Игорь Семенов 

Горячий полдень калил станицу. Я лежал в гамаке под раскидистым абрикосом и лениво соскребал в жестяную коробочку спичечные головки, чтобы вечером сделать петард.

- Егор, выбрось вишни в компостную яму,- громко и повелительно крикнула мне бабушка из сарая.

Я опрометью побежал на зов. Очень строгой и властной была моя бабушка и, бывало, что за свою медлительность и дурашливое непонимание, я не раз чувствовал на своей шкуре упругость хворостины. Ибо она искренне, без тени сомнения считала, что если избаловать мальчика в детстве,- это вырастить никчемного тунеядца в будущем.

Я уже несколько лет жил у нее. Распределение после института забросило моих родителей в очень далекий город. Мне порой мучительно и приятно вспоминалась  наша с ними жизнь в общежитии. И как же в детстве сладостно ощущается вкус простого слова: свобода! Родители до позднего вечера бывали на работе, я же был сам себе хозяин. В овраге мы с друзьями играли в индейцев и ковбоев, мастерили духовые ружья и луки, катались по озеру на неповоротливом плоту или же удили рыбу. Правда, я был очень болезненным малышом, и в тоскливые дни , валяясь дома с высокой температурой, я пристрастился к чтению книг. У нас в общежитии было мало мебели, ибо моего робкого и неуклюжего отца сослуживцы нагло оттирали  из начала очереди на их покупку, но книг собралось огромное количество.

А однажды в гости приехала бабушка. Она пришла в ужас от нашего уклада жизни. Сурово, с застарелой неприязнью глядя на своего зятя, моего отца, едко спрашивала:

- Как же так: спать даже не на раскладушке, а - на полу, на матраце, словно последнему божедому?! Надо ли было оканчивать институт!?

И на дочь смотрела с укоризной: дескать, за кого ты вышла замуж?! Не обошла бабушка стороной и мою особу. Она зло выговаривала родителям, что ребенок брошен, а такая свобода для неразумного малыша, то есть меня, опасна: вырастет или трутнем , или же уличной шпаной. Перед отъездом твердо сказала, что заберет меня с собой в Алексеевскую. Родители спорить не стали.

Книг у бабушки было мало, я прочитал их быстро, а когда несмело просил купить новых, неизменно получал отказ. Бабушка чтение считала глупостью и презрительно говорила, что я стану таким же заумным и никчемным, как отец. Важным она считала только труд. И все дни я словно в круговерти то кормил уток, кур, поросят, то подметал двор от листвы, то поливал огород. Порой мне до щемящей боли хотелось вернуться к родителям.

Я подбежал к бабушке. Она молча кивнула на два ведра, наполненных отцеженными вишнями, от которых сильно разило спиртом. У бабушки было пять детей и двенадцать внуков и внучек, летом почти все собирались у нее. Для семейных застолий каждый год заготавливалось много различных настоек и наливок. Неглубокая компостная яма была у нас на  поросшей акациями меже. Тяжелые ведра  надо было нести через весь длинный огород. Но едва я вышел со двора, как за живой изгородью послышался тихий свист моего друга Димона.

- Айда купаться!- Он просунул свою голову сквозь изгородь, уставившись на меня ленивыми, но в то же время жадно- любопытными глазами.

- Надо вывалить эти вишни в компостную яму,- сказал я.

- Зачем же так далеко тащить?!- поморщился Димон, отчего выражение лица стало каким- то противоречивым: смесью робости и наглости, простодушия и лукавства, а оно мне всегда претило.- Тонким слоем разбросай по огороду, а еще лучше - на соседском,  и чуть присыпь землей.

- Бабушка сейчас в сарае,- обескураженно произнес я,- лопату не взять.

 - Да без лопаты, ногой подгреби,- воскликнул Димон,- все – равно перегниет.

На худое мы не ленивы. Крадучись, испуганно оглядываясь, я   последовал совету друга . Все, наконец я судорожно разровнял землю. Бросив у колонки опорожненные ведра,  опрометью, чтобы не попасться на глаза бабушке,  выскочил на улицу. Однако она меня увидела.

- Недолго!- прокричала мне в след,- нам скоро идти в церковь.

Черт бы побрал все эти церковные праздники! Больше всего на свете я ненавидел выстаивать нескончаемые церковные службы, вдыхать приторный запах ладана и потных тел, видеть в застывших взглядах  отрешенность или какую – то неистовость и одержимость, а такие взгляды меня почему – то всегда пугали.

Расстроенный, без всякого удовольствия искупавшись в реке, я понуро побрел домой.

На вечернюю службу бабушка всегда одевала свое лучшее черно – серое платье, в конце концов это было ее дело, но мне тоже приходилось одевать черные брюки и белую рубашку, и пуговицы надо было застегивать до самого горла. Однако рубашка эта мне стала мала, поэтому воротник сильно давил шею.

Толпа наполняла церковь душной теплотой, тихим шелестом. Под тоскливое песнопение в храме, задыхаясь от запаха ладана и воска, я бездумно разглядывал прихожан. У бабушки на молитве закатывались глаза и противно  выпячивались губы. Иногда она склоняла голову и покорно становилась на колени. И куда смотрит Бог, порой я недоумевал, ведь не в церкви бабушка совершенно другой человек, покорности и уступчивости в ней нет ни грамма.

Вернувшись  из церкви, мы с бабушкой ошеломленно застыли у калитки. Во дворе, мертвенно закрыв глаза, валялись все наши утки.

- Отравила, старая хрычовка!- наконец, негодующе воскликнула бабушка.- Ну я ей завтра задам!

Несложно было понять, что она имела ввиду тетю Нюру, соседку, с которой  бабушки часто ругалась. И причина всегда была банальной: потравы огородов разной живностью. Однако, на удивление, во время ссор о животных и помина не было, неслись с соседнего двора упреки, что надо лучше следить за внуком, то есть за мной, а то он лазает тут по чужим черешням и вишням. Честно говоря, это бывало, ведь известно, что плоды в чужих садах слаще. Но бабушка в ответ кричала, что у нее внук не какой – нибудь подзаборный, а очень даже добропорядочный, да и своих черешен не одно дерево, и лучше бы та смотрела за своими тупоголовыми детьми, учится которым нужно в спецшколе.

- Чего стоишь?!- прикрикнула на меня бабушка,- неси чистый мешок и грей воду.- Заметив мое удивление, пояснила: - Ощипаем уток – пухом и перьями набьем перину, хоть какая – то польза будет.

- А самих – то уток куда?- недоуменно спросил я.

- Как- куда: пока в компостную яму, а завтра закопаешь поглубже на меже. Ах, мои бедные уточки, растила их, растила…- Бабушка неожиданно расплакалась.

К стыду моему, я испытывал безразличие. Ощипывать у меня не получалось. То, не соразмерив силы, я не мог вырвать слишком большой пучок пуха и перьев, то чересчур маленький щипок выскальзывал у меня из пальцев и веером взлетал на воздух.

- Ты что делаешь, сатана?!- не раз возмущенно покрикивала бабушка.

Сама же ловкими и быстрыми движениями рук укладывала перья в одну сторону, пух – в другую. Голые трупики птиц я отнес в компостную яму. Однако когда  вытряхивал их  из мешка в яму, к моему изумлению, граничившему со страхом, заметил, что у одной утки из раскрывшегося клюва вывалилась бледная вишня. Неужели ?!.

В полночь мы с Димоном договорились встретиться на окраине станицы, в тутовом перелеске. Ложась в постель, я аккуратно положил одежду рядом на стул, чтобы никого не разбудив, найти ее наощупь в темноте. Сон одолевал, я крепился изо всех сил, отчаянно тер глаза, пытаясь их держать широко раскрытыми, и с нетерпением ожидал, когда захрапит бабушка. Дед обычно крепко спал в дальней комнате. Наконец, когда к тиканью часов присоединилось словно бы пыхтенье трактора, я поднялся с дивана. Боясь скрипнуть половицей, я медленно, держа одежду в руках, прокрался через комнату и вышел во двор. Там быстро оделся. Зажигая спички, из сарая забрал спрятанную за стропила пневматическую винтовку. Ее мне прислали родители, а спрятала бабушка, опасаясь, что я перестреляю соседских птиц или не дай Бог попаду в себя. Винтовку я случайно нашел несколько дней назад, шелуша на сетке кукурузные початки, но само собой не подал и вида, что ее заметил.

Поеживаясь от ночной прохлады, вдыхая в себя пахучую и пряную свежесть степи, я пришел в наш шалаш в тутовом перелеске. Димона еще не было. Я уселся на земляную лавку. Вдали по железной дороге грохотал товарный состав , казалось, из под каждой травинки оглушительно звенели цикады. Было отчего – то тревожно.

«Уснул, бродяга »,- мысленно укорял я Димона,- а ведь сам канючил, что хочется на охоту». Однако вскоре послышалось шуршание ветвей и показался силуэт моего друга. Мы пошли к лодочной пристани.

Вчера я наконец-то подобрал ключ к замку от лодки дяди Коли. Накануне , роясь в старых ненужных вещах на чердаке нашего дома, я откопал две связки ржавых ключей. И один из них подошел к замку, а чтобы ключ легче поворачивался, я смазал его подсолнечным маслом.

Со штыковой лопатой, которую мы решили использовать как весло, я расположился на корме лодки. Димон мягко оттолкнул ее от причала, но как – то неуклюже рывком плюхнулся на днище. Плоскодонка угрожающе накренилась и зачерпнула бортом.

«Полегче!» - испуганно воскликнул я и, инстинктивно нависнув на другой борт, каким – то чудом удержал лодку в равновесии. С запоздалым сожалением подумалось, что не ту мы лодку выбрали, хотя и дядя Коля гордился ей, словно надутый индюк. « Смотри: какой хищный узкий корпус, она самая быстрая на реке!»- не раз самодовольно говорил он. Но в этой лодке не то чтобы встать на ноги – поудобнее сесть было боязно. На каждое осторожное движение лодка отвечала неистовой раскачкой, от которой замирало сердце. А ведь надо было грести. Лодка издевательски рыскала: вместо того, чтобы плыть прямо, она вдруг упрямо и резко брала в сторону. Плавать я умел, но река не была такой искрящейся и приветливой, как днем; мрачная черная вода была зловещей, казалось, что под тобой бездонная глубина, и становилось жутко.

 - Не доплывем мы до балки,- убежденно сказал Димон.

Сказал шепотом, но по- над водой его слова прозвучали резко и гулко, как в трубу. В той балке Челбас образовал длинный затон, поросший камышом, который был убежищем множества нырков. А именно на них- то мы и собирались охотиться.

За поворотом реки после неловкого гребка мы вдруг с размаху врезались в камыши у берега, которые сухо затрещали и, тряхнув, словно сетью схватили лодку. Послышался испуганный вскрик нырка.

- Свети! – я  бросил лопату и азартно схватил ружье.

Свет электрического фонарика резко ударил по зарослям камыша. Птицу я увидел сразу. Нырок, ослепленный и жалкий, застыл около своего гнезда. Я выстрелил. Коротко вскрикнув, подранок яростно затрепыхался от смертельной боли. Было что – то трогательно – беспомощное в этих конвульсивных движениях птицы, я почувствовал какое – то щемящее в груди сожаление и, растерявшись, испуганно замер на месте. Сердце, оборвавшись на мгновение, бешено  заколотилось, задрожали руки. В исступленно бьющимся вблизи тельце птицы мне почудилось столько укора, что я просто ужаснулся. Как я мог с восторгом и завистью слушать хвастливые речи бывалых охотников?! Птица начала исчезать в зарослях.

- Уходит!- воскликнул Димон, и это сбросило с меня оцепенение.

Забыв об осторожности, я попытался достать нырка взмахом лопаты.

Но сухо затрещал камыш, наша лодка перевернулась, и мы плюхнулись в теплую воду. Фонарь сразу же погас. Мои ноги до колен  погрузились в ил, который обхватил их мягко, но крепко. Стоя по шею в воде, раздосадованные, мы попытались перевернуть лодку обратно. Однако ноги, погружаясь в ил, не находили твердой опоры и перевернуть лодку нам оказалось не по силам. Росла паника: это уже серьезно, когда заметят, что лодка исчезла, а если узнают, что угнали мы…

«Ружье!»- тут вдруг у меня екнуло сердце, а лоб покрылся пульсирующим жаром. Впустую поелозив ногами по дну, я с ужасом понял, что в толстом слое ила ружья уже не найти. Плакать хотелось от обиды и страха.

- Надо идти через камыши к берегу,- подавленно сказал  Димон,- лодку найдут завтра рыбаки, а на ней не написано, что  увели ее мы,- успокаивал он себя и меня.

Каждый засасывающий шаг давался с трудом. Тяжело дыша, измученные, мы наконец – то выбрались на берег. Сделав несколько шагов, я вдруг осознал, что моя левая нога чувствует упругость травы и подошву  что – то покалывает. Присмотревшись в неверном свете, я понял, что в довершении беды в иле остался и мой левый сапог. Бабушка, может, и не  скоро заметит , что ружье исчезло, но отсутствие сапога в глаза  бросится сразу же. Взволнованный, с противным трепетом в душе я вернулся домой. Мокрую одежду повесил на крючок под навесом, а сверху прикрыл дедовским плащом. Ничего, завтра днем на мне просохнет. Я тихо прокрался к своему дивану. Мне было не до сна. Страдая едва ли не до слез, остро переживал потерю ружья и сапога, а чего стоит угнанная и перевернутая лодка?! Некстати лезла в голову и пословица о веревочке, которая сколько бы ни вилась. И вдруг до озноба, до холодной испарины отчетливо вспомнилось, как из клюва одной мертвой утки выкатилась бледная вишня. Чтобы это значило?! Я яростно себя корил, зачем послушал Димона. Его противный взгляд вызывал бешенство. « Живи своей головой»,- часто говорил мне дед. И где она была, моя голова?! Димону дал себя уговорить поплыть на охоту, зачем – то нашел для лодки ржавый ключ на чердаке, да и вишни бы донес до ямы, ничего со мной не случилось.  Спал бы сейчас с чистой совестью.

Храп бабушки резко оборвался, она встала с кровати. Я прикрыл глаза, делая вид, что сплю. Вот бы действительно заснуть и не проснуться. Наступало утро, развиднелось. Бабушка вышла во двор, было слышно, как она хлопотала по хозяйству. « Сейчас заметит один сапог»,- с дрожью в душе замер я, холодея от ожидания. Но вдруг грохнулось ведро.

- Господи Исусе!- воскликнула бабушка, и воскликнула таким голосом, что у меня волосы встали дыбом.

Из дальней комнаты выскочил испуганный дед, я тоже бросился во двор. От изумления мы застыли на пороге. В лучах восходящего солнца, матово блестя неестественно голой кожей,  размахивая какими – то уродливыми крылышками, словно бы шагнув с прилавка магазина, бабушку обступили наши утки и, возмущенно крякая, требовали утреннего корма.

- Соседка,- вдруг раздался голос тети Нюры ,-  посмотри, как мне кто- то огород вспахал. Почище трактора!

Она вплотную подошла к забору, над штакетником показалась ее голова, повязанная платком.

-Господи, что это они у вас полысели?!- удивленно воскликнула тетя Нюра, увидев голых уток.

Ошеломленная бабушка, так не похожая сама на себя, лишь пожала плечами и тихо сказала:

- Покажи.

Да, именно та пустая грядка, где я присыпал пьяные ягоды, и была взрыхлена, словно граблями. Уснувшие утки, вишня, которая выкатилась из клюва одной птицы,- все для меня мысленно сложилось в понятную цепочку.

- И чего искали?!- все изумлялась соседка,- редиску и ту уже давно убрали.- Она нервно ковыряла землю носком своей резиновой галоши.

 «Если хотя бы одна вишня осталась в земле, я пропал!»,- мучительно, испытывая какое- то болезненное замирание, думал я; лицо горело жаром. Но, к счастью, глупые утки оказались прожорливыми и дотошными.

В летней кухне молчаливая бабушка готовила завтрак на керогазе. Я  сидел на табуретке рядом со столом.

- На грядке были наши вишни?!- вдруг тихо, но как- то уверенно спросила она, отчего меня прошиб холодный пот, а в ушах громко застучала кровь.

Свилась веревочка, вот и конец. Подавленный, терзаемый изнурительным предчувствием расплаты, я спешил, словно в горячке сознаться во всем, чтобы сразу: и что потерял сапог, утопил ружье и что бросил в камышах украденную лодку. И с ужасом ожидал взрыва, но водворилась изумленная тишина, лишь изредка на сковородке скворчало  масло. Ни слова  не сказав, бабушка стремительно вышла с кухни. « За хворостиной ушла»,- зябко подумалось мне, однако на душе стало как- то легко - тяжесть снялась с души. Во дворе увидел деда, который натянув болотные сапоги, куда- то ушел. Тут меня позвала бабушка и мы пошли к Челбасу. Тревожно сжималось сердце, молчаливость и какая- то сосредоточенность бабушки меня пугали все больше и больше. Место на берегу, где мы с Димоном в горячке выбрались из реки, было найти непросто. Всюду низкий травянистый берег, ряд деревьев и высокая, шуршащая на слабом ветру сплошная стена камышей.

- Кажется, здесь,- неуверенно сказал я и, закатав штанины, хотел было лезть в воду.

Но тут мы заметили деда. В полукилометре от нас он появился из камышей и, подзывая, махал  рукой. Он приплыл по реке  и уже освободил лодку дяди Коли, вычерпав из нее воду. Выломав  палки, мы втроем долго бродили по зарослям, елозя ими по дну. Но ничего не нашли, только до черноты взбаламутили воду.

- Бесполезно,- расстроенно сказала бабушка.

- Да- а,- протянул дед, глядя на меня с укором,- дурная голова спокою не дает.

 - Ну а сам не таким был?!- внезапно в голосе бабушки проснулась былая властность,- забыл?! Я- то помню, как ты в школе перед Пасхой  отцу Нифонту молоко разбавлял конской мочой- для скуса. Видите ли, ты был обижен, что за невыученный урок, тебя он больно  дернул за ухо! А здесь все без злого умысла.

 Я изумленно уставился на бабушку. Ведь она меня защищала!

- Эх ,как перед Колькой неловко,- огорченно продолжил дед,- что же я ему скажу?!

- Что- нибудь да скажешь…Он тебя давно просил посмотреть сломанный насос, вот заодно и починишь. Ведь не ради чужого человека, а – для внука.

- Кхе,- дед лишь хмыкнул и с угрюмой покорностью и неизбежностью  побрел  к лодкам.

А мне вдруг сделалось так невыносимо стыдно, когда представил себе, как дед, довольно застенчивый и правдивый человек, будет возвращать украденную лодку. Наскоро позавтракав, мы с бабушкой пошли на рынок покупать сапоги. В Алексеевской это необходимость: стоит только полить хорошему дождю, как наш чернозем превращается в непролазную жижу. Сбережений у бабушки никогда не было, и все деньги, которых едва хватало от пенсии до пенсии, она хранила в стареньком кошельке. Когда она суетливыми, вдруг ставшими какими- то неловкими руками, более привычными к неутомимой прополке огорода или приготовлении различных соусов, пересчитывала деньги, я, случайно бросив взгляд в кошелек, понял, что денег после покупки практически не осталось. Обновка не принесла радости. А тут еще с запоздалым раскаянием припомнилось, что бабушка давно собиралась купить себе простенькое платье, иногда жалуясь, что не выкраивается средств на это; я порой даже стыдился ее старого платья, застиранного и вылинявшего, в котором она ходила. Нахлынуло непередаваемое чувство вины, отчего защемило в душе и противно потеплели глаза. В отчаянии, наверное, первый раз в жизни я понял, что иной раз какое- то сделанное зло не может быть изменено никаким раскаянием.

Это удивительно и непостижимо, но я остался совершенно безнаказанным да и в будущем отношение бабушки ко мне изменилось. Мне кажется, она вдруг осознала, что внук стал взрослым, а хворостины и крики уже унизительны. Однако тот урок не забылся, хотя прошло с тех пор уже много лет. Когда натворив что- либо за спиной, ты таишься , прячешься за эти самые спины, еще испытывая при этом довольство и злорадство, это в моем понимании подлость. И нет оправданий, если за твои деяния расплачиваются другие, ибо платить они в силу разных причин просто вынуждены.

^{Илл.: Станислав Брусилов}