Василий Киляков

Рваный роман

«Роман «в короне»»

Часть третья

* * *

Сын-подросток у святого источника, бьющего из-под глубокого  угора. Овраг по Ярославской дороге - станция «Клязьма» и поселок вдоль одноименной реки. Крутизна к реке почти отвесная.

Шел вдоль реки, по-над этой крутизной. А внизу – хрустальной свежести источник, освещенный в честь иконы матери Божьей Гребневской. У источника сидит малыш лет девяти. Я сразу узнал сына. И так задумчиво сидел он, глядя на огнистые струи светлого родника, сидел долго. Припав к струе, он наполнил пятилитровую банку из святого источника, играл со струёй, рассматривал. И смотрел на него с высоты. Он наполнил банку, вторую, попил и присел.

О чем может так напряженно думать или мечтать малыш девяти лет? И вот – так остро, до боли остро почувствовал я, что все мы на этой земле изгнанники, и я и он, и вон там вдали – те, другие… И все мы с рождения чувствуем это так напряженно-остро, с такой тоской, что не выразить словами, и, значит, тоскуем об утерянном в прошлом ином бытии, лучшем, чистом… Бытии с кем? С Богом? И вот теперь до боли мы ощущаем свое сиротство и тоску по какой-то иной, истинной родине. Которая кажется невозвратимой, кажется  существующей далеко, где-то в иных мирах, тех мирах, которые так отличны от этих, - и так несравнимы и несопоставимы, что представляются эти земные места – противоположными, даже и отдаленно не напоминающими те иные пределы, коих мы были, некогда (вероятно), достойны. И с которыми ни в какое сравнение не входит эта бледная грешная, странная земля…

…Корабельные сосны косо и неприютно нависали над крутизной обрыва, канадские срезанные клены в солнечном сочном восходе, казалось, безмолвно слушали небо; иные – словно молились, стоя на коленях вокруг моего сына и источника. Иные – жалобно выставив дупла своих сучков – угрюмо показывали их мне, эти черные дыры – следы ежегодной обрезки, – как воины показывали бы свои раны. «И этим деревьям – и то не благо здесь, на земле», – так ясно легло на мою душу, словно кто-то вслух сказал мне эти слова, даже и не называя их, а так, одной мыслью…

Я окликнул сына. Он весело и легко побежал ко мне в горку, торопливо прыгая и выбирая, куда ступить… Боже мой! И эта радость встречи с сыном, не омраченная на этой неуютной, строгой и равнодушной ко всему земле, – на этой холодной и пустой планете, – эта радость встречи показалась мне так дорога, что я, пожалуй, не отдал бы ее за все богатства мира.

И всё думалось, когда мы шли вместе домой и несли воду с источника: «Господи, а где же души наши? Ведь они – с Тобой и у Тебя. И какова будет встреча наша с Тобой, ведь все мы – лишь печалинки и лишь горчинки по тебе.  Хоть и сами так часто не осознаем этого. Мы все-все  дети Твои…»

-----------------------------------------------------------------------------------------------

* * *

Невыразимо прекрасное небо весной 21-го года. Но есть и что-то грозно предупреждающее в этой красоте. И при постоянных ветрах, движении туч и облаков. Белоснежные на грозном желто-зеленом фоне, они постоянно бегут и восстают, и вновь волшебно возникают самыми причудливыми очертаниями, меняются в столпах света и солнца рядом – то с чернильно – дымным небесным пространством, то-индиго. И вот они идут-движутся и стоят - не движутся: те, что вверху надо мной, – быстрее, те, что вдали, – медленнее, и от этой их медлительности  кажется, что – текут они в другую сторону. Получается, что облака и тучи кружат и кружат. И так – и неделю, и две… И все это время, ежеутренне  – красный, пылающий, грозный закат…Затем – опять желтый, палящий, с высоким индиго – желтый восход. И над всей этой пышной красотой – красный уголь солнца.

Сказано в Писании, что  когда смотрите на красное солнце, говорите: завтра будет холодно… И как истинно-страшно это: «…Маловеры… Знамения солнца умеете понимать, а знамения Духа – нет…»…

И кажется странным, невозможным, кажется нелепейшей выдумкой, - как можно заразить это небо, этот мир Божий каким-то вирусом, невидимым, незримым и который невозможно осязать, обонять, видеть… Каким-то подобием радиации. Неужели, кто-то осмелился покуситься на это намеренно. Немыслимо. Дъявольская затея.

-

* * *

Работаю, пишу теперь мало, и всё меньше и меньше, исключительно для себя. Где-то в письмах-эпистолярии десятитомном Алексея Толстого сказано так, что кто же станет писать на необитаемом острове, если будет знать доподлинно, что никто и никогда не прочитает его рукописей… Никто. Только сумасшедший. Вот я такой сумасшедший и есть. При СССР, сетуя на цензуру, «диссиденты» жаловались, что работать над рукописями можно только на перспективу, писали в стол. Теперь нет смысла и в стол складывать. Мало у кого из пишущих ныне не детективы, и не фэнтэзи с «попаданцами» в иные миры и иные измерения, - мало у кого из честно пишущих и не прогибающихся под нынешнего невзыскательного читателя есть перспективы напечатать книгу. Если он не богат, а богатых «с полной мошной» честных  писателей я не встречал. Зато, пышным, махровым веником расцветает бульварщина, детективы секретарш и бездельниц-любовниц хапуг – их мужей... Беда в том, что девять десятых из читающих не способны отличить художественную литературу от поделок и подделок. И это не их вина. Вкус начитывается десятилетиями. Даже и образование не гарантирует «вкус». Даже филологическое. Взята намеренно планка на понижение вкуса, на унижение народа, души народной – черех книгу. Через театр, кино. А фильмы, эти сериалы на  т.в. со стреляющими из всех видов отудий и оружия – дамами. Обязательно в обтягивающих одеждах, обязательно влиятельными и самыми догадливыми следователями выставляют их. Зачем? Кто-то видел как стреляют в тире сударыни? Даже опытные? Я вижу постоянно… Это даже не смешно. Жизнь давать – у них лучше получается… Чем отнимать её.

Понятно, что великие произведения рождаются и находят читателя – стихи и песни, проза и музыка, театр, настоящий, а не Гоголь-центры – когда идёт великая созидательная работа. Или отечественная, в защиту Родины своей – война. Когда же торжище и гвалт на торжище. Не прекращающийся гешефт и вместо великих фигур созидателей – являются караси способные купить что угодно и кого угодно – не нужгна ни литература, ни песни, ни театры. Ведь великое – оно всё о совести, сердце, чести, любви… То есть не помогает красть, а мешает. И вот писатели упрекают власти в наши дни: нет поддержки, нет внимания. А если есть – то внимание самой пошлой, гадкой стороне: человеческим экскриментам. Понятно почему, эти хоть не устыжают. Или биографии строчат, или про колдунов, или вампиров. Про предателемящи и величайших подлецах. По сравнению с которыми наши – вполне ещё терпимы… кажутся. Не жаловаться, а радоваться бы: хоть не пытают в застенках. Чужая власть отчужает народ. И вот уже театрала, «режиссера», ставящего гадко Достоевского, где женщины играют мужчин, прекрасные персонажи с великим сердцем, как сам Достоевский – у него гады и гадёныши. И он всячески стремящийся всячески потрафить вкусу этих молодых, народившихся уже с гаджетами манкуртов, даже он – в обращении к нему молодёжи назван «бумером». Кто же таков теперь «бумер» на их слэнге? Это отсталый, потерянный мамонт. Перестарались… потрафлять этой новой породе, этим инопланетянам в человеческом образе. Кто они?

За недавний рассказ, напечатанный в журнале «гостиный двор» в Оренбурге – меня отругал даже свой брат-писатель. В рассказе речь от лица девочки пятнадцати лет, речь её и судьба в 96-м году. Он заявил мне: «такого не бывает. В пятнадцать лет девочка-подросток – это уже хитрая и корыстная баба»…

Недавно, каким-то чудом открыли дневники Иоанна Кронштадтского. Дневники эти писаны им тоже «для себя». И писаны так: предложение на немецком, на английском. Потом – по латыни. И так – на пяти языках. Святые не хотели, чтобы современники их прочли. Они писали для себя, для своей души, внимая, «внутрь – имая», в себя, ибо «внутрь вас есть царствие Божье». Меня же томит неуслышанность. Почему? Потому ли, что я не святой? Потому ли, что я так и не отыскал это Царство внутри себя, и оттого эта одинокость и надежда, пусть и слабая, быть услышанным?

…Не одиночество, а вот именно – одинокость…

Дни нашей жизни. Они похожи на длящееся похмелье. И как похмельный ищет вина, чтобы опять очароваться нелепыми мыслями и видениями, – отравить себя, свою душу, так и мы, живущие, жаждем жить. Мы ждем все новых и новых дней, которые, будто бы, принесут нам новые впечатления и события, заставят забыть прошлое, – освободят, откроют новое. Но одновременно сознаем, что и события, и покупки, все эти поиски праздника жизни, смена действий – все это самообман и ничего кардинально непохожего на предыдущее – нет и быть не может.

Похмелье жизнью не отдалить и не оставить. Каждый жаждет жить и иметь. Но у каждого: у одного – раньше, у другого – позже наступает отравление. Навсегда. Навечно. И если взглянуть бегло, то и внешне -  всем, кому за сорок, – все, даже и не пьющие, кажутся с похмелья. Вялая кожа, потухшие глаза. Неизлечимо. Их похмелье – к концу, а они все еще живут для внешнего человека, внутренний же забыт и измучен. «Внутренний человек» – единственно только и предназначен для Царства Божия.. И вот прокатывают жизнь на шикарных машинах, просиживают в дорогих ресторанах, кутаются в собольи шубки, - ищут, чем бы себя порадовать. Но радость недолга… Часто так, и до самой смерти не подозревая, что насытить, согреть, напитать и обрадовать человека внутреннего можно лишь совершенно иной пищей, иным бытием в идеальном мире, но он им неведом. Мы все больны и очарованы жаждой наживы, ошельмованы жаждой влияния, желанием нравиться и излучать успех. Мы убаюканы этим миром. «В мире скорбны будете…», - сказано, будто, не нам.

А убаюканы, не растём духовно – вот и войны, вирус, кризис, потрясения частного характера, ветшает тело, уходит здоровье.

И спохватываются поздно. Чаще – и вовсе не спохватываются вовсе.

* * *

«Кто внушил тебе, что жизнь всякого человека – такая драгоценность, «подарок» от Бога?» – как-то с сомнением и иронией услышал я вопрос своей совести, с потаенным сарказмом, – точно бес спрашивал меня некто.

«Играй-живи, – говорили древние, и Эпиктет, – а когда пройдет интерес, можешь уйти. Дверь открыта, никто не держит…» И вот я разговариваю с одним, вторым, третьим своим попутчиком – и ни у кого не нахожу болезненно-нервного ощущения зряшности этой жизни, нет сознания бесцельности уходящего момента, – того самого ощущения, что так присуще мне. Почему? Они живут без запросов души? Не нахожу и отдаленно того, чем мучаю себя я сам.

«Глупости, – опять словно услышал я, – никто никого не держит. Дверь открыта…»

Утро. Крепкий вотяк с красным лицом,  бывший директор завода, разворованного теперь и сданного под склады и в аренду, - он прогуливает возле дома добермана. И вот – поразительно пустые разговоры его со мной: о кошке, о работе в горячем цехе, о его, вотяка, перевязанной руке, которая заболела в самый неподходящий момент и которую, быть может, надо в гипс. А уж на рентген – точно, и опять – о еде, о ценниках на еду, и все это бесконечно, и никак не уйдешь. И вот приходится кивать, подыгрывать, выслушивать «в глубину» существо вотяка, да и не его одного. И ведь девять десятых живущих рядом со мной – именно так, на таком уровне живут всегда, до самой могилы.

Два часа он гулял с собачкой – и никаких угрызений совести, что транжирит жизнь, Богом данную. Отчего же у меня – так, до болезненности остро это ощущение: пустой траты бытия, бесценной жизни дарованной каждому, и мне в том числе - отпущенного, за пустоту которой придется отвечать?

Словно во мне заложено что-то выполнить, успеть, и этот не отработанный долг, мучит. А время идет. Или это просто гордыня? Вид гордыни?…

Как найти покорность истинную, стяжать смирение? Как понять своё, поставить парус и плыть?

          «Положись на волю Божью, и дела твои свершатся в срок», – а это откуда? Нет, это уже не «некто». К Нему, к Его голосу  стоит прислушаться.

--------------------------------------------------------------------------------

Кто внушил тебе, что жизнь всякого человека – такая драгоценность, «подарок» от Бога?» – как-то с сомнением и иронией услышал я вопрос своей совести, с потаенным сарказмом, – внутренне, загадочно, то ли совесть, точно бес – мыслью, наитием спрашивал меня некто. С каким-то намёком… Мысль эта вела куда-то педнамеренно. Вихрь мыслей как мошка порой окутывают, вьются, вьются. Об этом предупреждали святые: не веряйся, а прогоняй. Лучший способ Исусова молитва. Эта привычка рассеивания мыслей может оставить человека, когда он достигает молитвы самодвижной. Но это труд исихастов. Труд – прозревших мир сей…

«Играй-живи, – говорили древние, Эпиктет, – а когда пройдет интерес, можешь уйти. Дверь открыта, никто не держит…» И вот я разговариваю с одним, вторым, третьим своим попутчиком – и ни у кого не нахожу болезненно-нервного ощущения зряшности этой жизни, нет сознания бесцельности уходящего момента, – того самого ощущения, что так присуще мне. Почему? Они живут без запросов души? Не нахожу и отдаленно того, чем мучаю себя я сам.

«Глупости, – опять словно услышал я, – никто никого не держит. Дверь открыта…»

Утро. Крепкий вотяк с красным лицом,  бывший директор завода, разворованного теперь и сданного под склады и в аренду, - он прогуливает возле дома добермана. И вот – поразительно пустые разговоры его со мной: о кошке, о работе в горячем цехе, о его, вотяка, перевязанной руке, которая заболела в самый неподходящий момент и которую, быть может, надо в гипс. А уж на рентген – точно, и опять – о еде, о ценниках на еду, и все это бесконечно, и никак не уйдешь. И вот приходится кивать, подыгрывать, выслушивать «в глубину» существо вотяка, да и не его одного. И ведь девять десятых живущих рядом со мной – именно так, на таком уровне живут всегда, до самой могилы.

Два часа он гулял с собачкой – и никаких угрызений совести, что транжирит жизнь, Богом данную. Отчего же у меня – так, до болезненности остро это ощущение: пустой траты бытия, бесценной жизни дарованной каждому, и мне в том числе - отпущенного, за пустоту которой придется отвечать?

Словно во мне заложено что-то выполнить, успеть, и этот не отработанный долг, мучит. А время идет. Или это просто гордыня? Вид гордыни?…

Как найти покорность истинную, стяжать смирение? Как понять своё, поставить парус и плыть?

«Положись на волю Божью, и дела твои свершатся в срок», – а это откуда? Нет, это уже не «некто». К Нему, к Его голосу  стоит прислушаться.

* * *

Случайно включил - просмотрел небольшой репортаж американцев о больной женщине, которую лечили и оперировали врачи-хирурги, лазерными скальпелями исправляя врожденный ее недуг – порок головного мозга. Они были вынуждены на несколько часов отделить ее голову от тела, искусственно питая и мозг, и сердце. Не знаю, можно ли верить этому, как высадке американцев на Луне. Но дело даже не в этом, а вот в чем: Джойс писал своего «Уллиса» – почти слепым, Кафка – был нервнобольным, и не только нервно, Мопассан в конце жизни превратился из красавца-гребца в сумасшедшее животное. Он не выдерживал даже дневного света. А Акутагава Рюноске, а Марсель Пруст… Но всех их объединяет одно, а именно то, что когда они писали – они были счастливы. Дело в том, что счастье субьективное понятие. Одним – оно, скорее всего, по сути своей, заурядно, вяло, как вода в болоте, и поэтому многие, прожив так, – так и не поняли, что они жили счастливо. А ведь это истина, и далеко не всем дано в этой жизни насладиться безмятежным счастьем обывателя, и еще того меньше – счастьем творца. А главное – понять, осознать то, что прожили – и было оно, счастье. (Сытый боров, лежащий в грязной луже, тоже по-своему счастлив). Ну так что же, ведь много иных. «Ну, так что же, ведь много прочих, не один я в миру живой…», - в стремлении к самоуспокоению сказал однажды молодой, самый, быть может, несчастнейший из людей. А нам он кажется и сегодня счастливцем: и молод, и талантлив, и красив был. Жизнь его вошла в легенду. А ему самому эталоном казался Пушкин: «Стою и говорю с тобой… Я умер бы сейчас от счастья, сподобленный такой судьбе»…

А кому-то А. Рэмбо.

А кому-то актеришко, сыгравший Рэмбо… «Первая кровь»…

Так, здоровый человек смотрит на муки оперируемого – и в это время сам не может быть осенен даже сознанием счастья (хотя бы удовольствия от своего собственного здоровья). А что его волнует в это время? Возможность крупного ценового падения его акций на бирже? Ревность? И проч. и проч… А где же счастье? А счастья нет, и не было.

Самое высокое счастье, доступное здесь, на земле: здоровье, творчество и жизнь в духе. «Тело - не более ли одежды, а душа – не более ли мира?»

Женщина, прооперированная так сложно, когда очнется, будет ли счастлива? Почувствует ли она себя счастливой, вот вопрос.

Два друга, встретившись.

– Я слышал, что ты женился?

– Женился. Как на льду обломился.

Первый вздохнул:

– Это да… Один женился – с головой пропал, другой женился – свет увидал. Знаешь армянскую пословицу: «Жена может создать дом, да такой, что и шайтан не создаст. И разрушить такой дом, что и шайтан не разрушит…»

Мука да вода. А взболтал, посолил – и в печь, и вот уже и хлеб. И есть в этом хлебе нечто от самого Бога. Плотяное, созданное, сотворенное им из  милости к человеку… Тело человеческое – из глины с водой, а тело Христово – Хлеб и вино, преосуществленные. Какой глубочайший символ в Причастии! В Хлебе – Человеке, растворяемом в крови Христовой, в Потире!

И питание от Бога - тела человеческого, - то, что поддерживает в нем жизнь физическую, – есть само проявление Любви к нему, к человеку. Питание, вос-питание – есть уже и сама любовь, питающая тело и душу во всех отношениях.

Вот отчего, как предупреждение человеку, именно голод часто предшествовал большим бедам на земле. И отказ Бога ДУХОВНО ПИТЕТЬ ЧЕЛОВЕКА ТОЖЕ. Мы знаем множество примеров.  В период «Возрождения» из истории в Европе. Падение веры и голод предшествовал большим бедам и в России. И то что на Пасху 2020 года само Причастие, Духовное питание мирян было пресечено по причине «короновируса», который, в сущности, не нов. Изучался ещё в 1978 году в медицинских институтах, вузах при СССР. Не сам ли человек отказался от Причастия из-за боязни заболеть? А закрытые храмы на Пасху. И Високосный год здесь не при чём.

* * *

Едешь по России далеко и долго, – и кажется, что вся Россия – на старухах, на бабах стоит. И держится она последний свой срок. Проедешь глубинкой – диву даешься, как деградировало, упало все. Не в подъем уже. Сгинуло село. В большинстве своём: «Ставрополь накормит, и ещё за кордон продадим». И как нелепо звучит это, когда вспоминаешь СССР с его городами – элеваторами. Кировская область, Оренбургская, Рязанская, Тверская… Скажут – качество хлеба не то. Но его и сажали для фуража, для скотины и комбикормов. Теперь ни коров, ни скотины? Второсортная пшеница, рожь, овёс стали не нужны? Поражает обилие колбас и молока, откуда? Единственный вывод – всё поддельное. В Германии чистые продукты очень дороги, а «милк» (млеко) – особенно. Я был удивлен, когда в Берлине, в Мензе (столовая), взял однажды общий набор продуктов на поднос, но заплатил вдвойне. На мой удивленный вопрос толстоногая молодая немка расхохоталась и объясеила просто, махнув рукой на пластмассковы поллитровый стакан на моём подносе: «Мильх!»

Я понял, что если стану и на будущее набирать вместо компота молоко – не дотяну до стипендии Гёте-института. Это был 1992 год. Август. Молока и коров в Германии, переезжая по «землям» я видел немало…

-------------------------------------------------------------------------------------------

Сегодня март, двадцать третий день. Совершенно сумасшедший, мокрый, мартовский снег, тяжелый и сырой. Острый, неуемный, сыпет и сыпет. Валит огромными хлопьями, словно охапками. Русская баба, в поту, еле двигает – сдвигает с платформы мокрый снег двуручным скребком, приседает от тяжести его с налипшим снегом. Скребок сотворен так, что очень широк, для двоих-троих, не меньше. Баба уже и сама еле двигается, телогрейка, хоть выжми.

Ей – другая такая же – кричит с дальнего конца платформы другой:

– Анна Тимофеевна, тяжелая лопатка. Да снег налипает еще!

В ответ:

– Какая разница, Тань, тяжелая ли, нет ли… Мне быстрее надо!

…В этом вся русская женщина, безропотно-терпеливая страдалица. Русская женщина не думает о себе, а вот быстрее – то надо, – и все. И никаких поблажек или условностей. А зачем быстрее? Затем, что и там, куда спешит она, – и там дела, скорее всего что и ещё тяжелее, чем даже и на платформе, в март скребком возить.

И вот, проходя, спросил:

– Помочь?

Взглянула, взмахнула рукой:

– Сама управлюсь.

– Когда же отдыхаете? Каждое утро с темна – вы уже здесь.

– Когда сдохнем – тогда и отдохнем.

…Как глубоко, страшно виноваты мы, русские мужики, перед ними. Бездонна, неумолима вина наша, и «к небу вопиет», как великий смертный грех… Мыслима ли вот за таким скребком американка или голландка? А немка? Полька?

Впоследствии я всё же разузнал её историю. Молода была, не разглядела человека. Пил, Бил. Развелась. Двое детей. Чтобы прокормиться согласилась на фиктивный брак с каким-то Файзуллой. Расписались – он и был таков. Теперь ищи-свищи. Пятый уж год. За гроши он приобрел угол в Подмосковном доме, прописку. А ей не соцпомощь на детей не оформить, ни льготы. В собесе объясняют просто: вы женаты, мы даём малоимущим, а ваш Файзулла, быть может, миллионер. Пусть предъявит справку о доходах. Утрет русская баба слезу, да и за скребок, за рельсы наравне с мужиками... пристяжная тьми: куда их денешь. А за жильё заплатить, за «ЖКУ» без льгот, обуть-одеть, накормить, – вот и тащит повозку с детьми. И ни веры уже, ни надежды на такое государство. Быть может, оттого и живет наша Россия – жива, хоть и унизительно, да так стыдно, что горько-безжалостны мы к нашим женщинам, женам, старухам…

Где вы, мужики русские, а-у…

Переход подземный к Рижскому вокзалу. Сидит, просит подаяния стриженный наголо мальчишка лет девяти. Перевернутый картуз на ледяной плитке пуст. Он сидит, как зачарованный. Недалеко от него –  безрукий старик, подняв кверху глаза, будто молится. У согнутых коленей – несколько мелких железных монет. Еще через двести метров – стоит овчарка. Прижав уши, она держит в пасти на клыке банку из-под майонеза «Провансаль». Эта баночка – пластмассовое ведерко – до верха набито бумажными купюрами и монетой.

Что-то хронически не так в этом перевернутом мире.  Пусто у нищего мальчишки и старика.. Пса жалеют гораздо больше. Не ошибаюсь ли я? Остановился, стал наблюдать. И точно! Время от времени к барбосу подходит хозяин в кепке, лет сорока, с сигаретой в зубах, и выгребает «на корм собаке»

Выживет ли такая нация, которая предпочитает ближнему, спасению жизни ближнего – «спасение» собаки. Его с завистью провожает взглядом беспризорник. Голая спина его словно вылеплена из глины. Рёбра, «флейта-позвоночник»… На выходе из метро, у забора с кустами, все усыпано одноразовыми, белое с красным, словно поплавками, – одноразовыми шприцами. Недалеко - храм Св. мученика Трифона, днем он всегда пуст.

И надпись, и дата памяти святого. Но и здесь, на площади у метро дата и надпись: «31 августа 2004 года террористка смертница… Десять убитых… Погибших… 51 раненный. И ни одной погибшей собаки. Человек, женщина, призванная самой природой, стать матерью пришла сюда с поясом смертницы в 2004 году и отняла жизни у себе подобных.

Нет, мы здорово проигрываем четвероногим. Это верно. И айфоны, компьютеры – вовсе не показатель ни ума, ни развития «Планеты людей» - как назвал её знаменитый лётчик, писатель-француз, нравственник, сбитый в тумане на войне.

Антуан де Сент-Экзюпери и тот не удержался на крыльях в «ночном полёте этой жизни…».

«И даруй нам бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития нощь прейти», Одолеть нощь временного сего бытия», - сказано в пятой молитве Василия Великого. Её включили в утренние молитвы.

* * *

Теперь это кажется невероятным, но я помню, как меня крестили. Мне было два месяца от роду. Церковь казалась безмерно высокой, белоснежный снаружи. Я глядел вверх – как в трубу, уходящую шатрами в высь среди изгибов свода. И спланирована она была так, будто купол вверху оплетен паутиной «хоров» – хоров-выемок, с окошечками-полусферами.

Со словами священника «Дунь и плюнь», – помню, мне стало невыразимо страшно, я завозился и заплакал… Я, младенец, не увидел никого. Но липкий, холодный страх присутствия зла, и зла ставшего немощным на какое-то время, это чувство осталось со мной на всегда.

Особенно поразило меня, месячного (странно, что я все это помню), тогда, – поразило то, что едва священник понес меня куда-то (как оказалось позднее – в алтарь) – во мне тут же подало голос некое мудрое и всезнающее существо. Существо это, я знаю, есть во всяком человеке. Даже не существо, сущность, некая субстанция… Оно и сказало мне, что несут меня в алтарь, и еще сказало, что напрасно жду я чуда. Напрасно. Чуда – этого великого явления мне Бога- Света в алтаре - не будет…  И я вдруг осознал всем младенческим сердцем своим, ч о я в мире – один. Ни папа, ни мама, никто не поможет в этом холодном и страстном мире. И вот родившись – я крещен. Как немощный цветок теперь я открыт для предстоящих ударов судьбы и надо набраться сил противостоять им. «Дунь и плюнь» - это объявление войны аду. Беспощадной войны.

Кто-то, то ли вне меня, то ли – совсем рядом, то ли – во мне самом, – морочил меня, и смеялся язвительно надо мной. И при этом казался совершенно прав: там, куда меня принесли (в алтаре). И в самом деле не случилось никакого чуда, хоть душа ждала и замирала в ожидании этого чуда. Красивые семи свечники, а на стекле икона Христа-пастыря, со вскинутой в приветствии нашедшего стадо пастыря. Той рукой, десницей, на которую всю жизнь придётся надеяться теперь, – вот и все, что способно было удивить неискушенный взгляд младенца. То, чего предвкушало сердце за Царскими вратами, – не было… И от этой, внезапно открывшейся пустоты, отсутствия ожидаемого чуда, от испуга перед грядущими трудами и тяготой жизни – так занемело испуганное маленькое сердце.

До сих пор помню – и то разочарование, которое постигло тогда, при крещении. Подобного, я не испытывал впредь никогда. «Смотри, никого и ничего здесь нет, – словно шепнул мне некто слева, – алтарь пуст…  Он пуст всегда…» И я обомлел от испуга. Закричал, заплакал навзрыд. Забился в пеленках в руках крестной – восприемницы.

Но – отчего и чье было это нашептывание? Не знаю до сих пор. Странно, что этот «кто-то» оказался прав: ничего того, ради чего замирала душа моя  и ждала радости, – Тот, ради Которого я пришел в сей мир, – никого Этого Тайного, зримого – не встретил я и впоследствии. И До сих пор. Только Тень… Величайшую Тень Его всеприсутствия.

Но и Тень, величие тени Его, поражает.