Василий Киляков

Повесть

Объект

Именно по безработице в стране, по опасению потерять и то место, которое я занимал, я терпел вовсе не безоглядно «все тя­готы и лишения» службы и ждал. Ждал, когда же вернется былая уверенность и стабильность. Надежда на возвращенное уважение к моей стране, к человеку была жива. Словом, ждал, когда вернет­ся все на свои места. И забота о служивом, и порядок в государ­ственных делах. Порядок, и смысл - в жизнь простого человека. Постперестроечный советский мир рухнул. Я ждал с тоской и на­деждой - даже и не на перемену уже, а хотя бы на возвращение старого оболганного социализма, пусть не во всем... Скорое окон­чание безыдейного и бессмысленного бытия, когда долларовая бумажка правит миром, - было, казалось, так очевидно. «Девяно­стые, на излете». И разве один только я - мучительно и до по­следнего ждал в доставшем меня безденежье и унижении возвра­щения «империи» СССР. Ждал и не дождался. Тысячи офицеров разделенной по живому страны ждали в ту пору, терпели нищету, настоящие гонения, унижение и развязную травлю армии, но не увольнялись. Подрабатывали преподаванием, разгрузкой ваго­нов, чтобы прокормить семью - пробавлялись кто как и кто чем.

Усилием воли я заставил однажды себя спохватиться и устыдить­ся перед прилавком какого-то третьеразрядного продмага - усты­диться того положения, до которого довел сам себя и свою семью. Спохватился я на мысли той, что вот думаю и прикидываю: а сто­ит ли взять буханку хлеба и пакет молока, или можно дотянуть еще несколько дней на черством хлебе и воде. И именно то, что я спо­хватился от этой мысли и ужаснулся ее, и памятуя о том, что у меня немалая семья, не сам я один живу, а значит, и не вправе решать за всех, голодать ли им вместе со мной, ради моих надежд и опасений. А вспомнил, что именно памятовать обязан был ежедневно, и пре­жде всего именно вот что. Не сказано ли и в Писании: «. а кто о сво­их не печется, тот хуже неверного». И питать, и кормить их, «своих»: «паче, нежели свою плоть» - долг каждого. А затем уже - раздумья о стране, о будущем. И ненависть к «председателям по госимуществу», продажным, разложившим, растерзавшим страну, - и это тоже долж­но быть «потом». И презрение к партфункционерам, прежде уважа­емым, но отдавшим победу партии, доверие народа, - все отдавшим очень легко, не за понюшку табака. И недоверие к ним - тоже потом, к тем из них, кто присягнул в поспешности новой власти, чикагским мальчикам и «первому президенту».

И все ясней становилось, что ждать, в сущности, нечего уже. Ждать преступно и опасно и для страны, и для выживания. Все ясней становилось: государственный строй Союза невозвратно и навсегда погублен. И это озарение беспощадного смысла и бездонной, ин­фернальной какой-то опасности и призрачности судьбы, уготовлен­ной теперь стране без всякого согласия с ее народом, «сынами и до­черьми» ее, наследниками этой земли, - открыло мне вдруг простую истину: держаться за прошлое бессмысленно и, быть может, даже губительно и преступно. И понимали мы тогда, что вот и довели се­мьи свои до полной нищеты такой преданной службой-«работой» именно потому, что и опасение, и гордость сковали, точно цепями, способность действовать и мыслить... И нужно, как это ни высоко­парно звучит, «идти вперед с открытым забралом» и «приветство­вать звоном щита» все, пусть даже и гибель. И все же необходимо двигаться, а не озираться - и вот тут-то и был (и есть) единственный и достойный способ выжить, только здесь и нигде, иначе.

Именно такой строй мысли и толкнул тогда в «безопасность», то есть фактически в рабство «собственное» от концерна «ЗАО», а проще говоря, в охрану. Так вот именно то, что я больше всего пре­зирал в жизни, даже ненавидел, - именно это и стало и судьбой, и настоящей профессией. И вот - охранник, да еще и личный. И все с той же самой оперативной кобурой под мышкой, в которой плотно зажат по-прежнему пистолет. Но теперь уже не «Макар», а служебный ИЖ-71. Замена боевого ПМ на служебное оружие как бы даже подчеркивала нравственное и физическое поражение. И вот я уже не узнаю сам себя: все ли это я тот же, бывший тяжело­атлет, полутяж, мечтавший о карьере Юрия Власова, и именно я ли тот и есть, «феномен», который должен укрощать и себя, и совесть свою все тем же единственным убеждением, что и это тоже судь­ба, ее, судьбы, подарок - и эта «служба». Хоть и на «юрлицо», но и это все необходимо принять как должное. И вот вынужден лгать себе, что и эта смена ненадолго, и действо вторичное и проходное. Вернется все на круги своя рано или поздно. И едва только я «под­нимусь» как писатель, я брошу и эту охрану, эту так похожую на услужение «службу» частнику. А быть может, и столицу тоже. Бро­шу навсегда. И эта охрана, она ведь только вдруг и кратковременно мгновенна, как жизнь-поденка. Да и что постоянного и вообще в этой жизни? Но что-то уже тогда подсказывало мне, что нет ничего более постоянного, чем временное... И еще... и еще приходилось убеждать себя, что не я первый, не я последний. И что эти тщет­ные хлопоты в казенном «офисе» - это хоть и не приговор, и даже еще и не позор, о котором так славно сказано у классика, что «при­служиваться тошно», а единственно только компромисс ради. А чего, собственно, ради.

Что-то говорила мне еще тогда моя совесть. Напоминала, что многие даже и боевые офицеры, мои товарищи, которые и реко­мендовали меня на эту новую «службу», и они - тоже терпят. Вынуж­денно и временно (это тоже понятно). И едва ли не все вынуждены терпеть. «Терпилы». И «контора», будто бы и она, сама контора (комитет), терпит, вся под властью коммерсов. Она, конечно, выбе­рется и овладеет ситуацией. А пока отсылает для охраны кадровых офицеров и прапорщиков, и вполне официально, к влиятельным и богатым «представителям бизнес-элиты». Да и чины МВД - меч­тают о частнике, пусть и «авторитете», «законнике», лишь бы пла­тил хорошо. Такое время. Мутное, тревожное время девяностых. В основном же ничего не изменилось, даже и антураж в кабинетах начальников охраны один и тот же, такой же, что был и в кабинетах советской «конторы»: на столе обязательный бюст с кабинетным Феликсом Дзержинским на бюро, выполненным в меди, появился разве вот еще и фотопортрет «господина президента». Вот и все. Да еще здание «госслужбы» из пасмурного серо-грязного, с краше­ными стенами, казенного и сурового вида, мрачно дикого цвета, сменилось теперь для меня на частный фасад, на ярко освещенный «офис» с подсветками-цветами на розовом фасаде концерна, да вот еще - на голубые ели, рассаженные вдоль забора и по периме­тру нового места «службы». Да евроремонт. По последней моде. И глядя на это превращение великой вчера еще державы в Золушку, странно удивляло: у государства вдруг не стало средств, государ­ство стало нищенкой. Все средства перекочевали к бизнесменам. И тем более казалось странным, что государство стало нищим среди миллиардеров-олигархов. Но как это понять, как постигнуть все это. И уверяют, будто бы законно и даже обоснованно. И с самы­ми лучшими соображениями все того же «выживания». И сказано твердо: «Пересмотра приватизации не будет». Только вот в душе появились, свили гнездо мрачный неуют и дерзкое недовольство, которые и подсказывали, что дело еще и в том, что каждый из нас с девяностых стал немного предателем и немного дезертиром, под­чинившись вопиющей этой несправедливости. И каждый офицер причастен этой торговле, этим сребреникам, этой тоске и нищете. И от этой мысли становилось тошно и горько. И совестно.

И да, не оттого ли и здесь, в этих офисах, было непривычно, осо­бенно вначале, и бело, и чисто, среди желтой яркости коридоров царства той «бизнесвумен», к которой меня привели и к которой я пришел наниматься на службу. И платить тотчас обещали в десять раз больше, чем на госслужбе. Но служба ли ждала впереди на са­мом деле и в полном смысле слова? Или, быть может, ждала некая сделка, торговля будущим? И своим, и будущим детей и внуков... Где же это древнее, смешное теперь в своей архаике, то незыблемое офицерское, дворянское, российское, эта твердыня духа: «Сабля - государю, кровь - Отечеству, а честь - никому».

.То, что многие часто объясняют единственным: «Рыба ищет, где глубже.», - все же мало утешало и слабо, ничтожно объясняло насущный день. «Сердце - камень, ко всему привыкает», - говорят в народе. И внутреннее оправдание заботой о детях, оправдание необходимостью выживания крепло, настаивало, настраивало на единственно возможный лад. Отодвигало все вторичное и наконец вполне овладело сознанием. Внутренние упреки «забывались». За­пивались и заедались. И та еще примета, что когда звенит в кар­мане, то разгибается спина, стала последним аргументом в выбо­ре «за» и «против». Именно то, что теперь я стану получать в иной день больше, чем получал в ФСО в целый месяц, что смогу (нако­нец-то) «честно» смотреть в глаза домашним, оправдывало и обе­ляло в собственных глазах окончательно.

«Почувствуй финансовую свободу, разогни спину», - говорил некто справа. А тот, что слева, твердил: «.И не стыдно тебе охра­нять новоиспеченных «господ»? И чьи они «господа»? И кто теперь и ты, ты сам? И не претит ли тебе, и литератору, и человеку в зва­нии и в погонах, охранять этих «господ», рвущих страну на куски, как рвала бы добычу волчья стая. И в гонках по столице, в вечных разъездах этих господ-выскочек из 90-х, во всех гадких выходках их, в выигрышах и в проигрышах в казино и выездах на встречку автострад, во лжи о добре и лжи о зле, лжи о превосходстве винне- ров-«сверхлюдей» над толпой, над «лузерами» - не претит ли тебе быть на их стороне?.. За деньги».

.Итак, вот он, новый руководитель, как это модно звучит: «ге­неральный директор» - официально. А на деле - малограмотная «чесотка», как именовала ее, бизнесвумен, охрана, - «вип-персона», вечно создающая проблемы из ничего, на пустом месте, проблемы, которые с таким напряжением, подключая все старые знакомства и связи, используя подкуп и убеждения, вынуждена была решать эта самая наша наскоро составленная группа - «безопасность». И она, эта новая барыня, «ньюс», всплыла на гребень успеха так же ско­ро, как всплывает на воду все, что легче воды. Все достоинство ее, казалось, в том лишь и состояло, что папа ее - однопартиец и друг высокого, очень высокого ранга чиновника, звонивший запросто напрямую «самому» Романову, - папа, прирожденный делец и лов­кий «прихватизатор»-строитель, работавший с откатами, почти не скрывая этих откатов, - строил весело и даже надменно, едино- правно и постоянно выигрывая по тендеру - конечно, не без помо­щи «божьей». И все так же весело и надменно никогда не брезговал он наживаться за счет недоплат работному люду - строителям, да и просто невыплатами, отсроченными в бесконечность. То есть во­все даже как бы и напоказ не боялся греха «вопиющего к Богу об отмщении». Многим сотням работяг-строителей задерживали вы­платы до «обналички векселей», чтобы выплатить зарплаты с при­были и с процентов векселей, объясняя голодные пайки «санацией банков», и не только этим, а и игрой на бирже самой «барыни». И прочее, и прочее. Зато «чесотка», дочь «строителя», - не вылезала из бутиков и тайных московских казино «для элит».

И вот, до полусуток не выходя из машины, приходилось разво­зить по делам этих «высокоохраняемых господ», с их бумагами, и их самих, и их родню, и друзей «по точкам» и тайным темным до­мам. Или сопровождать саму «бизнесвумен» в ее вечных дефиле и шопингах по бутикам, ресторанам с заветными заведениями или с салонами «тату», престранного «пирсинга», по знакомым и зна­комым знакомых. И тогда каждый принужден был слушать и слы­шать и вынужденно поддакивать ее восторгам по поводу некоего Тимати или Николая Фоменко - с ее же упоительными рассказами о жизни теле- и рок-звезд или диджеев... Или актеров. Именно в эти времена актеры стали всем и во всем. Актеришки. Или о жизни «звезд», совсем недавно зазвездившихся. Или отзвездивших очень рано и даже ушедших в расцвете сил. А иногда она останавливала вдруг свою милую трескотню и спрашивала: «А где мы видели те обои, такие чудесные, синенькие, веселенькие, итальянские?..» И приходилось мучительно припоминать, напоминать ей, где имен­но, вероятно, и когда мы могли видеть то-то и то-то. А возможно, и обои итальянские. В каком магазине именно «мы» могли обратить внимание и на «веселенькие». И в какой день недели именно это, скорее всего, было. И так часто, по любому поводу. А иногда, сразу и просто: необходимость командировки. На несколько дней и как-то вдруг. Час или два на сборы и для закупок самого необходимого, и тотчас же указание быть готовым к отправке на некие заимки охото-

хозяйства, куда-нибудь под лесистый Муром или под - бескрайнего волжского и степного размаха - Нижний Новгород. Или под Злато­главую, с лобастыми великими храмами, Суздаль... И тогда где-ни­будь под Большим Болдино или на дороге «Золотого кольца», среди намоленных храмов становилось еще больней и тревожней на душе. «Так что же, - спрашивал я себя самого, - такой ли ты службы и жиз­ни желал?» Или и еще категоричнее: «А писатель-фронтовик пошел бы в частную охрану? Или поэт-фронтовик?..»

Имя ей было - Люда, Люся. Но требует, чтобы ее называли не ина­че как Маргарита. Она все еще миловидна и даже грациозна порой. Проворна и ловка в движениях, быстра на решения. Весьма сообра­зительна и сметлива. Но как-то все в свою сторону, как-то все по-зве­риному, даже по-крысиному: под себя и быстро-быстро. Реакция ее мгновенна, но недалека, недальновидна, и решения неприкрыто циничны. Вечно взлохмаченная, голос осип от постоянного курения дорогих сигарет. Тембр слаб, а запах духов и дыма - эта смесь при­торно-пахуча, узнаваема. И не потому ли летят эти окурки сигарет, один за другим, вылетают в окна машины недокуренные, остав­ляя в салоне возбуждающий запах некоего интима и тревоги, - не оттого ли, что счастья все-таки нет. И от каждой какой-то давней забытой встречи, даже удачной сделки остается лишь печаль да бессмысленность. Не знаю отчего, то ли от запаха этих сигарет с пластмассовым угольным фильтром, что напоминает мне запах пудры моей учительницы из моего детства, то ли еще отчего-то, но иногда пронизывает жалость к ней. Или только так кажется. Но несчастное бытие в богатстве и в достатке оставило отчетливую пе­чать на всем ее существе. И даже на ее голосовых связках остается все тот же табачный след глубокой печали несчастливого, впрочем, человека.

И пожалуй, если бы она захотела спеть простую русскую песню, это получилось бы по-настоящему трогательно - так осип и сел ее голос, такая сквозила прозрачная печаль, плохо скрываемая за на­пускным высокомерием. Тем более если бы спела она что-то про­тяжное, в манере и в репертуаре французских шансонье. Не знаю, почему приходили, приходят иногда такие мысли. В сущности, да, ее жаль. Она не любит ни русских храмов, ни русских песен, ни ча­стушек, «не понимает» и А.С. Пушкина. У нее нет даже собственного подлинного имени, а значит, нет и святого покровителя, ангела-хра- нителя. Нет, по сути, ничего, что поддерживает на плаву простого русского человека, что связывает его с этой жизнью и страной.

Иногда, когда присутствует начальник СБ (службы безопасно­сти), ее предусмотрительно и в третьем лице вынуждены называть неопределенно и коротко, как выстрел дуплетом в небо: «Объ-ект». И этим все сказано.

Объект охранять - не то чтобы тяжело, а порой просто мучи­тельно - так непредсказуема она в поступках и замыслах, истинно «некто с гранатой». Говорит одно, думает другое, а делает третье. Или даже четвертое. И при этом, пытаясь прикрывать истинные свои чувства неким флером «великосветской» простоты и непри­нужденности. Очень скоро за этой легкостью отношений чувству­ешь натянутую тетиву недоверия и подозрительности. И как же изматывает эта скрытая подозрительность, это недоверие ко всем и ко всему, к каждому. Это несчастное создание никогда не читало ни Евангелия, ни Н. Рубцова. А если читала, то ничто не трогало ее, ни одной ее струны. Она сплошь «западник». Аппликация с Запада.

Бывший комитетчик, возглавивший это наше СБ, наловчился все вопросы и претензии от нее, даже самые серьезные, перево­дить в шутку и тем ловко обороняться. И все ему сходит с рук (или с губ, с уст). Он обещает повысить чаевые (читай - зарплату) и сулит повышение по службе. Обещает отдельный кабинет и должность «замгенерального по связям». Но все это можно ожидать только с улыбкой. И, наконец, он подарил мне свою охотничью «Сайгу». Вынес ружьецо любовно, в чехле, с торжествующей и тихой гру­стью, словно расставался с любимым существом, а не с трофеем. И пока «раздевал»-разбирал ружьецо, внушал мне (вместо поздрав­ления с днем рождения) статьи и обязанности, и ответственность по работе, опять-таки с шуткой, и тут же сообщил, что я вынужден­но остаюсь на время вместо него. Это стало новостью:

- Теперь и на время именно ты отвечаешь за все. От давления и количества «атмосфер» в камерах колес ее лимузина до сохранно­сти всего того, что находится в карманах, в ее сумках, - все и всегда должно быть в целости. И конечно, по безопасности посетителей. Сход-развал колес и вся подноготная... О гостях и посетителях Объ­екта и обо всем ставь в известность меня. Кстати, похмелье шофе­ров вчерашнего дня по твоему недосмотру - тоже на твоей совести.

На днях мне показалась «наружка», но этот факт я вынужден был оставить для себя во избежание лишнего шума. Следили не за Объ­ектом, а за нами самими. Хоть, конечно, я предполагаю, что имен­но Маргарита-Люся-Луиза-Объект успела-таки насолить кому-то и этот «кто-то» нанял слежку. Кто они, филистеры-филеры-топтуны или профессионалы? Смена машин по магистрали была хорошо организована.

Началось с того, что в одном из московских ночных казино у этой «волшебницы момента» выкрали шубку и борсетку с ключа­ми от дачи. И это случилось как раз за неделю до угона ее любимо­го автомобиля. А накануне угона неизвестные разбили стекло и выкрали с сиденья лот-сумку с ее документами на аренду здания на юго-западе, холдинг переоборудован был из детского сада № 5 и вот теперь - перестроен во второй «офис» ее филиала. Такова примета времени: всё против детей, но для... больших людей. Не оттого ли детей рождается все меньше, а взрослых умирает все больше. Убыль населения. И не помогают ни посулы «маткапи- тала», ни достижения здравоохранения. Пускать детей в такой справедливый и внимательный мир, который расцветает пыш­ным веником вокруг нас, пускать детей в эту жизнь - желающих все меньше.

Дела по расследованию этих краж развивались все стремитель­нее, и хорошо, что сам я в это время был отправлен в Тюмень, а затем и в Нижневартовск нарочным. Я был отправлен с такой сум­мой в евро, за которую местные бандиты-нефтяники положили бы плашмя и надолго, прямо на взлетной полосе. Навсегда, быть мо­жет, положили бы. Ни секунды не задумываясь, и не только одного, а даже и всех провожавших меня фельдъегерей. Взвод положили бы. Конечно, с этаким кошельком-подушкой, опломбированном в десяти местах, - едва ли не в течение трех суток - вздремнуть не пришлось ни минуты. И лишь по возвращении я узнал, что «Лексус Эл-Икс», угнанный у Объекта, уже в розыске.

Накануне вечером Марго, приехав на дачку, оставила автомо­биль прямо во дворе и, поднявшись с очередным «другом» в ман­сарду, выключила свет. До утра свет уже не включался. Тогда-то и «подломили» дачку. Собаку усыпили в два счета (хоть натаскивали «на чужих» два месяца). Братва легко перемахнула через забор, от­крыла ворота легче легкого и завела облюбованный «Лексус». За­тем - и бесшумной работы кадиллак-кабриолет. Обе машины «вос­парили» по бескрайним просторам России или провалились, что ли, надо полагать, в преисподнюю.

Ввиду того что во все время этих событий я был послан нароч­ным с деньгами, все происшедшее меня задело лишь по касатель­ной, косвенно. Но и здесь из-за общих проблем пришлось напря­гаться основательно, известное дело: лес рубят - щепки летят.

Обе «головы» службы внутренней безопасности - Лямпорт и Олялин - были уволены в один день. Жизнь многим в «ЗАО» как-то вдруг стала казаться невозможной, хоть прежде нрави­лась невероятно. Нравилась и эта забава - за два часа по звонку безопасности убирать подальше со двора офиса личные автомо­били персонала: налоговики могли «неправильно» понять такое обилие дорогих лимузинов в небогатой, судя по отчетам, фирме. Было забавно видеть, как в открытые ворота стремительно выле­тают иномарки всех цветов и размеров. Налоговая полиция, од­нако, никогда не обижалась и «не возбуждалась», словно не виде­ла и не замечала ни этой роскоши автомобилей, ни дороговизны приема и угощений. И вот теперь, после возвращения из Тюмени, я и сам стал подумывать о покое, о жалкой, но честной зарплате и о глубоком спокойном долгом сне. Даже и просто об отдыхе. Хотя бы и временном, хотя бы и на месяц-полтора. Стал болезненно мечтать и лелеять надежды на святки с хорошей охотой, совер­шенно независимой, в полном одиночестве. Стал мечтать о твор­честве, сумерками, в совершенной глуши... Об одиноком ужине и, что казалось слаще всего, о возможности разобраться-таки в на­копленном ворохе рукописей, в собственных мыслях и чувствах. Мечталось о какой-то архимедовой точке опоры и отсчета. О том самом главном, что всё откладываем мы на многие годы, а полу­чается нередко, что навсегда.

В сущности, я имел теперь право на эти мечты. Заслужил их. И уж тем более - имел полное право на три отпуска за три года этакой преданной и нелегкой службы.

Три года тому назад я был возвращен по отзыву из отпуска, так и не добравшись до пыльного Адлера. Меня сорвали назад в столи­цу с южных берегов, из-под Туапсе. И что болезненней всего, без особой, как оказалось впоследствии, нужды для двуликого Януса - «ЗАО». С тех пор все мои попытки повторить маневр с отпуском пресекались в одно-два слова.

И вот этой зимой моя мечта о покое, о лесном снежном черто­ге в глуши, об очарованной тишине в царстве-государстве, в сво­ем «имении», на природе в старом родовом доме, о лыжах, да вот еще и о тоскующей по моим рукам и пока еще не собранной «Сай­ге» (даже и не пристреленной) - о том ружье, которое покоилось в смешном самодельном сейфе на ножках, привинченных к полу, - эта мечта наконец-то отбыть в места моего счастливого детства начала сбываться. Становилась все необратимей, болезненней, на­вязчивей. Я мечтал о родной деревушке под Рязанью, где прошло мое детство, где окончена была начальная школа. Дом в две связи остался от бабушки. Сколько было связано с этим домом! Память всегда приукрашивает прошлое. Но даже и не зная этого, верно, и этот вселенский обман «что прошло, то будет мило», - мысли мои возвращались теперь уже постоянно, до болезненных галлюцина­ций в милое сердцу прошлое. И засыпая, я видел цветные сны, при­нявшие некое подобие ЛСД снов.

Эта мечта-надежда выматывала до спазмов, до аритмии сердеч­ной. Там, где-то далеко-далеко в прошлом, было все ясно: и первая дружба, и первая любовь. И белые грибы, и купание. И вишня чер­ной спелости сортов: «Владимирская» и алая - «Тургеневкая», и за­водь с рачьими норами в родниковой речке среди ядовито-желтых кувшинок. Сквозная, прозрачная до косточек смородина - все это было там, в дальнем детстве, в той стране-стороне, где пригнулась к земле от тяжести ягод и дождей вишня, черная, гибкая, с выкипев­шей янтарной смолой на черных стволах. И там же, в детстве, оста­лись навсегда и корзины белых грибов, радостно собранных, и ска­зочных уловов рыбалка со щуками и вьюнами. И как забыть все это? И вот сердце, остро и жадно ожидающее возвращения детства, со всеми его переживаниями, - сердце, ожидающее каждого сна, чтобы насладиться образами сказочно и мощно приукрашенных фантазий, - бедное сердце атлета и поэта, мучило и истязало самое себя, невольно.

Я еще пытался забыться, «катался» на этом сердце, таская желе­зо в спортзале тоннами, стараясь вымотаться. Но сердце и теперь выдерживало, хоть билось уже туго, с затяжкой: ударит - и зам­рет. Это было нечто подобное той аритмии-ностальгии, которая за три месяца вымотала меня когда-то в Германии, в Висбадене, куда (по местам Достоевского и по местам отдыха русских князей) я по случаю отправился по предложению Гете-Института и язы­ковых курсов... И на третьем месяце сбежал из этого кукольного чистенького и самодовольного городка: так заболел я тогда по ро­дине, по семье. Теперь была та же ностальгия, даже и томительней. И теперь это было несомненно: печаль по дому, по исконно русско­му языку и по русскому быту.

Богом определено каждому родиться именно там, где суждено и сгодиться. И тот, кто уезжает, нарушает Божье установление. И чем дальше он уезжает от места своего рождения, тем в большей степе­ни принужден будет носить в сердце тоску по не исполненному о нем замыслу Творца. И вот такая же внезапная и острая боль-кру­чина стала все чаще терзать, изводить и тормошить, и мучительно донимать... А как там, в деревне?

Деревня, в которой никого теперь уже не осталось: бабка с дедом давным-давно покинули этот мир, - деревня эта казалась теперь са­мым реальным, подлинным местом, именно и только тем местом, где стоило жить. И даже и более того: имело смысл и было ради чего жить. Жизнь важна не ради самой только жизни - жизни раститель­ной или животной, жизни-подарка. Жизни, «данной нам в ощуще­нии», в осязании, запахах и в замкнутой системе «раздражение - реакция». А важна и необходима именно ради того процесса жизни, кипения ее и переживаний, в которых созреваешь к Небу. Именно так мне думалось. И именно так зрела и оживляла меня примером своим вишня в вишневых прохладных садах: не только ради черной спелости, а и ради той радости, которую поселяет она в сердце чело­веческое. Как радуют и ландыш, и подорожник. Именно так выспе­вали огромные боровики и бросали споры, и продолжались, и дли­лись в этом сплетении своих корневых систем в единстве с деревом, с травой-муравой, с ежевичником, - и в этом симбиозе солнечного бытия земли и неба тоже был великий Замысел о человеке. Именно так начертано было жить и мне, выполнить свою обязанность там, на родине, в деревне. И те, кто бежал в вонючие города, пусть даже и по весьма веским на то основаниям, казались противниками За­мысла о себе. И хоть я и по-прежнему с иронией называл деревеньку барским своим «имением», все же и в шутке этой таилась такая без­дна здоровой солнечной печали, той, что и не высказать.

...То и дело в быстром сне проносились в живой памяти давние кряжистые, разодранные повдоль невероятной силой жизни вели­колепные вязы и тополя в снегу. И тальниковая речка в распадке, и ракита, и ива в три обхвата над прудом. И черемуха в цвету, распро­стертая, как снежная простыня, бьющаяся от ветра в низинах. Ви­делся внутреннему взору стрижовый глинистый бережок, крутой, точно срубленный огромным топором, страшным ударом. Земляной изрытый непогодой и палыми, с вывороченными корнями вековеч­ными соснами луг, и речные распадки со стрижиными норами-гнез­дами в желтых суглинистых недалеких оврагах. А у речки - палисад школы с пеньком-обрубком, торчащим вечным укором директору школы и ветеринару. Ветеринар по пьянке спилил на пару с плот­ником Алешкой огромную красную рябину у школьного крыльца. «От нее только мусор, тут и паутина летит. Да гусеницы и бабочки», - мотивировали оба свой подвиг со спиливанием и порубкой рябины. Мы же, ребятишки, так жалели эту курчавую густую величественную, как осенний пожар, рябину, так грустили о ней. И непонятно было нам, что такое гусеница-тут, и куда он идет, этот тут, и откуда этот тутовый шелкопряд у нас, в срединной равнине русской. Этого, по правде, и сегодня невозможно понять: Россия же, не Китай.

.Итак, два неиспользованных отпуска потрясали возможностя­ми и той несказанной обещанной прелестью одиночества, творчест­ва, перекладывания записок с места на место в той живительной за­думчивости, которая облагораживает душу и оживляет думы самые сокровенные. И все же ежедневно все еще была и обязательно мучи­ла до этого отпуска столица с ее рампами афиш, с витринами хру- стальнейшими «баккара», хрусталя, подсветок и прочей мишурой, такая привлекательная для Объекта и такая придурковатая бессмыс­лица для меня; с бессчетным размахом этих ярких щитов и плака­тов. С отвратительно и ослепительно бегающими огнями взад и вперед, и куда-то вверх, ввысь, к дьявольской матери, с улетающими огнями казино, с размазанными по снегу блестками мерзлых луж от засыпанных солью дорог, с сумасшедшей и какой-то павлиньей гор­достью, и при всем этом тусклой, и особенной в эту сиротскую зиму навязчивостью. И вдруг - с пронзительной и окончательно страш­ной тоской, с предчувствием инфернальной тысячелетней бездны для всех и общего ощущения этого падения в общую пропасть.

Придерживая локтем служебный пугач в оперативной кобуре, выбрался на Тверской бульвар из вновь купленного автомобиля вместо угнанной машины - и вдруг ошалел от всей той сутолоки, от несмолкающего, какого-то похожего на шум морского прибоя шквала звуков, терзающего машинного воя, летящих ошметок грязного снега, вони газа и бензина, - от ползущих сквозь пробки машин с включенными фарами. Неукротимо несущихся вперед с включенными огнями, как трансмиссия. Опекушинский Пушкин грустно смотрел под ноги, стыдливо и покаянно в снежной своей ермолке... Именно в этот миг я твердо решил: в деревню. С сугро­бами. С зайцами-русаками. Кроме того, мой новый начальник и «друг» Валентин Валентинович - новый мой «покровитель» - что- то и вовсе в последние дни не внушал доверия. Даже напротив, внушал опасения на будущее. Понималось, что теперь нарочным в Тюмень я вряд ли буду отправлен, чтобы ускользнуть от беды. И что-то внутренне говорило, обещало мне новые события-переме­ны. Что-то предупреждало, что он - один из того именно типа лю­дей, которые наподобие гончих, не оглядываясь, идут по раз и на­всегда выбранному ими следу, ничего не видя и не слыша вокруг. И добиваются своих задач вне зависимости от нравственных устоев и систем. Они вне координат общества. Они вытаптывают поляны, в том числе и земляничные, не считаются с другими в этой жизни. И вот этот - некий Карнаухий - как-то на беду попал в доверие Объ­екта. Прочно присел в ее кабинете. И весьма основательно занялся делами, которые далеки были от безопасности.

Я вошел с рапортом к Объекту. На столе стояла бутылка откры­того «Хеннесси» и лежал шоколад. Прочитав со вниманием мой рапорт, он посоветовал: «Зачем же так сразу - расчет. Все образу­ется.»

- «Когда образуется все, то и незачем жить.» - попытался по­шутить я, зная то болезненное обожание стихов нашей «бизнесву- мен» - обожание некой поэтессы и ее бывшего друга и мужа (ко­торого она ставила выше А.С. Пушкина) - диссидентских стихов и плетеных поэтических кружев, которые и впрямь так легко спутать с истинной поэзией.

Он не понял, но она поняла и слегка кивнула.

Он опять усмехнулся и вопросительно поглядел с поволокой в глаза Объекту. Объект опять сочувственно слегка кивнула головой и напомнила мне фамилию поэта, строчки из которого так цепко удержала моя память.

- Вот-вот... Отдохните и решите сами, - сказала она. - К вам по части охраны и доставки «кэша» у меня претензий нет и никогда не было.

Я с тоской посмотрел на «Хеннесси».

Уже за дверями я подумал, что Валентин идет по следу верно. И след им, Карнаухим, выбран безошибочно. «Дичь» не уйдет от него. Объект уже в хватких лапах и совершенно очарована им, как это бывало очень часто, всегда бывало с ней. Она легко очаровы­валась новым. И эта влюбленность будет длиться месяц или даже два, смотря по обстоятельствам. А если в такой короткий срок он уже сумел настойчиво влезть в «субъективные отношения» и, по существу, даже и в управление «ЗАО» (она - только задумчиво улы­балась), на этот раз двухмесячный период может продлиться и три месяца, и полгода. И тогда эта мысль: исчезнуть, испариться на месяц, два, три, а быть может, и совсем - «лечь на дно», на снег, под снег, закопаться, как те сектанты когда-то в Погановке под Пермью закопались в землю, ожидая конца света. - эта мечта и здесь от­крывала и подтверждала какую-то сермяжную подлинность и сво­евременность жаркой моей мечты - уехать.

Известно, что и животные, и сумасшедшие необычайно остро и ясно чувствуют надвигающуюся на них опасность, чувствуют траге­дию и бунт стихий, возникающие отдаленно тайфуны или тайные и дальние признаки землетрясения. Этот факт давно установлен и в психиатрии имеет свой термин. Так, может быть, и Погановка - не случайное это было пристанище окопавшихся под землей полоум­ных, а, быть может, тонкое, тончайшее предчувствие напряженно переживающих свое бытие полусумасшедших, постящихся длитель­но людей, сектантов, - их предчувствие чего-то большего, чего-то страшного и дальнего? «.Нет-нет, конечно, все не случайно. Нет ни­чего случайного в этом мире.»

И вот я уже в поезде. Ехать далеко, за Рязань, не доезжая Тамбо­ва. На границе с Тамбовской областью - моя тихая заводь. Память моего детства. Там и быть. И - ближе, гораздо ближе, чем мне каза­лось по детству.

Поезд идет и останавливается как ему вздумается, «кланяется» каждому столбу, каждому полустанку, но это уже не раздражает, а даже успокаивает. Каждое новое движение от любого полустанка радует, наполняет душу тишиной, торжественным и веселым ожи­данием. Бесконечно думается, глядя на эти белесые дальние поля с голыми лозинами, похожими на розги, торчащие из-под снега на­ружу и вверх, на завьюженные теперь горелые болота с сухими и тоже обгорелыми березами без вершин. Думается о прожитом. О смысле пережитого...

Я молча, сквозь брезент вещмешка трогаю уродливо-ладный приклад «Сайги» и засыпаю. Я еще не знаю того пути, что придет­ся мне одолеть, того снежного бездорожья, того страшного чувства богооставленности и тех минут счастья, боли и прелести, что ждут меня в родной деревне.

Продолжение