?

И взглянула поверх очков.

— Надеюсь, что всю отработку пробуду в колхозе, а может, останусь навсегда, если понравится деревенская жизнь — это время покажет, — пожимая плечами, сказал Виктор. — Ваша деревня красивая и большая, и работа хорошая будет, как председатель пообещал. В общем, время покажет, сколько проживу здесь, — повторил он и покосился на Танечку.

— Ну ладно, потом поговорим, — поправляя платок, буркнула старуха и посторонилась. — Чать устал с дороги, пока добрался до деревни. Ну, проходи в избу, раздевайся. Танечка, покажи ему комнату, а я на стол соберу. Постояльца покормлю, как приказал председатель, да сами повечеряем.

И она загремела чугунком, разогревая ужин и, доставая посуду, и всё бормотала, что от этих самых приезжих практикантов, ну, вообще никакого проку — один вред колхозу и бесполезный перевод продуктов.

Ударившись головой о низкую притолоку, Виктор охнул, схватившись за лоб, и перешагнул порог. Сбросил возле него тяжёлый рюкзак и с любопытством стал осматриваться. Он впервые попал в простой деревенский дом, и всё было интересно. Небольшая полутёмная комнатушка. Низкий, неровно покрашенный грязно-голубой потолок. В углу заметил паутину. Видать, редко убираются в этой нежилой комнате. Оранжевый абажур с кистями и запылённая тусклая лампочка, засиженная мухами. На подоконнике вовсю  цвели гераньки в жестяных детских ведёрках. Возле стены, рядом с оконцем, где висели простенькие занавески, раскорячился щелястый стол — можно палец засунуть между досками. А рядом тумбочка, сверху лежала стопка газет, какая-то книга и колода старых затёртых карт. В углу, между цветастыми занавесками виднелась старая кровать с высокими спинками и под тюлевой накидкой —  горка подушек. И ещё несколько тусклых фотографий на стенах. Вот и всё убранство: ни радио, ни телевизора, ни транзистора — ничего из цивилизации. Вздохнув, Виктор взъерошил волосы, удивляясь, как люди живут в деревне, как он будет жить в этом захолустье. Сбросив новенькие кеды, прошёлся по холодным скрипучим половицам, которые были застелены полосатыми половичками. Осмотрелся и, не найдя, на что присесть, подошёл к окну, прислонился к стене, стараясь не задеть гераньку на подоконнике и уставился в мутное оконце, наблюдая за размеренной деревенской жизнью.

— Эй, практикант, гляди, цветок не сломай, — поджав губы, в комнате появилась старуха и, громыхнув, поставила табуретку. — Вот, возьми. Какая-никакая, а всё же мебель. Можешь отдыхать. Покличу, когда будем вечерять, — опять ушла на кухоньку и, разговаривая с Танечкой, загремела посудой.

Ужинали вчерашним вермишелевым супом, где плавали тоненькие прожилки мяса и холодной картошкой в мундирах, обмакивая в блюдечко с пахучим подсолнечным маслом, и затем долго сидели, неторопливо пили жиденький чай с карамельками, и Виктор принялся расспрашивать про деревню, что-нибудь показывая в оконце. Старуха неохотно отвечала, а то и просто отмахивалась и сама начинала выспрашивать Танечку, какие новости в правлении колхоза — это было интереснее. Танечка искоса поглядывала на недовольную бабу Дуню. Смущаясь, перевела взгляд на Виктора. И, вспыхнув, тихо сказала, что покажет ему и деревню, и старенькую церковь, которой лет двести, а может и того больше. А ещё они побывают на речке и посидят на большом обрыве, откуда всё-всё видно до самого горизонта, где ей нравилось бывать, куда всегда уходила, чтобы поглядеть на воду, на старый скрипучий паром с таким же старым паромщиком в его круглогодичном жестяно-гремящем плаще, и послушать перекличку рыбаков да почитать книжки — это всё обещала показать. Взглянув на покрасневшую девчонку, которая сидела и, опустив голову, теребила тоненькую косичку, Виктор кивнул головой. Поймал её взгляд, когда она искоса посмотрела на него и снова потупилась, и что-то внутри зажгло, и так полыхнуло, аж дыхание перехватило. И Виктор, не задумываясь ни секунды, напрочь выбросил из головы всё, что связывало с городом, с его девушкой, с которой дружил ещё со школьной скамьи и на которой хотел жениться. Он решил вычеркнуть всё, связывало с прошлым, когда встретился с чистым и доверчивым взглядом Танечки. Казалось, он нашёл то, чего ему так не хватало в этой жизни. И Виктор напрочь выбросил всё, что связывало его с городом, и пошёл… Нет, он помчался сломя голову за худенькой, голенастой девчонкой, которая неожиданно для него ярким огоньком, светлячком вспыхнула в его жизни. И Виктор потянулся к этому лучику счастья, к Танечке, чтобы остаться с ней навсегда.

Едва проснувшись, уже не мог дождаться, чтобы побыстрее прошёл день и наступил вечер, и тогда они с Танечкой пойдут гулять. Днём были мимолётные встречи на улице или в правлении, а бывало, что она забегала в мастерские и Виктор, чумазый, выходил и подолгу стоял, смотрел, как она, изредка оборачиваясь, махала ему рукой, а потом скрывалась за поворотом, снова появлялась и опять исчезала, но всегда поворачивалась, чтобы взглянуть на него и улыбнуться. И мужики в мастерской посмеивались — женихом обзывали, а он не обижался, наоборот — радовался. А если Виктор бывал в правлении, тогда они вели торопливые разговоры ни о чём, но в то же время о многом. Взгляды, лёгкие касания и сердце начинало колотиться, места в груди не хватало и они замолкали на мгновение, а затем опять говорили и говорили, пока не приходилось бежать или ехать по делам. Но наступал вечер, и они, куда бы ни шли, где бы ни были, потом, всё же, приходили на высокий обрыв реки. Виктор скидывал куртку, они присаживались и молча смотрели на тёмную воду, на яркий огонёк костра, светивший где-нибудь неподалеку на берегу, слушали, как разговаривали приезжие рыбаки, уставшие за долгий день, вон их машина стоит возле кустов, а рядом палатка темнеет, а вон там, если прислушаться, доносится скрип старого парома, перевозивший трактор. Уткнувшись в берег, паром недолго отдыхал, но, услышав сигнал машины или протяжный крик с противоположного берега, паромщик, дедка Артём, размахивая фонарём, зычно кричал в ответ и снова паром отправлялся в свой привычный путь.

Они всегда уходили на любимое место, на высокий речной обрыв. За поворотом тропинки, если забраться на вершину, открывалось широкое пространство, окаймленное кромкой леса на противоположном берегу, а с их стороны, под лунным светом или фонарём паромщика серебрилась гладь реки.

— Прислушайся… — тихо сказал Виктор.

— К чему? — также, шёпотом, спросила Танечка и застыла, стараясь не шуметь.

— Послушай, как звучит ночь… — Виктор медленно обвёл рукой и притих.

У каждой ночи свои звуки, разнообразные, где-то резкие, а где-то приглушённые, но в то же время, всё равно хорошо различимые. Вон там, возле берега плеснула сонная рыба, а неподалёку глухо звякнул котелок или кружка. Наверное, рыбак поднимался, чтобы воды попить. В общем, какое-то завораживающее спокойствие было возле реки и над рекой. Время для них проходило незаметно. Они сидели, изредка шептались, ловили взгляды и, потупившись, краснели. И так просиживали до тех пор, пока не начинало светать, а трава покрывалась холодной росой. И тогда Танечка поднималась и, что-то тихо напевая, начинала кружиться в лёгком танце, не обращая внимания, что намокает лёгкая обувь и подол простенького платьишка. А он сидел и смотрел на неё: на худенькую и невысокую, на её тонкие и светлые косички с простенькими бантиками. Ловил доверчивый взгляд светлых глаз и у неё такая радость, такое счастье было на лице, что Виктору хотелось обнять Танечку, такую маленькую и беззащитную, милую и родную, прижать крепко-крепко и никуда не отпускать…

И он не отпустил Танечку, когда поужинали и сидели в комнате, пили чай, а на улице загромыхал порывистый ветер, пробежав по старой крыше, и начался проливной дождь. Бабы Дуни не было, ещё с утра уехала погостить к родственникам в соседнее село и попросила, чтобы Танечка присмотрела за хозяйством и практикантом, как привыкла называть Виктора. И вместо того, чтобы пойти гулять, они остались дома.

Они сидели за колченогим столом, тихо шептались, посматривали на окна, за которыми порывистый ветер грохотал железным листом над головами, и прислушивались к неумолкаемому шуму дождя. Дождь хлестал в окно, и ручейки стекали по мутному стеклу, а затем порывы ослабли, и полетела медленная и мелкая морось, скрывая округу в туманной дымке.

А они сидели, пили чай из большущего самовара, который ловко вскипятила Танечка. Дули чай с баранками, с печеньками, с простенькими карамельками, но которые казались Виктору самыми вкусными конфетами, какие он пробовал в жизни. А потом уселись на кровать, где, бывало, вслух читали книги, а сейчас, не включая свет, шептались в темноте, касаясь друг друга, краснели, благо, что не видно было в тёмных сумерках. Неумело отозвалась на поцелуй Танечка, и тут же прятала смущённое лицо. И снова потянулись друг к другу, всё крепче и жарче обнимаясь и целуясь, а потом всё и произошло, и Танечка осталась с ним до утра.

Наступило утро и Танечка, оглянувшись на Виктора, потянулась к нему, хотела поцеловать, но передумала, опасаясь разбудить, едва касаясь, дотронулась до его губ и поднялась. Набросила платьице, на цыпочках вышла из комнаты и захлопотала на кухне. Тихо напевала, гремела чашками, ойкала, оглядываясь на дверь, и звякала ложками. А потом, когда всё приготовила и расставила на столе, позвала Виктора завтракать. И кружилась возле стола такая счастливая, такая яркая, что, казалось бы, вот оно, пришло настоящее счастье, о котором столько времени мечтал и ждал. Мечтал и, наконец-то, дождался и получил, но Виктор сидел на скрипучей табуретке, долго и задумчиво смотрел на Танечку и не мог понять, что с ним произошло ночью. Казалось бы, первая и настоящая любовь, первая девушка и женщина, нужно было гордиться, радоваться и беречь её, любить ещё крепче, но что-то щёлкнуло в душе и отключилось, оставляя какую-то пустоту. Непонятная пустота. Он глядел, но перед ним была не Танечка, на которую не только насмотреться, надышаться не мог с той поры, как приехал в деревню, как с ней встретился и пошёл за этим лучиком счастья. Не Танечка, к которой тянуло, за которой хотелось бежать, сломя голову, догнав, обнять её и остаться с ней навсегда. Нет, это была не она... Сейчас, утром, как показалось Виктору, перед ним стояла ничем непримечательная, обычная, деревенская девчонка. Он не мог понять, что с ним случилось, что произошло ночью, почему Танечка, за которой готов был пойти на край земли, вдруг она превратилась в неприметную девчонку, какие постоянно встречаются в жизни на каждом шагу, мимо которых проходишь и не замечаешь. И уже нет той единственной, о которой мечтал, потух огонёк и исчез светлячок, нет единственной, ради которой нужно совершать безрассудства, можно горы свернуть, лишь бы она была рядом. И вот, наступило утро, и сказка закончилась…

А Танечка продолжала напевать. Ничего не замечая, порхала вокруг стола. Старалась подсунуть ему лучшие кусочки, или просто притронуться к нему: едва касаясь, едва задевая, провести по коротким упрямым волосам, а потом стереть пальцами лёгкую насупинку, что пролегла на переносице и едва заметно, всего лишь на мгновение, прильнуть к нему — это и есть счастье, ради которого нужно жить. Счастье, которое она искала и, наконец-то, дождалась.

После работы, едва наступал вечер, Танечка приходила к бабе Дуне. Если моросил дождь, сидели с Виктором в комнатушке, читали книгу или просто разговаривали. Изредка заходила баба Дуня, и тогда засиживались допоздна. Ну, а если была хорошая погода,  уходили на гору. Сидели на краю обрыва, шептались, а то просто молчали и всё прислушивались к ночным звукам. Танечка не замечала, что с каждым днём, с каждой вечерней прогулкой или дневной встречей на улице, Виктор не отталкивал её, но в то же время, он становился более холодным, всё чаще отворачивался от неё и хмурился, тогда взгляд становился острым, колючим и чужим. Всё чаще находил причину, чтобы задержаться на работе, или подолгу сидел возле конторы, о чём-то думал, посматривая на дорогу, на проезжающий автобус, или собирался и уезжал с агрономом в поля и возвращался поздно, приезжал так, чтобы никуда не выходить. И тогда Танечка, немного посидев, уходила, чтобы ему не мешать, чтобы он отдохнул. Прошёл месяц, другой и Виктор, не отпрашиваясь, ничего и никому не объясняя, торопливо собрал вещи и затолкал в рюкзак, пока старухи не было дома и словно воришка, скрываясь за заборами и кустами, переулками добрался до автобусной остановки и уехал. Смылся, как последний трус. Сбежал, чтобы напрочь забыть Танечку, забыть эту деревню, выбросить и вычеркнуть всё, что связано с ней и побыстрее вернуться в ту жизнь, к которой привык, где ждали его, где всё было приготовлено для счастливой жизни на многие годы вперёд…

Он сбежал в счастливую жизнь, какую пообещали родители. «Сынок, одной любовью сыт не будешь. Точно не помню, но кто-то сказал, что любовь слепа и нас лишает глаз. Поэтому, советую, не будь слепцом» — так сказал отец, когда Виктор признался ему про Танечку, о том, что произошло в деревне. — «Взгляни на нас с матерью. Мы прожили без любви, но наш дом превратился в полную чашу — это и есть настоящее счастье, а не ваша детская любовь, которая в жизни никому не нужна». Виктор понимал, что будущее будет обеспечено, если послушается родителей. И он пошёл по стопам родителей. Вскоре была свадьба. А потом началась жизнь, и рядом была красавица-жена. Дом — полная чаша. Было всё, что душе угодно, но любви не было. Не было того, что он испытал с Танечкой. И сын родился, и второй через год, а за ними дочка, и подрастали такими же, каким раньше был Виктор и его жена. Родители радовались, глядя на них, и жена ни слова не говорила, всё для дома, всё для Виктора делала. Казалось бы, если взглянуть со стороны, всё славно в семье, даже очень хорошо. И продолжалось бы дальше, но ему случайно повстречалась на улице голенастая девчонка, танцующая на остановке. И чем-то задела Виктора, то ли чистым взглядом, то ли увидел светлые тоненькие косички с простенькими бантиками, как у Танечки, или звонким смехом, а может просто напомнила ему первую любовь, которую он бросил ради счастливой жизни, какую обещали и сделали ему родители. И Виктор словно очнулся от долгого сна. Взглянув со стороны, как прожил эти годы, как было всё, но в душе была пустота, не было главного — тепла и любви, и тогда он бросил всё и, не раздумывая ни секунды, помчался в деревню. Уехал, чтобы опять вернуться в своё прошлое, где, как казалось, он по-настоящему был счастлив. Помчался, чтобы снова повстречать свою Танечку и, наконец-то, после долгих лет разлуки, остаться с ней навсегда. С ней, с той Танечкой, какую он помнил, какую всегда любил, как ему показалось в тот момент…

— Что молчишь-то? Хватит ворон ловить, — и Виктор вздрогнул, услышав голос бабы Дуни. — Я говорю и говорю, а он, как об стенку горох  — не слышит.

— Что говоришь? — перебивая, непонимающе взглянул Виктор. — Какой горох, где? — он тряхнул головой и растёр лицо. — А, извини, баб Дуня. Сижу, в окошко смотрю и ничего не вижу и не слышу — задумался.

— Да я рассказывала, что Танечка ждала тебя, долго ждала, — поджав тонкие морщинистые губы, сказала баба Дуня. — Ждала, что ты вернёшься. Всё на остановку бегала, каждый автобус встречала и провожала. Потом Танечка узнала, что ты женился на другой. Она сломалась, пружинка внутри не выдержала, хрупнула и всё. Твоя вина — это ты сломал Танечку. И она поблёкла, в тень превратилась. Танечка ходила по деревне, ни с кем не разговаривала, никого видеть не хотела. Да и сейчас всех сторонится. Только и признаёт, что меня, да ребятишек и всё. Она, бедняжка, так и живёт одна-одинёшенька. Никого не захотела видеть рядом с собой, хотя многие звали её замуж. Всем давала от ворот поворот. Тебя не могла забыть. Потом, видать, свыклась. Хотя, кто знает, чужая душа — потёмки. До сих пор работает в клубе, в нашей библиотеке. Все дни и годы с книгами просидела. Что в них хорошего — не понимаю. А вот она из рук не выпускает. Говорит, что в книгах живёт. А вечерами приходит с ребятишками на гору, — баба Дуня махнула рукой, и у Виктора ёкнуло сердце. — Вон туда уходят, и она читает книжки, а детишки сгрудятся вокруг и слушают. Так и сидят, а зима наступает, в библиотеке собираются. Любят её, души не чают и не знают, что с ней произошло, — и неожиданно сказала. — Знаешь, не стало нашей прежней Танечки. Враз постарела она, увяла словно цветок полевой, и снаружи, и внутри. Сгорела, когда ты сбежал. Из лучика в уголёк превратилась наша Танечка. Вот так! — она замолчала, покачивая головой, поправила платок, а потом снова ткнула пальцем, словно припечатала. — Это твоя работа — паскудник!

— Баб Дунь, не врёшь, что Танечка в деревне? — Виктор поморщился, прижимая руку к груди, и почувствовал, как заколотилось сердце: гулко, неровно, с перебоями, словно в далёком прошлом, будто в молодость вернулся. — А где она живёт? — торопясь, он стал расспрашивать.

Старуха пожала плечами и поправила платок.

— Да, в своём родном доме живёт, где она родилась и выросла, — продолжая покачивать головой, сказала баба Дуня. — Никуда не уезжала. Здесь её знают и любят. Сейчас возвращалась из сельмага, смотрю, а она с ребятками на горе сидит. Ну, там, над рекой, над паромом, — и опять махнула рукой. — Всё туда же ходит. Наверное, книжки читает, или опять рассвет будет встречать, когда ребятки по домам разбегутся.

И Виктор не удержался, быстро поднялся, поплотнее запахнул куртку и вышел на улицу, хлопнув дверью. Заторопился по узкой тропке в сторону реки, где была его Танечка, где они всегда сидели, дожидаясь рассвета, где впервые поцеловались, где, наконец-то, они были счастливы. И Виктор увидел её, а рядом были ребятишки. Сердце захолонуло. Опять застучало неровно, с перебоями. Он остановился — ноги ослабли и тихо присел на камень, раздвинул ветви и долго всматривался, казалось бы, в родные черты, но в то же время — чужие, незнакомые и какие-то холодные. Он надеялся встретить ту Танечку, что была из далёкого прошлого, но перед ним была не она, которую он любил, как ему казалось, о которой вспоминал, когда сюда добирался, и к которой сейчас бежал. На склоне горы сидела на камне другая Танечка: словно ещё меньше стала росточком, вся поникшая, постаревшая, с тусклым голосом, взглядом не ярким, какой был раньше, а поблёкшим и задумчивым. Таким взглядом смотрела, словно что-то пыталась вспомнить, или хотела увидеть, но не получалось.

Он сидел за кустами, наблюдая за Танечкой, вспоминал встречи, разговоры и робкие поцелуи, и ту единственную ночь... Да всё, что связывало его с этой деревней и с той Танечкой, с той — из далёкого прошлого. Сидел и думал, а потом поднялся, долго стоял, прислушиваясь к её голосу и к самому себе, к своей душе, словно старался заглянуть внутрь себя и, наконец-то, решившись, торопливо пошёл, а потом побежал. Не оглядываясь. Быстро. Спотыкаясь и, скрываясь за кустами и в проулках, он заторопился к остановке, чтобы побыстрее вернуться к лёгкой и комфортной жизни, к которой привык за долгие годы, где ждёт жена с сыновьями и дочкой, где жизнь расписана на многие годы вперёд и дом — полная чаша, а не старая изба в деревне. Он бежал, чтобы вернуться к себе и в свою жизнь, и вычеркнуть Танечку из жизни, из памяти. Забыть навсегда.

По-прежнему скрипел старый паром. Доносились протяжные крики с противоположного берега, зычно отвечал паромщик, выглядывая из небольшой будки. Утомившись за день, неторопливо разговаривали рыбаки подле костра, позвякивая кружками и котелком, и опять готовились, но уже к ночной рыбалке.

 А Танечка сидела на обрыве и вслух читала книгу, изредка замолкая, и задумывалась. Ребятишки, сидевшие возле неё, терпеливо дожидались, когда она вновь начнёт читать. Танечка сидела, задумавшись, а перед глазами стоял Виктор, которого она ждала. Продолжала ждать все эти долгие годы.

Счастье, ради которого нужно жить.