– Опять молоток куда-то забесили, – ворчал дед, глядя на пустую полку шкафа, что стоял в котельной.

Это было просторное, даже огромное, подвальное помещение двухэтажного особняка. Летом вся семья здесь спасалась от жары. Комната превращалась и в кухню, и в детскую, и в спальню. Летом… а сейчас – пустота. Мягкий осенний свет падал на плиточный пол.

– Ничего не кладут на место! Ничего невозможно найти в этом доме! Всё исчезает!

Молоток, как очередная растаявшая ценность, вызывала растерянность. Потерялось что-то важное, нужное. Молоток? Жизнь? или её смысл? Ничего не исправить, ничего не вернуть. Ощущение глубоких утрат и своей беспомощности не давало спокойно жить, раздражало.

Молоток – последняя потеря в череде неудач прошедших лет, полных безнадёжности и отчаяния. Он пенсионер, никому не нужный, выброшенный за борт человек. Жизнь заглохла, еле теплилась. Ни смириться, ни привыкнуть!

 С грязной старой куртки капало, вязаная шапка прилипла к глубокой морщине у переносицы.

За спиной неожиданно щёлкнул, загудел котёл, и мужчина вздрогнул, повернулся к нему всем телом. Роговые очки съехали на мясистый крупный нос, обнажив выцветшие водянистые глаза, а рука судорожно схватилась за стоявшее рядом ведро в поисках опоры. Пнул его с досады, и мягкая пластмасса беззащитно покатилась по полу.  

Шаркая калошами и оставляя грязные следы, дед поднялся с полной сумкой орехов по ступенькам в прихожую первого этажа. Широкая сильная ладонь безжалостно рванула на себя дверь и бросила. Та, громко стукнув, закрылась.  Уютная, чистая прихожая сразу наполнилась запахом поздней осени, дождя, сырых гниющих листьев.

У входа, за вешалкой для гостей, стоял полупустой мешок. Хозяин отбросил старое покрывало, укрывавшее торбу, раскрыл, высыпал содержимое сумки и бережно разгладил орехи, помогая каждому найти своё место.

Прогулки по улицам посёлка полезны и для здоровья, и для бюджета. На всю зиму сделал запас! Идёт по тротуару вдоль домов, а они сами под ноги сыплются с деревьев, особенно в ветреную погоду. А если не падают, так для этого палка есть. Однажды с сойкой пришлось соревноваться, кто быстрее схватит орех. Дед видел, как она сорвала его с верхушки и с силой бросила на дорогу. Он был совсем рядом, цапнул проворно, повертел большой тяжёлый плод и положил не в сумку, в карман, отдельно. А сойка, недовольно затрещав, возмущённо замахала хвостом.

Глядя на своё богатство, вынул добытый орех, покрутил и вздохнул, подумав о жене: « Не поймёт, не оценит! Зря стараюсь!»

Вскочил, разволновался, Глухая, злобная волна поднялась опять откуда-то снизу, заполнила. И вдруг именно его, этот большой, аппетитный грецкий орех, так захотелось сейчас же самому разбить и съесть, ни с кем не делясь, что он закричал на весь дом, выплёскивая горечь:

– Куда? Куда забесили молоток?!

Прокричал и застыл в ожидании, стреляя глазами в щёлочку кухонной двери. Сейчас вылетит жена из кухни и зашипит своё «тише! Дети спят!» Вот тогда он выложит всё, что накипело, тогда он развернётся! Пусть только выглянет… Подумаешь, дети приехали. Да они каждые выходные здесь и хоть бы чем помогли отцу в саду или огороде! Так, нет, устали. А он не устал?!

Всё морозное утро вынужден был возиться с ветками спиленного сыном абрикоса. Помощник! Спилил, а ему доделывай работу. Рубил хворост и поносил всех: и жену, и детей, и зятьёв, только сноха – не в счёт. И что-то внутри росло, расширялось, и справиться с ним было невозможно. Распирало.

Совсем недавно он на это дерево и не глянул бы даже и не ввязался бы в мышиную возню. Решение глобальных проблем страны поглощало все силы, внимание. От него зависела жизнь тысяч людей, ну, или сотен, но многих. Как он скажет, так и будет! А теперь… Тишина. Он кричит, а в ответ – тишина! Только аппетитный запах пирогов обволакивает.

В животе требовательно заурчало, мохнатые седые брови нахмурились. Мысль о том, что он, диабетик, лишён теперь всех вкусностей, а жена готовит не ему, взрывала. Опять всё  детям, всё  внукам! Их кормит, их любит, а ему никакого внимания! Только зря царапался, тянулся за орехами. Она никогда его не любила и теперь не любит! Последняя мысль заставила  сплюнуть на пол, освободить рот, забитый слюной, чтобы закричать опять:

– Где молоток, я вас спрашиваю?

Его бледное лицо с седой небритой щетиной исказила гримаса страданий, а мысли безжалостно хлестали: « Ты пенсионер! Закат жизни! И говоришь не то, и слышат не все, –  он встряхнулся, перебивая этот жгучий поток, расправил плечи, вдохнул, обороняясь, – но дома-то должны услышать, в конце концов!»  Быстро спрятал мешок в угол, судорожно похлопал по оторвавшемуся наполовину карману и, нарочито громко топая, вошёл в кухню, где услышал спокойный голос жены:

– Да кому они нужны, твои молотки? Проходи, грейся. Закончил свою работу?

И тут его опередили! И рта не успел открыть! Он понял смысл только первого предложения и зашипел:

– Ты всегда меня обманывала! Что не скажешь – всё враньё!

Женщина оторопела от той ярости, что вылилась не неё и к тому же при старшей дочери, и не сразу поняла обвинения, но спокойно спросила, вставая из-за стола, где они лепила пельмени:

– Ты чего злишься?

– А ты не ври, не ври – бросал он слова, расстёгивая и снова застёгивая молнию, будто сдирая с себя что-то, будто желая освободиться от чего-то, сковывающего, давящего.

– Да кто же тебя обманывает? У нас и разговора об этом не было, – растерянно пожала она плечами и отряхнула от муки ладони. Потом ещё раз посмотрела на грязную, мокрую куртку, на нелепо свисавший карман, на порванные брюки и рассмеялась так, как смеялась в молодости: задорно, от души, весело, жестами приглашая  его посмеяться над несуразностью вида. Хотела  разрядить обстановку, но видя разъярённое лицо, произнесла сквозь смех:

– Да, успокойся ты. Все, кто тебя обманывал, остался в прошлом.

Дед ничего не желал слышать. Обиженный и оскорблённый, не снимая резиновых калош понёсся в ванную по ковровой дорожке, оставляя на ней ошметки грязи вперемешку со сгнившими листьями ореха и куриного помёта. Швырнув куртку в угол, мыл руки с ожесточением:

– Ах, ты сатана! Смеётся она! Раньше со всех ног бросилась бы искать молоток, а теперь смеётся она! Издевается! Да?

Сжались кулаки. Дед зажмурился, тряхнул большой седой головой. Как же это раньше у него получалось: и не виновная, она всё равно была виновата. Ишь, ты, как перевернулось   Да, возраст…

Ему стало обидно и жалко себя. Посмотрел на грязные калоши, ухмыльнулся и, старательно размазывая навозную жижу с обуви по паласу, со злорадством приговаривал:

– На тебе, на, мой теперь, чистюля! Вот тебе!

Потом швырнул калоши под мойку, чтоб не видно было, завернул запачканную мокрую штанину и прошмыгнул мимо кухни, занятой женой и внуками, в зал. Уселся как ни в чём не бывало на диван, подобрав под себя ноги. Успокоился. Взгляд упал на отражение в зеркале.

На него смотрел костлявый высокий старик с обширной залысиной и серыми реденькими волосами. Роговые очки делали удлиненное лицо даже привлекательным, но постоянно сползали на конец иссиня-красного толстого носа.

– Да, а ведь был очень даже привлекательным, – скромно заметил он своему отражению, – весил 120 кило, имел отдельный кабинет и купался в лучах славы, в женском внимании, можно сказать, даже любви. Туфли покупал себе самые дорогие и без шнурков. после того как однажды утром жена, провожая его на работу, расхохоталась, глядя, как он обувается,

– Игорёк, – смеялась она, – ты обуваешься, словно беременная женщина, боком!

Он попробовал наклониться вперед – и, к своему ужасу, не смог: подбородок упёрся в живот или грудь (какая разница!) Покраснел, фыркнул, хлопнул дверью и ушёл. А в кабинете приголубили, погладили, расцеловали и комплиментов массу наговорили. Понравилось.

Вечером, перед сном, когда никого не было рядом, всё же попробовал достать рукой пальцы ног. Не смог. Купил длинную железную ложку,

Да, тогда помогла Валентина. Она как раз прилетела из Японии, вкусностей привезла и мучения его, будто руками развела: оказывается, чем полнее человек, тем вызывает большее уважение, а он чиновник, и просто обязан быть солидным.

Дед встал с дивана и, чтоб убедиться в своём теперешнем превосходстве над собой, рывком согнулся в поясе и застыл от  боли, прострелившей поясницу. Усевшись осторожно на край дивана, всё-таки дотянулся до пальцев ноги и кинул победный взгляд на отражение:

– А ты говорила: не смогу! Я ещё ого-го! Какие конференции устраивал! По триста, четыреста человек размещал в гостиницах и не где-нибудь, а на курортах Чёрного моря! И отдых, и работа. Красота! Всё успевал. Вот время было: и работа в радость, и достаток в доме. А как умел красиво говорить! Самое главное, нигде не соврал. Чистейшую правду всегда говорил.

От этой сладкой мысли губы дрогнули и растянулись в полуулыбке, а подбородок сам поднялся вверх.

–  По телевизору показывали чаще, чем ведущих. Персона! Заслуженный работник! А сейчас… что ни скажешь, всё невпопад, да не по-твоему выходит. Брякнешь впопыхах, а тебя тут же носом в дерьмо. Оплошал, мол…

Он вздохнул, опустил ноги в шерстяных носках на ковёр, ещё раз тяжело вздохнул с сожалением, хотел встать, но бросил печальный взгляд на стоящую у плиты жену и подумал:

– Она тоже не святая. Никогда меня не любила. Всё время возилась с детьми то с чужими, то со своими, и сейчас с ними. Уже троих вырастили, выучили, доктора наук, да кандидаты. Можно же и отдохнуть. Так нет, она от внуков не отходит. Вот Валентина давно бы всех разогнала и не мучила бы его.

Вкусный запах перебил размышления, разбудил аппетит, и, нахмурившись, хозяин проглотил слюну.

– Знает ведь, что нельзя мне печёное, а готовит. На зло. Ну, разве так любят?! Вот Валентина…

На мгновение впалые морщинистые щёки обозначились резче, бесцветные губы растянулись в улыбке, в водянистые глаза блеснули и потухли. Лицо приняло прежнее нахмуренное, капризное выражение. Глядя в зеркало, он с гордостью сказал:

– Да, всё успевал! С ней хорошо было на море. Одинокий песчаный берег, ленивая горячая волна на плоском камне, и никого, кроме нас двоих.

Как честный человек, я просто обязан был взять её с собой на конференцию, чтобы отдохнула, сил набралась. Надо же женщине отплатить за любовь и ласку?! Дети, довольные и счастливые, плескались в море с женой, а я – с Валентиной. Всё честно, все отдохнули.

Сказал, и вдруг почувствовал какой-то дискомфорт, какую-то неловкость, но тут же успокоил себя:

– Всё было справедливо. Я честно жене показал, правда, издали Валентину, но жена. дура, всё твердила: « Где она, где она, не вижу!» Будто можно сразу не заметить такую женщину, как Валентина! Плюнул и ушёл. А что показывать слепому?! Конечно,  не боялся потерять жену. А куда она уйдёт со своей копеечной детсадовской зарплатой и тремя детьми!?

Дед с удовольствием потянулся, щелкнув суставами.

– А сейчас жинку надо на место поставить, – усмехнулся он. – Ишь, смеётся она. Применим тактику укора, пусть немного поест сама себя. У неё это здорово получается.

Щёлкнула входная дверь. Значит и младшая, его гордость, учёный, с семьёй пришла. Очень кстати. Поможет. Он опять дочерям напомнит, как ездил с ними сдавать вступительные экзамены сразу в два института, возился, не бросил! Пусть не забывают, кому всем обязаны. Ему-то, сироте, пришлось подрабатывать, чтобы закончить учёбу в институте физкультуры. А вот путёвку в жизнь ему дал теннис. Это его хобби, его любовь, его страсть, и кусок хлеба. С 14 лет не расстаётся с ним. Сначала всех в посёлке обыгрывал, потом в районе и области. До чемпиона не дотянул: поздно начал заниматься, но мастером спорта стал крепким. Сейчас он должен жену обыграть.

В кухню вошла дочь, высокая темноволосая женщина, положила на стол пакеты молока.

– Мам, афишу видела. В театр приезжает с выступлением Сергей Волчков, победитель конкурса «Голос».

– Не помню такого. Может, участник? – спросила жена, не оборачиваясь и помешивая мясо на сковороде.

Дед распрямился, заёрзал, лицо просияло. Вот она, его минута мести! И придумывать ничего не пришлось. Стремительно поднявшись с дивана, почти вбежал в кухню и ринулся в атаку:

– Как, ты не знаешь победителя второго проекта «Голос»!? Смотришь все передачи, а победителя забыла!

Торжествующая, пренебрежительная улыбка скривила губы, и, глядя на неподвижную спину жены, он ласково обратился к дочери, выходившей из кухни:

– Вот, дочка, смотрит, а зачем смотрит и не знает.

– Да я тоже их всех не помню, – попыталась смягчить обстановку дочь. – Может, и участник, кто его знает? Главное не это. Мам, пойдём на концерт? Выступает с эстрадным оркестром.

Но реакция жены для деда была неожиданной. Лишь на мгновение он увидел на лице виноватое выражение, потом она печально посмотрела на него и молча отвернулась к плите.

Дочку надо было удержать, и он радостно заметил:

– Вот, ты тоже не помнишь! А я помню, хоть и не всегда смотрю эту муру. У него баритон, и пел он здорово.

Дед победно посмотрел на женщин. Наконец-то , в его превосходстве никто не сомневался. Дочь улыбнулась в ответ, примирительно спросила:

– Ну, так что, пойдём? Приедет в январе.

Просто так терять своё преимущество дед не желал. Продолжая петь дифирамбы певцу, торопился сказать жене самое главное, самое обидное, ради чего и пришёл:

– Такого артиста невозможно забыть! А у тебя никакой, ну, никакой памяти! Всё забывает! Всё теряет! Уже две пары секаторов забесила. Бес! Ведь нормальные люди, если забывают что-нибудь, то кладут хотя бы на видное место, а она, где резала малину, там и бросила. И не рядом, а в куст, да ещё и присыпала опилками.

Жена улыбнулась:

– Ничего я не присыпала. Это кот. И не бросала, а не доделала работу. Думала, вернусь через минуту и закончу подвязывать ряд.

– Вот, вот, верьте ей. Она всегда так говорит. А кто секатор прошлой весной так забесил, что лишь через год я его случайно на дереве нашёл?!

Все рассмеялись, а он вдохновенно продолжал:

– Иду по саду и натыкаюсь на какую-то ветку, больно так, за лоб схватился, а глаза упёрлись в секатор с цветными ручками. Лежит себе между ветками. Вот скажи, какой нормальный человек вешает инструмент на деревьях, бросает в кусты, а потом ходит, спрашивает, не видел ли я их где-нибудь?

Все опять весело рассмеялись. Старшая дочь понимающе улыбнулась, погладила маму, сидевшую за столом, по плечу, успокоила:

– Не переживай, это со всеми бывает. Я тоже могу положить книгу машинально, а потом три дня искать.

– Нет, – протянул ехидно дед, пристально глядя на веселое лицо жены. – Это маразм называется. Помнишь, как ты накрашенная, напомаженная бегала по дому, выворачивала карманы всех курток и пальто, заглядывала во все ящики, ключи искала от калитки! Автобус вот-вот приедет, а она выйти со двора не может! Умора!

Он хохотнул, уселся удобнее на стуле, расставив ноги, отчего заляпанные штанины подскочили, обнажив обтянутые жёлтой кожей щиколотки. Никто не смеялся, даже не смотрел на него. Все заняты делом. Одна дочь, уткнувшись в чашку, чистила картошку, другая раскатывала тесто. На плите закипело, и жена отвернулась, что-то помешивая в кастрюле.

Ему бы помолчать, но сегодня что-то тёмное и злое распирало внутри и справиться с ним было невозможно. К тому же эта сцена поиска ключей доставляла всегда такое несказанное удовольствие, что и сейчас смешно вспоминать, как она носилась с растрёпанной причёской, слизывая губную помаду. Тогда, насладившись вдоволь её видом, он великодушно предложил свой ключ.

Жаль, что только два дня у него была возможность напоминать ей о приближении старости, о склерозе. Надо же, так быстро нашла! Думал, в траве, возле калитки, чужой не возьмёт – свой не заметит. Так нет же, нашла! Глазастая.

Дед хохотнул ещё раз и снисходительно, в который раз, наставляя жену, подытожил, вставая:

– Старушка ты моя, старушка! Так что нечего кичиться своею памятью и знаниями!

Говорил и смотрел на неподвижную спину жены. Молчит. Плачет? Не понять. Ну, если не плачет, то настроение поубавилось, и то хорошо.

Вдруг женщина повернулась, по её лицу пробежала тень. Как же ей надоела эта разнузданность!

– Знаешь, я пригласила к нам на ужин Валентину, – выпалила она неожиданно и для себя, и для него.

Во это были враки! Никого она не приглашала. Страшно захотелось сделать ему больно. Пусть помается вечерок. А потом с грустью подумала: если он не решился уйти тогда, пусть это будет сейчас. Дети выросли. Он свободен. Пусть будет счастлив!

А дед стоял столбом. Валентина – здесь!? Потом стёр с лица восторг и, как можно равнодушнее, спросил:

– Что ей здесь делать? Хотя… Она твоя подружка, делай, как знаешь.

Быстро отвернулся, пряча радость:

– Ну, я пошёл молоток искать.

Ему вдогонку раздалось спокойное  обыденное, негромкое:

– А чего его искать, он лежит там, где ты пилил абрикос.

Не плачет? Даже не расстроилась? Плохо. Спуску жене давать нельзя. Стукнул кулаком по пуфику в прихожей и закричал:

– А, опять наврала. Сама забесила, а мне искать?

Закричал для профилактики, чтобы не расслаблялась, чтобы не поняла, какой восторг он испытал, услышав новость, какую лёгкость, невесомость ощутил он во всём теле. Валентина будет здесь! Молоток? Теперь это неважно.

Дед скользнул тенью по прихожей, мягким щелчком, почти с любовью закрыл входную дверь и танцующей походкой спустился во двор, на ходу поддав под хвост вечно голодному коту. Оглянулся ещё раз полюбоваться на новенькую стеклянную дверь. Хороша! Как в американских фильмах. Теперь и Валентина её увидит.

Его и радовала эта дверь, и злила, как напоминание о собственных промахах. Старая дверь – друг сквозняков – была обыкновенная, деревянная. Подумаешь, пропустит там чуток холода, так ведь одеться можно. Но жена прошлой весной впервые сказала, что её надо поменять, и всё лето , и осень оборачивала этой мыслью, как пеленкой, пока не наступил ноябрь. Неожиданно подул ураганный ветер, пригнал ледяной дождь. Стеклянные ветки ломались, припадали к земле и звенели под хлёсткими порывами морозного ветра. Досталось тогда и дому. Котёл гудел, а тепло не успевало задерживаться в помещении, просачивалось наружу, подгоняемое сквозняками. Хоть и хорохорился, и ходил в одной рубашке, а замёрзшие руки грел между коленями. Тайком. Жена и не смотрела, ходила вся величаво спокойная в меховой безрукавке и молчала. Пришлось раскошелиться, заказать новую, европейскую.

Оглянулся, посмотрел и неожиданно понял:

– И тут по её вышло! Тьфу, ты, коза такая! Тихоня, – дед недовольно сплюнул, натягивая рабочие перчатки. – Вот Валентина – огонь. Как она меня любила! Скорей бы увидеть! Да, я ещё хоть куда!

Весь день самодовольная улыбка не сходила с раскрасневшегося лица. Появилась лёгкость в мыслях, а воображение  рисовало такие дерзкие, шальные, невероятные сцены, что дед только кряхтел от удовольствия. Весь день работа спорилась, губы расплывались в беспричинной улыбке, он даже не заметил, как перестал шаркать по дорожке.

***

Молодой  проснулся, встал и пошёл, а пожилой каждое утро собирает себя, для жизни готовится. Вот и дед долго лежал с закрытыми глазами, ещё и ещё раз смакуя новость, сказанную вчера женой. Скоро и на его улице будет праздник, и его сад расцветёт.

 Сад. Это слово вызвало мгновенную ассоциацию с электропилой. Он же не успеет ничего увидеть! Пугала скорость, с которой лезвие этого чудовища срезало всё живое.

Очки страшно усложняли жизнь. Мало того, что мёрзли нос и уши, ещё и боковое зрение исчезло напрочь. Он видел только то, что было перед ним. С этим тоже приходилось мириться, как-то приспосабливаться. А всё из-за них, из-за книг. Ещё в детстве увлёкся гладиаторами, с упоением читая про Спартака при свете керосиновой лампы. Буквы мелкие, бумага серая. Зрение портилось быстро. Чем старше становился, тем толще подбирались стёкла. А у электропилы скорость сумасшедшая, не успеешь разглядеть, что спилил.

 Повернулся на другой бок. «Пилить или не пилить?» – вертелось в голове.  Прислушался. В доме тихо. Дед усмехнулся: « Наталья Ивановна не гремит посудой, значит, опять изволит учиться. Внуки в школу, и она за книжки. Что за прихоть?! Что за блажь на уме!»

 Где ему понять: тяга к учёбе, новым знаниям – это своего рода заполнение пустоты.  Изменилась жизнь. Женщину отлучили от обязательных привычных занятий. Самое время жить, узнавать то, до чего раньше не доходили руки, открывать для себя тот мир, о котором мечталось в молодости.  Дед этого не понимал и не принимал.

 Резко повернулся, лёг на спину. До ушей долетел еле слышимый мужской голос. Напрягся, мышцы сжались, весь превратился в  вслух и затаил дыхание. Незнакомый! В звенящей тишине расслышал назидательную речь и расслабился, понял: Таша по интернету слушает лекцию очередного психолога. Всё хорошо. Только расслабился, и

 опять пронзил надоевший вопрос. Пилить? Учить его некому было: отец умер рано, в доме – лопата, да мотыга. Всё-таки женское воспитание  губит будущего мужчину. Не пилить!

Но время идёт, и убирать старое огромное дерево надо: пол-участка занимает. И так сколько лет крепился. Дед вынул руки из-под одеяла, положил  под голову и ухмыльнулся.  Ну, кто же мог подумать, что опрыскиватели продаются в одном отделе с электропилами! А консультант, щуплый такой парнишка, на, говорит, подержи, совсем не тяжёлая. Неудобно было не взять эту машину. Жена подержала, и он поднял. Ничего, не страшная, и цена подходящая. Хороший инструмент, мощный. Пришлось купить.

– Вот коза, обманула и тут меня. Говорил ведь, что не буду работать электропилой и обходился  столько лет, а тут...

Мысль об этом скоростном агрегате, как назойливая осенняя муха. жужжала и кусала, раздражала. Ну, почему он должен убрать эту яблоню? Старая? Пол-участка занимает? Так есть же вторая половина. А-а-а, земли мало, жадность заела? 

– Ладно, решу на месте, –подумал он и встал.

Надел  приготовленную женой чистую рубашку, похлопал по груди справа и слева, проверяя, есть ли карманы. Нащупал только один, открыл уже рот закричать, чтобы жена принесла другую, но ощущение тепла от байки, в которое погрузилось тело, остановило недовольство и, поджав губы, он сел на кровать. Натянул спортивные брюки. Встал и недовольно сморщился: тесноваты. Наклонился – выдержали, не порвались,  а пальцы уже привычно бегали по швам в поисках прорех. Здесь уж он не смолчит, если карманы будут дырявыми.

 Он давно не доверял глазам. Это была не прихоть и не причуда, а жёсткая необходимость. Так ничего не потеряется. Откуда знать, в какую минуту понадобится рулетка, отвёртка, спички и  самое ценное – ключи. Это была увесистая  связка от дома, калиток, гаража, кабинета, от входной двери здания спортивного комитета, даже от туалета на втором этаже для сотрудников. Ключи нещадно рвали ткань и постоянно норовили выскочить наружу, но их перелив успокаивал, придавал силы, надежды. Они нежно позванивали  при ходьбе, хотя и тянули штанину вниз.,

 Дед шёл по саду и думал о Валентине. Каждый вдох, как струя волшебного напитка, расправлял его костлявые плечи, наполнял всё существо радостью жизни. Он чувствовал нежность и невесомость падающих снежинок, целебную, ласковую тишину утра. Шёл, и едва уловимая улыбка блуждала на губах. Удивленный, остановился около яблони. Зелёная? Морозно. Мокрую землю припорошило снегом, а она зеленая!

Этой осенью деревья, долго не хотели засыпать. Стояла тихая, безветренная пора. Уже первые ноябрьские заморозки миновали, холодные ночи сдавили лужицы, послушная берёза пожелтела, оголилась, опустив тонкие ветки; палевая листва каштанов опала; черешня, тихо плача, облетела; а жёсткие, сильные листья яблони скрутили внутрь края, опалённые морозом, плотно  прижались к ветке и висели в ожидании полуденного солнца. Не падали.   Упрямая яблоня не засыпала. Может, не могла забыть упрёки хозяйки, что старая уже, что яблок нет, один мусор от неё?  Но именно в это лето яблок на ветках было больше, чем листьев, и все, как в сказке, румяные да наливные.

Втаптывая снег в землю, дед подошёл к дереву, потянулся за листом, а ноги предательски, исподтишка, но уверенно заскользили в разные стороны. Мгновенно раздался треск материи сзади. Дед охнул, обхватив ствол, прилип к нему, неожиданно больно стукнувшись лбом, и замер: по яблоне разливались трепещущие, высокие клавесинные переливы. Дерево пело. Тихо, ласково, нежно. Не дыша, прижался плотнее к шершавой коре. Поёт! Невероятно!  Слился со стволом, слушал и не верил своим ушам. Такого не бывает! Но тонкий хрустальный звон шёл изнутри наперекор всем здравым доводам рассудка.  Звучала душа дерева.

Хватка ослабла, и звуки исчезли. Растерявшись, дед опять вцепился  в ствол. Не звучало.  Прижался так близко, что без особого труда мог видеть глубокие ходы жука короеда, медовый цвет тягучей смолы, бурые уродливые наросты, серо-зелёный налёт лишайника, въевшегося в ветки дерева. Старость. Заплесневелая, больная, неизбежная старость, у которой так чудно пела душа.

 Дед подался вперед, собирая разъехавшиеся ноги. Брюки всё-таки не выдержали. Лопнули.  Судорожно схватился  за нижнюю ветку и оторопел: на него хлынул зелёный, стеклянный дождь. Ледяные звенящие листья, обжигая, заскользили по шапке, плечам, за шиворот. Осыпанный льдинками, попытался  встать, надавил на ветку,  а она с хрустом упала к его ногам. Сухая. Безжизненная. Без сожаления твёрдо стал на трещавший сухостой, брезгливо сморщился:

– И что мне делать с этим поющим старым деревом?  Продать или строгать? – удивлённо спросил себя дед и ударил яблоню ещё раз по стволу, но ногой. Ударил, прислушался. Тихо. Стукнул смелее. Опять тишина. Выдохнул.

 – Ну вот всё стало на свои места.  Надо пилить.

 Да, к сожалению дед не был ни добрым папой Карло, ни даже испуганным другом Джузеппе. Не тому попало в руки золотое яичко, не  тому. На Земле лишь одно дерево на десять тысяч может петь! И не каждому дано эту музыку услышать, потому что у резонансной древесины ещё надо найти секретные узлы, или точки покоя. Нажмёшь – и  дерево поёт. Это знает каждый мастер музыкальных инструментов, ищущий годами своё полено.  А дед-счастливец не искал, случай помог и лоб.

 Скользя и утопая в размокшей земле, он выбрался на дорожку, с отвращением вытирая подошвы калош об асфальт. Посмотрел на яблоню. Перед ним стояло голое, дуплистое дерево с уродливыми, усеянными лишаём сухими ветками.

– Тьфу,  ты. Напасть! Дернуло же меня обниматься! – ворчал он, отряхивая мокрой варежкой полы куртки, – весь в какой-то зелёной пыльце. Конечно, надо пилить.

Полчаса руки распутывали длинный шнур переноски, не торопясь, узел за узлом. Решение принято, отступать некуда. Он воткнул штепсель в розетку, раздался визгливый звук. Внутри всё похолодело, пальцы вцепились в ручку, всё внимание сосредоточилось на ветке, расположенной под углом.

 Получалось! Он пилил! Успокоился, и уже без суеты, с удовольствием, отбрасывал ровные цилиндры в сторону. Возвращалась сила, уверенность и хорошее настроение.

Пила в очередной раз вошла в ствол, и вдруг остановилась. Мотор ревел, лезвие крепко сидело внутри. Рванул с досады ручку – никакого движения.

– Вот, говорил же, что не могу, говорил! – недовольно вскричал дед, нервно стянул перчатки, бросил в сторону и пнул бревно ногой. В ответ взлетела сойка, села на другую ветку и внимательно посмотрела на мужчину.

– Таша! – позвал он повелительно.

Тишина. Он опять закричал. Нервно, нетерпеливо. Вскочил, направился к дому. Тарахтел в окно до тех пор, пока не показалась жена. Призывно махнул рукой.

– Вот, видишь?! Видишь! Что вот теперь делать? – гневно выговаривал он, показывая на пилу.

– Давай наклоним ветку до земли.

– Ты что, совсем ничего не соображаешь!? Землю пилить будем? – возмутился дед, и, сокрушаясь, хлопнул себя по карманам. – Вот позвал на свою голову!

– Да ты сам посмотри! – объясняла жена, – цепь зажало, потому что начал пилить верхнюю часть, да ещё и под углом. Вот верх и сел.

Опустили ветку, вынули цепь.

Он молча сидел на не допиленном бревне. Жена опять права.

Вот приедет Валентина… И он вдруг представил, как она, высокая, сбитая, холёная, решительно подойдёт к его калитке, как нажмёт на звонок ухоженным пальцем, и он, высохший, седой, шаркая калошами, выйдет навстречу…

Покачал головой, снял вязаную шапчонку, очки, вытер глаза. Ему это надо?!

***

– Здорово, Степаныч! – услышал дед хриплый голос соседа, шахматного партнёра зимних вечеров, долгих и тягучих. Плотный, жилистый, пенсионер, бывший нефтяник, подходил к садовой калитке. Дед недовольно отвернулся. Сосед попался рукастый. Сам смастерил крыльцо, лазая по крыше, сам обрезал деревья любой высоты, чем вызывал некоторую зависть и неприязнь. Лицо, покрытое белыми пятнами (болезнь северян), выражало обиду и досаду. С силой толкнув своё пружинистое сооружение, он вошёл к деду в сад, на ходу делясь своими неприятностями:

– Нет, ты представляешь, ну, никакой же жизни нет! Вхожу в дом и каждый раз ищу тапочки. Я ей говорю, не трогай, пусть стоят у двери, мне так удобнее обуваться, а она, нет, говорит, они здесь всем мешают. Кому, спрашиваю, всем? Вдвоём живём. Мне, говорит. Ну, не баба, а?

Дед усмехнулся, глядя на бесцеремонно пристраивающегося рядом огорчённого соседа, перевёл взгляд на его облепленные грязью калоши,  наклонился и стал старательно очищать свои от липкой земли, слушая и не слыша жалобы гостя.

– Понимаешь, там, в Тюмени, всё мечтала о юге, о солнце. Придёшь, бывало, со смены, она и обогреет, и накормит, и поцелует. Темень, пурга, морозище, а я счастлив. А сейчас?! Привёз на юг,  как просила, дом построил.  А она всё пилит и пилит. Не ставь да не ставь тапочки. Сил больше нет, хоть разводись!

Дед водил палкой по калошам и думал:

– Вроде бы умный мужик,  а понять не может, что это жизнь  срывает с её души получувства, полулюбовь, полувздохи.

Но, услыхав слово развод, дед рассмеялся и выдал, глядя в глаза, полные боли и страдания:

– Да, тапочки, как последний рубеж, отдавать нельзя!

– Вот, вот,-- сразу отозвался тот, не чувствуя иронии, – есть настоящие женщины, а есть бабы, как моя.

Дед хохотнул и одобрительно хлопнул соседа по колену: такого разделения женщин он ещё не слышал.

– Так вот, я их так различаю, – продолжал с энтузиазмом сосед, – если крикливы, глупы и жутко упрямы, в общем, низкий интеллектуальный уровень – это бабы. С ними  не захочешь жить, даже под страхом смертной казни.

Он брезгливо дёрнул плечом, будто отодвинулся от кого-то невидимого, неприятного.

–  А вот настоящих женщин мало…  – он вздохнул, хлопнул ладонью по стволу, на котором сидел, посмотрел на свои ноги, на щепу  Степаныча, счищавшего  листву с калош, и опять вздохнул, – да, с настоящими душа поёт, отдыхает, крылья за спиной вырастают. Скажет слово, а ты такую силу в себе чувствуешь, что горы можешь свернуть! Да...  таких мало. Не хватает даже на нас, достойных мужиков.

– Это точно! Все бабы предательницы! – оживился дед.

А память уже услужливо показывала полузабытую сцену в суде, где Валентина стоит в толпе родителей - геростратов, поджигателей, разрушителей того, что с таким трудом было создано им.  Слушает, как его поливают грязью завистники, как исходят ядом ненависти, зависти и молчит.  Не выступает в его защиту. Бросает его на съедение.

Сгорело его дело.

Хорошо провести соревнование  организаторские способности нужны, интеллект. Надо. чтобы самые лучшие, самые талантливые ребята каждый раз поднимались на ступеньку вверх в своём мастерстве, совершенствовались. Не каждый тренер или чиновник это может. А он мог! Он воспитывал семью спортсменов, объединял их общей любовью к спорту. Он знал, где у спортсмена  точка покоя. Знал и умел нажать на неё, когда это было нужно. А они увидели только финансовую сторону. Одно слово – геростраты!

Конечно, его снимают с должности, лишают кабинета и отправляют на пенсию.

 Это был крах, который хотелось забыть, вытащить из сознания, как занозу, выбросить вон. Не получалось.  Детали этой картины со временем становились всё отчётливее и ярче.

Дед встал, натянул нелепую шапку:

– Ну, ладно. Холодно что-то, – буркнул он, зябко ёжась. И не обращая внимание на удивлённый обиженный взгляд соседа, шаркая, пошёл в дом, роняя на пути опилки с куртки, брюк, калош...

Уже на крыльце он услышал мелодичный звук. Звонили! Сердце остановилось. Неужели она, Валентина?! Не шевелясь, он с ужасом смотрел на железную калитку. Одно дело любить на расстоянии, другое – выйти из дома, хлопнуть красивой дверью, и – начать всё с нуля. Ему это надо?

Звонок настойчиво повторился, и – дед толкнул калитку.

– Николай – с облегчением выдохнул он, радостно рассмеялся, и бросился обнимать друга юности, – как же ты смог найти нас, на краю города? Здесь же, в наших Ижорах, никто друг друга не знает, и улица – три пустыря, один дом?

– А вот и нашёл-таки, нашёл! – отвечал крепкий, высокий, модно одетый мужчина растерянному и удивлённому другу.

– Ну, пошли, пошли в дом. Там всё расскажешь. А где вещи? – спохватился дед, – ты что, с одним саквояжем?

Николай развёл руками, дед возбуждённо суетился, хватался то за сумку гостя, то за руку.

– Да оставь это, оставь! – говорил гость, отряхивая опилки с рукава добротного пальто, – покажи лучше свой сад, двор.

Дед ухмыльнулся, увидев на дорогих ладных ботинках гостя стружку, и по привычке съязвил, смеясь:

– Ну, да, я и забыл. Ты в своём репертуаре, не изменился! Смена белья – и весь багаж.

С души будто камень свалился, и дед так радостно и счастливо улыбался, что несколько удивил Николая таким тёплым приёмом. А хозяин, не чувствуя земли под ногами, носился между своими деревьями и хвастался нынешним урожаем.

– Электропила? – удивился Николай, увидев застрявшее в дереве лезвие. – Не получилось?

– Да, ну, обращаешь внимание непонятно на что. Смотри лучше, какие качели для внуков приобрели! Хочешь, садись!

Но сел сам, и от избытка чувств хотел засмеяться, но вылетело что-то похожее на хрюканье.

***

Ужинали в столовой. Вечер выдался на редкость интересным. В чашках остывал заваренный особым способом чай с травами и ягодами, не тронутым стояло домашнее варенье в вазе, а трое однокурсников не могли наговориться. Сначала вспоминали преподавателей, потом свои шалости в общежитии и лестницу свиданий, на которой каждый вечер после восьми часов оставалась гореть только одна лампочка на первом этаже, для коменданта. Влюблённым свет не нужен.

– А помнишь,  электричку? Я очень тогда испугался, – вспоминал Николай и, обратившись к Таше пояснил, – домой ехали после экзамена, я дремал, а Олег разговаривал с девушкой.  Контролёры вошли  в  вагон, а он сунул перепуганной девчонке свой билет и  исчез. Зима, холод, и электричка последняя.

– Ну, вышло как-то само собой, чем-то зацепила, – перебил дед и расплылся в самодовольной улыбке.

 По-хозяйски сел удобнее, поднял чашку с чаем, потом поставил, явно смакуя этот момент жизни, и громко рассмеялся:

– Ух, и побегал же я по вагонам! Лишь на станции выскочил на перрон, пробежал и успел заскочить в последний вагон. Доехал. Ты же дремал, и ни на кого внимание не обращал, а она, как увидела контролёров, сжалась вся от страха, видно, денег не было ни на билет, ни на штраф.

– А вот я никогда не забуду, как меня чуть из общежития не турнули.

– Ну-ка, ну-ка, напомни, – заинтересовался, подавшись вперед, дед и подвинул стул.

– Вот до сих пор не знаю, прав я был, или не прав?

– Ну, раз есть угрызения совести… – протянула многозначительно Таша, но Николай смущённо перебил:

– Не то, чтобы угрызения…  скорее досада, что не сумел доказать свою правоту, а надо было.

Дело было зимой. Мороз под сорок, метель. Во дворе сплошной снежный вихрь. Ничего не видно. Иду в кухню чайник вскипятить, Люська, девчонка из соседней группы. дежурная, просит ведро с мусором вынести на улицу в бак. Оставь, говорю, закончится метель , утром и вынесешь. Упёрлась, надо сейчас. Рыцарь я или не рыцарь?! Понёс. Спустился на этаж. Холодина, жуть! Ну,  окно открыл и сыпанул… Бумажки, кульки вмиг разлетелись. Всё, чисто.  Пошёл спать. А утром комендант написала рапорт проректору.

– И что? – сквозь смех спросила Таша незадачливого рыцаря.

Но ответил весёлый и довольный  дед, хлопая по плечу смущённого друга:

– Всё общежитие неделю хохотало, а ему пришлось дорого заплатить за мусор, чтобы остаться жить в комнате на четвёртом этаже. Проректору бутылку коньяка, а комендантше –  коробку конфет.

    Уставшие от воспоминаний, но довольные, легли спать.

***

Утром Николай отправился в город по своим делам, а деду позвонил Алёша, младший брат, и попросил прийти. После обеда дед  неторопливо шагал по тротуару и считал шаги. Он вообще любил считать. Сколько шагов, например, до магазина, или сколько метров труб ушло на изгородь у соседа.

Шёл, загребая кроссовками сонные листья, высматривая уже редкие   грецкие орехи.  Вороны и сойки заметили деда, перелетели на верхние тонкие ветки, куда невозможно дотянуться человеку, и, качаясь,  выжидали. Дед усмехнулся. Увидел вдали на дорожке клюющую ворону,  ускорил шаг. Опоздал. Она взлетела, и дед с досадой пнул носком пустую скорлупу.

Идти к Алёше не хотелось: его страшно злил этот нетленный серый фартук в голубых цветочках, которым брат опоясался пять лет назад,   Брат стал и домработницей, и поваром, и медсестрой, ухаживая за неподвижно лежащей женой. Весь рабочий день он –  мастер цеха,  а дома – вторая смена. Нанял бы сиделку и жил, как человек. Двоих сыновей с Юлей вырастили, выучили, женили. Ну, пришла беда, ну случился удар, надо жить дальше.  Вон, сколько женщин свободных.  Нет, он не может: парализованная Юля, видите ли, боится чужих. Да у неё из живого только глаза и остались. Лежит и стреляет ими. Если бы не нож, не пошёл бы. 

Дед неожиданно остановился. Хлопнув себя по лбу, покачал головой, полез в карман, вытащил несколько бумажных купюр, улыбнулся и, бережно переложив деньги в верхний карман куртки, подумал: « Хорошо, что вовремя вспомнил.  Таша сказала: Юле надо яблок принести. Придётся идти в магазин сегодня».  Дед недовольно скривил губы. Он любил порядок, скидки, и за продуктами ходил только по понедельникам, до обеда.

Девушки-кассирши уже знали его, и не просили показать пенсионное удостоверение. Даже в первый раз, увидев сутулого, худощавого, но представительного старика, без документа снизили стоимость его покупки. Он удивился и стал постоянным покупателем супермаркета. Но сегодня среда. Никаких привилегий пенсионерам!

Ещё при входе дед заметил пожилую пару, выбирающую овощи. Стоят божьи одуванчики рядышком и шепчутся. Было в них что-то не похожее на остальных стариков. Морковь не трогали руками, а тихо переговаривались, потом старик аккуратно брал две морковки и клал в корзину. Точно также выбирали свёклу. Когда проходили мимо деда, перебирающего обеими руками яблоки в поисках самых крупных, самых лучших, женщина с  восхищением взглянула на красивые, аппетитные плоды и, как показалось деду, проглотила слюну, но тут же прикрыла лицо рукой, будто бы поправляя старомодную шляпку. и пошла дальше. Дед хмыкнул, завязал полный пакет и заторопился, шаркая.

Как всегда в кассу очередь! Старик расплачивался, считая копейки. Неторопливо, трясущейся рукой, отсчитывал мелочь, и вся очередь молча ждала. Наконец, кассирша пришла на помощь:

– Всё, дедушка, я взяла сорок три рубля, остальное можете убрать в карман.

Старик просветлел, увидев несколько копеек, обернулся к жене и негромко сказал:

– Лиза, ты хотела яблочко. Возьми, какое понравится.

Лицо женщины оживилось, она по-детски встрепенулась, благодарно сжала пальцы мужа и ни слова не говоря, повернулась к лотку, взяла то, которое выбрала давно, и торжественно под его ласковый взгляд положила на весы. Видно было, как приятна ему улыбка жены и её радость, как он рад сделать  ей этот маленький сюрприз.

Вся очередь молчала, дед тоже стоял и ждал, и сам не понимал, почему позволяет так бесцеремонно распоряжаться его временем. То, что происходило, не вписывалось в  понятие старости. Эти сутулые, сгорбленные временем фигуры и такие нежные взгляды, касания. Сочетание не сочетаемого. Сначала он смотрел презрительно, высокомерно,  потом нетерпеливо переступал с ноги на ногу, дергал молнию на куртке, и почему-то сдерживался, заставлял себя не вмешиваться в этот бесконечно тянущийся диалог. От нетерпения даже вспотел, но молчал. Всё-таки  живы правила, вбитые рукой матери в детстве: « Уважай старость!»

Наконец, вышел из магазина и вдали увидел пожилую супружескую пару. Божьи одуванчики   медленно удалялись, поддерживая друг друга.

***

Когда позвонили в дверь, Алексей купал жену. Было тяжело на душе, болела согнутая спина, и хотелось отдохнуть после смены, но он старался шутить, улыбался под пристальным взглядом Юли. Она всё понимала, всё слышала, и хорошо чувствовала его настроение.

После очередной шутки не хихикнула, как обычно, промолчала и  внимательно посмотрела на мужа, который сидел на скамеечке и поливал её неподвижное тело, тёр осторожно мочалкой и говорил, что  на мебельную фабрику привезли новые станки, что работы много, а мальчишек- пэтэушников учить надо. Они то и дело ошибаются в размерах деталей и не умеют до сих пор читать чертежи. Только и смотри за ними.  Тихий плеск воды, и понимающее и подбадривающее хихикание жены возвращало силы, снимало усталость.

Услышав звонок, он вышел с полотенцем, перекинутым через плечо, открыл дверь и бросил на ходу Игорю:

– Проходи в зал, посиди немного, я сейчас. Юлю искупаю и поговорим.

Деду нравилась квартира брата. Уютная, со вкусом обставленная. Он прошёл в кухню, положил на стол  яблоки. Не удержался, взял самое большое, помыл и с удовольствием захрустел, примостившись на диване.

Конечно, ожидание  не очень приятная вещь, но ведь и спешить некуда. Он не вмешивался в жизнь младшего брата, но считал, что тот живёт неправильно. Молодой ещё, а посвятил себя кастрюлям, уколам… На правах старшего дед каждый раз наставлял, даже требовал, чтобы брат нанял сиделку-медсестру или хотя бы домработницу себе в помощь.

Услышав из ванны очередное хихиканье, он включил телевизор и недовольно уставился на  катающихся фигуристов. Звучала негромкая музыка. Пары скользили по льду на экране, но взгляд постоянно возвращался к  ванной комнате, хотя  в приоткрытую дверь была видна лишь спина брата. Неожиданно раздалось громкое веселое хихиканье и сильный всплеск воды. Это Алёша, пытаясь достать плавающую мочалку, потянулся, поскользнулся и по локти оказался в воде. Юля смеялась! Дед сразу это понял. В хихикании отчётливо чувствовалось нежное лукавство. Смеялся и Алексей.  Светло, безмятежно, разбрызгивая во все стороны воду.

Счастливый смех  и озорные всплески воды притягивали. Хотелось подойти ближе, подсмотреть в дверную щёлку. Может, послышалось? Не верилось, что такое может быть. Но гортанно-гордый, задорный смех брата вперемешку с тихим и ласковым хихиканьем Юлии повторились. Глупость какая-то! Как можно быть влюблённым с такой женой!? Невероятно, но они счастливы!  В груди зашевелилась зависть. Отвратительная, липкая зависть. Осознав это, разозлился,   отошёл от двери и прибавил звук телевизора.

Через некоторое время, стягивая с себя мокрую рубашку и фартук, неотъемлемый атрибут одежды, вошёл Володя и положил перед братом нож.

– Смотри, острый, передашь Таше. Я давно хотел ей сделать хороший, настоящий нож, а то мучается, режет своими тупыми,  – весело сказал он, – ты чего такой хмурый, двоечник –  второгодник?

Дед дёрнул недовольно плечом. Много лет назад Володя вздумал ему читать лекцию о моральном поведении. Уверял: когда у человека много женщин, он не умеет любить. Всё время остаётся на второй год. Надо переходить в следующий класс, а он опять возвращается в первый, переживает лишь начальный этап отношений.

–  Это же взаимный процесс углубления! – горячился брат,  –  а ты постоянно остаёшься на второй год! Не развиваешься! Ты застрял в молодости. Делаешь одно и то же в надежде получить другой результат. Так не бывает!

Дед обидное слово запомнил, и не спорил с братом ни тогда, ни сейчас. А зачем силы зря тратить?! Как хотел, так и жил. Ещё в молодости решил, что жить будет в своё удовольствие, или, как говорил Хлестаков, срывать цветы жизни. И рвал, не стеснялся. И эта жизнь его устраивала. Алексей хоть и был младшим, а чувствовалась в нем какая-то сила, правильность, что ли, перед которой пасовал дед даже сейчас, поэтому вместо ответа ехидно спросил:

– Вот, скажи, тебе не скучно, даже поговорить ведь не с кем?

– Как не с кем? Мы с Юлей разговариваем?

– ???

– А вот как:

Я: хочешь яблока? ( беру яблоко в руки)

Она: нет. Хочу пить (смотрит на стакан с водой).

Дед в раздумье шёл домой.  Почему сейчас, на закате лет, тревога, беспокойство, внутренняя неуверенность  охватывает его при виде счастливых пар? Почему у него всё по-другому?    Нет, он не сомневался в правильности своей жизни, нет. Но какое-то непонятное чувство  то ли печали, то ли зависти заставляло вновь и вновь анализировать увиденное, вспоминать свои поступки, свои отношения с людьми.

Вспомнился  ещё один давний разговор с  братом. Тот как раз заканчивал институт и  о деревьях мог говорить часами. Уверял, что в каждом человеке, как и в дереве, есть точка покоя, только сердечного покоя, или точка любви. Она огонёк души. Если кто-то держит свой  взгляд на твоей точке покоя, душа будет петь  и звучать, вспыхнут вокруг все краски жизни.  Около этого огня не могут поместиться все красивые женщины. Толпясь, они задуют огонь, лишат гармонии. Неужели он прав?!

***

Весь день Николая не было, вернулся к вечеру. Весёлый. За столом  непринуждённо, даже озорно подмигивая, разговаривал с Ташей.

– А ты пробовала новый сорт картофеля «Невская»? Белая, крупная, очень урожайная, – с жаром спрашивал он, глядя только на хозяйку.

– Знаешь, мне не понравился сорт. Я люблю пюре, люблю рассыпчатую, чтобы быстро варилась, ну, как американка. А невская очень клейкая, один крахмал.

Дед сидел напротив и слушал, как они увлечённо беседуют о какой-то картошке. Смотрел на искрящиеся ожившие глаза жены, накрашенные губы, на натруженные узловатые руки с появившимся маникюром. «Вот это да?! – поразился дед, – когда это она успела?»

– Нет, розовая ранняя даёт небольшой урожай, а вот волжанка – совсем другое дело. Выроешь куст, а он облеплен ровненькими плодами. Одно удовольствие копать, – ворвался голос Николая в размышления деда и опять пропал.

– Странно, неужели так интересно столько времени разговаривать о картошке?! Или это не о ней? Как увлечённо разговаривают, ничего не видя вокруг, и всё время смотрят, не отрываясь друг от друга. Да, ну, показалось.

Снял очки, протёр стёкла, зажмурил глаза, резко открыл, опять зажмурил, и вдруг почувствовал укус. Укус в самое сердце. Ярость серой змейкой подползла и заразила ядом. Он сидел, молча, перед остывшим чаем и мрачно поглядывал перед собой в тёмное занавешенное окно. Внутри у него что-то сжалось, мешая дышать, и неожиданно взорвалось, расплескалось, залило каждую клетку горечью. Дед вскочил с перекошенным от бешенства лицом, опрокинул стул и зашипел:

– Да, сколько можно?! Хватит! Мелите чепуху!

Недосказанная Николаем фраза повисла в воздухе. Он с удивлением и интересом смотрел на деда, а Таша, мельком, осуждающе взглянув на мужа, встала и загремела посудой.

Мужчины вышли на крыльцо. Вечер, как назло, – просто сказка! Лёгкий морозец. Огромные невесомые пушинки, медленно блуждая, торжественно падали на землю. Свирепость, душившая деда, вроде бы спряталась. Стало легче дышать, но говорить не хотелось. Оба не курили, отравившись один раз в детстве этим зельем.

Николай, подставляя снежинкам ладони, улыбался и, не выдержав напряжённого молчания, сказал:

– Почти двадцать лет прошло, а она не изменилась.

– Как же! Седая вон вся, в морщинах!

– Ну, ты тоже не молоденький и чёрненький.

– Ты зачем приехал? Картошку покупать?

Николай не стал отвечать на колкость, отвернулся, поймал снежинку и, глядя, как она тает, тихо произнёс:

– Помнишь свою первую любовь? – и не дожидаясь ответа, продолжил, – у меня она, наверное, единственная. Поговорил, будто живой воды напился. Понимаешь, ожил…

Снежинки, попадая в столб свет от фонаря, казались крупее и пушистее. Они крутились, толпились, взлетали вверх, выталкивая друг друга в темноту. Николай протянул ладонь и поймал несколько кристалликов, подождал, пока они растают, и продолжил:

– Знаешь, я когда думаю о ней, в груди становится радостно, тепло, кажется: всё могу. А неделю назад так захотелось её увидеть, так захотелось просто поговорить, услышать её голос…

Николай замолчал и, обернувшись, встретился с колючим взглядом друга.

– И вот я здесь. Не злись! Утром уеду.

Дед отряхнул с лацкана его пиджака мнимую пылинку и, ехидно улыбаясь, произнёс:

– Неплохое пальтецо. В секонд хенде приобрёл?

Всю ночь он вертелся в постели и не мог уснуть.

Любовь. Он и сейчас не знает, что это такое. Вернее, именно сейчас и не знает. В молодости знал. В том, что Таша выберет его, он не сомневался. Когда женился, будто крылья расправил, понял, почувствовал, что теперь сможет всё. И действительно, карьера в рост пошла, достаток приличный, дети… Может, и вправду, Таша нажимала на эту точку покоя?!

Живи, радуйся, а он вдруг о любви стал задумываться, сомневаться. А вдруг пропустил ту, свою, единственную. Уже трое детей подрастали, а он всё искал, искал… Были красивые, умные,  а тут...

Старшая дочка аспирантуру окончила, деньги нужны были для защиты, сын учился, младшая поступала в институт. Пришлось вернуться. Кому-то мечты, а кому-то реальность. Семью надо кормить, зарабатывать. Понял: далеко кулику до Петрова дня. Не каждое дерево может петь, не каждому человеку дано любить. Вот и вся любовь! Сказки всё это для детей. Нет её. Уснул лишь к утру.

***

В окно ярко светило солнце,  тяжёлые шапки снега гнули ветки деревьев к земле.

Николай смеялся, что-то рассказывая Таше. В кухне на плите жарилась картошка, заполняя комнаты домашним ароматом уюта и покоя. « Значит, ещё не уехал гость дорогой!» – раздражённо думал дед, резво надевая рубашку. Встал в дверях, подперев косяк.

Таша покраснела, и, не поднимая глаз, суетливо поставила на стол ещё одну тарелку, поправила свою чашку с блюдцем.

От её счастливого, довольного лица сводило скулы, но статус хозяина обязывает, и дед небрежно отодвигая стул ногой, наиграно добродушно произнёс:

– Уже едешь? Могу проводить.

– Перестань, дай человеку позавтракать. Ешь! – с укором, нахмурив брови осадила его жена, и обратила к Николаю лучистый, светящийся счастьем взгляд. – А деревья всё-таки лучше карликовые сажать: и обрабатывать легче, и собирать. Детей напрягать не придётся. А то пока дозовёшься, урожай сгниёт. Или у тебя по-другому?

Николай тепло улыбнулся:

– Ну, что ты… всё так же…

Расставание было прохладным. Но дед долго смотрел вслед своей юности, видя уходившего человека с дипломатом и полным тяжёлым пакетом.

Вечером, закрывая входную дверь на ключ, обратил внимание на мешок. Он был наполовину пуст. Дед подскочил от неожиданности. Руки затряслись, очки съехали на трепетавшие крылья носа, большие водянистые глаза бегали по прихожей в поисках вора. Ползал, ползал целый месяц, старался, носил, даже у соседа прихватил чуток, и вот тебе, на!

– Ташка! Где орехи? – закричал он визгливо, вбежав в кухню, – куда дела орехи? Был полон мешок, а осталось половина!

– Усохли, – спокойно, как ни в чём не бывало ответила женщина, не поворачиваясь и выписывая из книги что-то в тетрадь.

– Как усохли? – оторопел дед. – Так быстро?

Он растерянно смотрел на жену, склонённую над тетрадью, потом сел на стул, вскочил, стряхнул откуда взявшуюся стружку с носка на половик, включил телевизор. Не смотрится.

Жена сидела к нему спиной и писала. Всю жизнь учится! Сколько можно?! Открыл и захлопнул холодильник, стукнул ложкой по тарелке. Никакой реакции. Молчит. Строчит, не поднимая головы. Ну, и пусть! Плюхнулся в кресло. Через минуту подошёл подпрыгивающей походкой:

– А зачем он приезжал?

Таша неторопливо повернулась. Счастливая улыбка блуждала на увядших губах, и морщин вроде бы стало меньше. Разгладились. Серо-голубые глаза наполнены покоем и уверенностью.

– За мной, – услышал он.

Сердце остановилось.

Хотел вздохнуть, и не смог. Рухнул на пол, уткнулся в родные колени и жалобно прошептал:

– Ты же меня не бросишь? Да?

Илл.: Юрий Панцырев