Два свободных дня

— Мы не рабы, рабы не мы, — громко продекламировал Шурка Антонов, размахивая рукой, и посмотрел на девчат, а потом стал спускаться с крыльца деревенского клуба. — Брак, девчонки — это добровольное рабство, как сказала знаменитая артистка. Забыл — какая, но очень умная баба… А я не собираюсь в семейное рабство. Это вы, паучихи, сети расставляете и ждёте, когда мужики попадутся, чтобы их захомутать. Дурак попадёт, а умный, как я, к примеру, выскользнет. Вот вам, не дождётесь, чтобы я в ваши сети угодил! — и показал кукиш.

— Тю, напугал! У нас помоложе есть женихи, а ты уже старик, — наперебой заговорили девчонки на крыльце. — Вон, к бабке Лопырёвой шагай. Одна живёт. Глядишь, приголубит…

И закатились, взглянув на Шурку.

— Сами вы — старухи, — огрызнулся Шурка, закурил и зашагал по тропинке в сторону дома. — Ишь, бабка Лопыриха… Смейтесь, смейтесь, а на мой век девчат хватит. Ага… 

Шурка Антонов не хотел, чтобы его захомутали. Не нагулялся, видите ли, чтобы жениться, а соседи в глаза тыкали, что пора своих детей заиметь, а он до сей поры за девочками молоденькими ухлёстывает. Его ровесники давно уж переженились и кучу детишек настрогали. А некоторые успели разбежаться и снова женились, потому что все нормальные люди создают семьи, а он, кобелина этакая, всё не может нагуляться. Мать взялась уму-разуму учить. Отец помалкивал. Сам таким был в молодости, как Шурка. Мать проходу не давала и отца попрекала, что его дурная кровь в сыне играет. Яблоко от яблони недалеко падает. И, не на шутку разойдясь, хваталась за тряпку или полотенце и тогда обоим бабникам доставалось. И Шурка не вытерпел. С матерью разругался в тартарары, уволился с работы, собрал сумку и помчался на остановку. В город укатил.

Город закружил. По улице не пройти, глаза разбегаются, не знаешь, какая девчонка лучше. И с той хочется познакомиться, и с этой, а вон та ещё красивее, а вон у той всё есть и такое, что сразу же хотелось прижаться, а там какая, ох, ты-ы… В общем, модели мира отдыхают. И Шурка пустился во все тяжкие. С работы вернётся, в душ сбегает, в чистое переоденется, одеколончиком сбрызнется, а как же без него, ведь на запах, все девки слетаются, как мухи на… Тьфу ты, как пчёлки на цветок. Наодеколонится и помчался девчат с ума сводить, как говорил. В городе много мест, где можно с девчонками культурно отдохнуть и провести свободное время. И отдыхал, и проводил и все деньги на девчат спускал, какие зарабатывал. Ребята, с кем жил в общаге, переженились, квартиры получили, а он всё женихался, всё по девочкам бегал. А за тридцать перевалило, он призадумался. А не надеть ли хомут на шею, так сказать. Ну, как сказать, надеть… Он бы ещё побегал, да нужда заставила. Девчонки стали отмахиваться. Зачем нужен старик, когда вокруг них вон, сколько молодых парней крутится. И принялись отшивать его, старика тридцатилетнего…

Вот и получается, что Шурку нужда заставила жениться. Всем говорил, но особенно себя убеждал, будто надоело по общагам мотаться да всухомятку питаться, а тут подвернулась деваха. Ну, как деваха… Почти ровесница. Наверное, мужика подходящего не нашла, если до сих пор замуж не выскочила, или они мимо проскакивали. Раньше бы сам мимо неё прошёл и не заметил. Ничего особенного в ней. Маленькая, щупленькая, ни рожи, ни кожи, как он посмеивался на перекурах, зато с отдельной квартирой. Это не общага, где не успеешь чихнуть, а тебе орут, чтобы заткнулся. Но главное, что никуда бегать не придётся, своя баба под боком. Лежи на кровати да поплёвывай в потолок, а она будет ублажать. Эх, красотища!

Всё быстро закрутилось. Почти не гуляли и про любовь не говорили. Не задевали эту тему, а может, считали, что уже поздно им про любовь разговоры разговаривать — возраст не тот и желания не было, а может, думали, что они — эти чувства, лишние в жизни. Два-три раза в кино сходили, потом в кафе сидели, чаёк пили, или кофе брали с булочками, поговорят ни о чём, и Шурка идёт провожать. В основном, он говорил. В деревне-то болтуном прозвали. Наверное, про него было сказано, что боженька язык семерым нёс, а одному достался. Так и получилось. А Шурка говорил, что язык дан для того, чтобы им молоть. И молол. Всякую ерунду городил. И так увлечённо врал, да ещё с серьёзным видом, что все верили. А бывало, сам начинал верить в то, что придумывал. А уж придумывать был горазд…

Шурка ни разу не был в деревне, как оттуда смотался. Форс держит, отец говорил, а мать, бывало подхватится, в сумки натолкает всяко-разных продуктов и тащится в город. Жалко его, всё же сыночек. А возвращалась, всем жаловалась, как Шурка плохо живёт. Голодует. С хлеба на воду перебивается. Исхудал, кожа да кости остались. И личико-то всего с ладошку, говорила она и вытягивала свою ладонь, будто показывала, а потом показывала, каким Шурка раньше был, и раздвигала руки в стороны, словно хотела обнять необъятное. И опять начинает жаловаться, мол, как же Шурка рожу наест, если в общаге живёт. Там сколько оглоедов обитает — ужас! Не успеет на кухне поставить картошку или супчик, уже кастрюльку своровали. Не успеет чайник вскипятить, тоже спёрли. В столовую не набегаешься — это ж, сколько денег нужно, чтобы прокормиться. Столько добрые люди не зарабатывают. Горестно покачивала головой и снова ругала общагу. Куда же милиция смотрит. Вор на воре сидит и вором погоняет — это она про общежитие говорила. А когда узнала, что сын собрался жениться — не поверила, а следом обрадовалась. Помчалась по деревне новость рассказывать. А потом в город отправилась, сына проведать и на будущую сноху посмотреть. Ну и что, что некрасивая, так с лица не воду пить, всё повторяла сыну. Главное, что баба рядышком будет, которая есть-пить приготовит, но самое главное — это квартира, а не твоя общага, где ни днём, ни ночью покоя нет. И тыкала пальцем.

Свадьбу решили скромно сыграть. Валентина в первый же день знакомства с будущей свекровью заявила ей, что нечего деньгами сорить. Нечего добро на навоз переводить, всех не накормишь и не напоишь, а то слишком много желающих на дармовщинку набирается, сказала она, взглянув на длинный список гостей, который привезла мать из деревни, а Шурка добавил в него своих друзей. И одним махом вычеркнула почти всех, оставив одних родителей и свидетелей и всё на этом.

— Правильно говоришь, дочка, правильно, — повздыхав, закивала Шуркина мать. — На всех не угодишь и никого не удивишь. Хотя в деревне принято гулять, ну, если нельзя, значит, так тому и быть, — и повернулась к сыну. — А ты, Шурка, слушай, что жена говорит. Плохого не посоветует. О, как!

И ткнула корявым пальцем вверх.

— Так это… — неопределённо взмахнул рукой Шурка. — А как же эти?

Наверное, на остальных гостей намекал.

— Обойдутся, — сказала, как отрезала Валентина и меленько порвала список гостей. — Потом к ним съездим. Сами навестим. Может быть, когда-нибудь…

Свадьбу сделали у Валентины. Она наотрез отказалась гулять в кафе или ресторане. Пустая трата денег и воровство продуктов, следом поддакнула тёща. А тёща знала всё или почти всё, потому что работала не то бухгалтером, не то экономистом, а сейчас собиралась уходить на заслуженный отдых. Сейчас же, сразу после свадьбы…

— Твоя правда, сваха, — закивала головой Шуркина мать. — Нечего транжирить деньги. Молодым ещё пригодятся. Только жить начинают.

И погладила Шурку по заметной лысине.

— Вы бы помогали молодым, — сказала тёща. — Всё же в деревне живёте. Продукты свои, не покупные. К примеру, сальце или мясцо, сметанка с маслицем, гусятинка с курятинкой, здесь мешок-другой картошки да ещё каких-нибудь фрукто-ягод-овощей, и они будут сыты, и денежки целы.

— Конечно, поможем, — закивала Шуркина мать. — Всё ж, своя кровинка. Как же без помощи-то? Нельзя!

— Вот и ладушки, — сразу заворковала сваха. — Я бы помогла, да нечем. На производстве работала. На мне такая ответственность была, и сказать страшно…

Замолчала, многозначительно поджала губы, округлила глаза и закачала головой.

Свадьба прошла тихо и неприметно. Посидели за столом, выпили. Отец успел до свадьбы назюзюкаться, пока до города добирались, а за столом приложился к рюмашке и на душе совсем захорошело. На частушки потянуло. Какая ж свадьба да без матерных частушек?! Вскочил, притопнул ногой, матерно заголосил, но тут же рухнул на стул и замолчал, когда жена пнула его по ноге и рванула за пиджак, сажая на место, а потом ещё сунула локтем под столом.

— Неудобно же перед новой роднёй, охламон! Они вон, какие умные да интеллигентные, а у нас восьмилетка на двоих и ничего более. Глянь, они про театры и выставки разговаривают, а ты лезешь со своими похабными частушками, бесстыдник! Мы, как были деревней, так для них и останемся, а они-то — ого-го! — зашептала жена, косясь в сторону свахи. — Взять нашу сваху, к примеру, она же была ответственной экономисткой на важном производстве! Господи, слова-то, какие…

И неопределённо покрутила рукой в воздухе.

После свадьбы гости стали разъезжаться. Мать целовала сноху, доченькой называла, к себе зазывала, но Валентина отмахивалась. И времени нету, и далеко добираться. Лучше вы к нам. На том и разъехались.

— Слышь, Валька, а тёща не собирается уезжать? — спустя неделю, сказал Шурка, укладываясь спать. — Все умотали, а она, как в своей квартире хозяйничает. По всему дивану расползлась в зале, даже телевизор не посмотришь. А сунешься, рычит, что загораживаю, или ей места мало на диване. А мне что, на полу сидеть прикажете? В холодильник загляну, она блажит на всю квартиру, будто у неё последний кусок отнял.

— Ты мою мамку не тронь, — сказала щупленькая Валька и погрозила пальчиком. — Она будет жить с нами. Я так решила и… мамка. Пенсию оформила по вредности. Что одной-то прозябать в другом городе. Посидели с ней, подумали и решили, что останется с нами. Не так скучно мамке будет, да и мне помощь в доме, всё же замуж вышла, всё ж мужик в семье появился. Забот полон рот.

И поджала тонкие губы.

Шурка чуть с кровати не грохнулся, когда новость услышал. Ну, ничего себе подарочек на свадьбу! Тёща за эти дни, как собака надоела, везде свой нос совала, словно сторожевой пёс, того и гляди свечку в руки возьмёт и ночью встанет возле кровати, а что будет, если вместе начнут жить. Обиделся Шурка. Отвернулся от жены, засопел, уткнувшись лбом в холодную стенку. Но Валька согрела его. Долго успокаивала, пока он не оттаял.

И началась семейная жизнь. Шурке ультиматум выдвинули. Заработанные деньги просто обязан отдавать жене, потому что жена — это три в одном: кассир, бухгалтер и экономист. Все до копеечки будет отдавать. Шурка, было, заикнулся про карманные расходы, а ему кукиш показали. Никаких карманных денег! Строгий учёт деньгам. Копейка рубль бережёт, сказала тёща, а жена выгребла из кармана всю оставшуюся мелочь.

— А это… — он поводил руками и привычно соврал, чтобы хоть немного выпросить на карманные расходы. — Вальк, на работе сказали, что нужно деньги сдать на помощь африканским странам. Голодают они, пухнут. Дай, а?

И застыл с протянутой рукой.

— Там вечное лето, — сказала Валентина. — Они три урожая в год собирают. А ещё у них бананы растут на деревьях и булочки, и ещё что-то… которые мы покупаем в африканских странах за огромные деньги. Обойдутся! Это они нам должны помогать, а мы им — вот! И тебе — вот!

И показала два кукиша.

Шурка завздыхал. Нет, не о такой жизни он мечтал. Он думал, раз женился, значит, жена обязана ублажать его, как в фильмах показывают. Всё-таки мужик — это глава семейства и его слово — закон, и никак иначе. А получается, что теперь будет жить намного хуже, чем в родной общаге? Вот тебе и женился…

И началась строжайшая экономия. Шурка забыл, что такое посидеть в кафе или заскочить в забегаловку и пропустить пару кружек пива, а мысли про девчат, вообще из головы выбросил. Даже пить стал меньше. Можно сказать, почти бросил. Нет, не то, что совсем бросил, а местами. На свои деньги бросил — это точно, но если отправлялись в гости и там наливали, он не отказывался. Наоборот, навёрстывал упущенное за время семейной жизни. В общем, при каждом удобном случае, которые выпадали не так часто, но всё же выпадали, он напивался в зюзю. А напивался, начинал кочевряжиться перед женой и тёщей, пока его не загоняли спать, а наутро плешь проедали, вспоминая вчерашнее, и от себя приплетали, что было и чего не было. Да лучше бы отлупили, чем вдвоём над душой стоять, вздыхал Шурка. И так до следующих гостей. К себе не звали, а к другим ходили, и там Шурка отводил душу, а наутро ждала головомойка. Ворчал, сопел и кряхтел, когда получал эту головомойку, но всякий раз, когда приходил на работу, хвастался, какая у него жена хорошая.

— А что вы, мужики, своих баб хаете? — пренебрежительно махал рукой Шурка. — Всё не так, всё не эдак. А для чего женились, если грязью обливаете? Сами же таких выбирали, — и тут же стучал по впалой груди. — А вот моя Валька — такую бабу нужно поискать. Да-а… Сразу скажу, что днём с огнём не найдёте. Ага… С работы вернусь, она возле меня крутится. Пока раздеваюсь и умываюсь, на стол соберёт. Глядишь, рюмашку-другую нальёт для аппетиту, меня накормит-напоит, а потом приласкает, — и жмурился. — Не жена, а золото! Ни разу не пожалел, что женился. А вы только умеете, что своих баб дерьмом мазать. Ага… — и повторил. — А моя Валька — золото! И тёща такая же. Да-а-а…

Вздохнёт задумчиво, причмокнет и качает головой, а может и сам начинал верить в свою болтовню, а возможно, мечтал, чтобы его бабы, как называл жену и тёщу, были такими, какими себе представлял в своих мечтаниях.

Правда, мать, когда бывала в гостях и, возвращаясь в деревню, качала головой, что сыночек весь исхудал, потому что днюет и ночует на работе. А как не исхудать, ежели круглые сутки работает. Семью нужно содержать.

Да, семью содержать — это тяжело, а когда ещё вместе с тёщей живёшь — это вдвойне или втройне… нет, многократно тяжелее, потому что у неё запросов больше, чем у родной жены. И никуда не денешься, нужно выполнять, потому что она — мама — этим всё сказано. Тёща заставила его на другую работу перейти. Видите ли, мало зарабатывает, а мужик просто обязан содержать жену и её любимую мамочку, потому что они неразрывно связаны — мама и дочка. Шурка попыхтел, повозмущался, но устроился станочником. В отделе кадров сказали, что будет неплохие деньги зарабатывать, а ещё в цеху или цехе… он уж не помнил, лесом пахнет, словно в тайге на свежем воздухе работаешь. Ага, пахнет... С первого дня Шурка стал пластаться на работе, тягая неподъёмные доски на станки. Цех преогромный! И станков тьма-тьмущая. Куда ни глянь, везде станки стоят и возле них люди, как муравьи бегают. В одни ворота доски завозят в цех, а на другом конце уже готовые изделия на машины укладывают и отправляют по всей стране и всему огромному миру. И шум такой был, аж уши закладывало. Шурка наорётся за день возле станков, домой придет,… нет, почти приползёт, а разговаривать, силушки нет. Не успеет поужинать, глядишь, приткнулся в уголке и уже сопит, слюни на воротник пускает. Умаялся. Уснул. А утром опять на работу. И снова весь день доски тягает. Вымотался. Кожа да кости остались. Штаны на ходу слетали. Зато тёща раздобрела. Широкая стала, многоскладочная… И жена поправилась. Казалось, даже чуточку подросла, да и вообще… Правда, тёща и жена лучше не стали от этой хорошей жизни, а наоборот. Чем лучше зажили, тем больше появилось запросов. И то нужно купить, и это, а ещё в магазины заглянуть, какую-нибудь одежду подобрать, а то старая почему-то не налезает. И принимались обсуждать, в каком магазине и что продают, какая блузка к глазам подойдёт, а кофточка к волосам или маникюру, сумочки к носовым платкам подбирали, а потом решали, к кому бы на выходные в гости съездить и обновками похвастаться, а к кому в отпуск податься — это уже дальние планы составлялись. Правда, при этом Шурку забывали. Как был в старых штанах и ботинках, так до сих пор в них и ходил. А что было из новой одежды, так некуда её носить. Весь в работе, весь в заботах. Семью содержать — это слишком тяжело. Ага…

Шурка вздыхал, поглядывая на них. Уж не раз в мыслях жалел, что женился. Да лучше бы один жил или, в крайнем случае, в деревню умотал. А потом задумывался. А разве одному лучше, размышлял Шурка. Опять в общагу возвращаться, откуда едва вырвался, его не тянуло. Может годы не те, чтобы там жить. Общежитие — общее житие, можно сказать, где всё, что успел нажить непосильным трудом — это становится общим. А ему хотелось спокойной жизни. Чтобы вернуться домой, прилечь на диване или на кровати, взять газетку и почитать на сон грядущий, или какую-нибудь передачу посмотреть, а рядышком баба, да такая, чтобы ух, прям как даже, а ещё ребятишки бегают… Шурка вздохнул. Опять жениться? Нет уж, одного раза хватило! А в деревню вернуться, кому он нужен там? Снова в клубе штаны протирать, который чаще закрыт, чем работает, а в свободное время в бутылку заглядывать. Так и спиться недолго. Правду сказать, давненько не был в деревне. Думал, вот женится, и начнут туда ездить. Ага, начали… Вальке как всегда некогда и не на кого мать оставить. То у неё простуда, то необъятный живот болит, как бы не аппендикс (лучше бы жрала поменьше, зараза), то радикулит проклятый замучил (правильно, в колобка превратилась, никакие ноги не удержат), то бессонница (днём нужно поменьше дрыхнуть), то ещё какая-нибудь болячка появится… В общем, самая больная тёща в городе, в стране, в мире и его окрестностях. А одного Шурку не отпускали в деревню. Из доверия вышел…

— Знаю тебя, — сразу заводилась Валентина, едва он заикался про деревню. — Не успеешь из дома выйти, начнёшь башкой крутить во все стороны. Ни одну юбку мимо себя не пропустишь. А до деревни доберёшься, так ещё неизвестно, дойдёшь до родного дома или напьёшься со своими дружками, а потом по бабам побежишь. Там же ни одной путной девки не осталось, а про мужиков и говорить не хочется. Алкаш на алкаше и алкашом погоняет, а ты ещё и бабник к тому же. Вот и скажи мне, дорогой, под каким кустом или в каком сарае тебя искать, если поедешь в деревню, а?

И уперев руки в располневшие бока, с прищуром взглядывала на Шурку.

— Так это… — он пожал плечами. — Мимо дома не пройду. Какие бабы, о чём ты болтаешь? — он возмутился. — С работы приъожу, едва ноги волоку. Здесь бы с тобой справиться, а ты про других баб говоришь. Тебе не угодишь!

И отвернулся, оскорблённый.

— Чёрного кобеля не отмоешь добела. На других шалав всегда сила найдётся, — повысила голос Валентина, а тёща поддакнула на диване. — Вспомни, как после свадьбы съездили. Ну, когда я застукала тебя с девкой в сарае. Помнишь? С той самой поры не отпускаю в деревню, потому что ты вышел из доверия. Целиком и полностью! Дома сиди. Никакой деревни тебе не видать. Свинья везде грязь найдёт.

Наверное, это касалось, как девок, так и дружков по пьянке.

— Так это… — он развёл руками, и взъерошил всклокоченные волосы. — Так это… Я ж говорил, что она приходила за картошкой…

— В сарай и за картошкой? — Валентина упёрла руки в бока. — Откуда она взялась в сарае-то — эта картошка, да ещё в тёмном уголочке, если погреб на другом конце двора находится? Бабник, как есть — бабник и алкаш в том числе!

И она ткнула пальцем.

— Правду говоришь, дочка, правду, — раздался тёщин голос. — Все мужики — сволочи. Всех нужно держать на коротком поводке. Бабники, да ещё какие!

Шурка промолчал, но всё же решил, что при удобном случае, он отправится в деревню. Домой тянуло...

А вскоре такой случай представился. В выходной, едва рассвело, тёща подхватилась. Они собрались навестить тётушку в соседнем городе. Тётушка была старенькая, но богатая и наследники не давали покоя ей. Проведывали, заботясь о её здоровье. Привозили гостинчики, которые сами же и съедали за чашкой чая, а к чаю было всё, что привезли и даже больше, что ещё смогли найти в тётушкином холодильнике. И каждый наследник изображал из себя самого больного, самого бедного из всех живущих людей, пытаясь разжалобить тётку, чтобы она отписала на него долю — это самое малое, а лучше, если всё отдаст, а они обязуются до последнего её дня носить тётушку на руках. А как не носить, рассуждали они, если у неё и ковры, и хрусталь, и всякие сервизы, а про картины и всякий там антиквариат говорить нечего — любой музей позавидует, а уж, сколько денег да золота с брильянтами у неё — про это говорилось шёпотом и всегда с оглядкой. После каждой поездки к этой богатой тётушкё, жена с тёщей отставали от Шурика недели на две-три, потому что всё это время они вспоминали и мечтали о том, что сделают, если им достанется наследство. Мечты были грандиозные. Покупка кооперативной квартиры — это всего лишь маленькая часть мечтаний, а там следуют машины, дачи и домик на самом берегу моря и ещё что-то, и ещё… А потом, когда уставали мечтать, они возвращались в реальный мир и снова брались за Шурика. Нет, не то, чтобы измывались над бедняжкой, а просто учили уму-разуму. Свой-то муж у тёщи давно сбежал, потом ещё было несколько так называемых мужей, но и они недолго продержались. Кто-то со скандалом уходил, оставляя всё нажитое добро, а некоторые потихонечку уходили, по-английски, так сказать. Утром уйдёт на работу и исчезает, лишь записку приносят от него, мол, дорогая, так больше не могу жить, я ухожу, и меня не ищи, а все вещи можешь оставить себе. Много было мужей, а сколько — тёща не помнила. А после свадьбы доченьки, она взялась устраивать её личную жизнь, потому что у неё был преогромный опыт с мужьями, и она знала, что им нужно, а что не нужно, но всегда при этом добавляла, что этих сволочей, мужиков, необходимо держать в ежовых рукавицах, а ежели дашь слабину, они стараются выскользнуть на свободу и тогда… И тогда тёща с доченькой взялись за Шурика, чтобы он не вырвался на волю.

Едва за ними закрывалась дверь, когда они уезжали к любимой тётушке, Шурик бежал к окну. Стоял, скрывшись за портьерой, наблюдая, как жена и тёща торопились на вокзал. Дожидался, когда они скроются за углом и принимался наводить ревизию в квартире, доставая спрятанные заначки. Мчался в ближайший магазин и покупал бутылку, а то и две водки или вина — это зависело от объёма заначки, да ещё хорошенькую закуску прихватывал. Ну, балычок там, сервелатик и прочие деликатесы. Возвращался и устраивал праздник для души, зная, что тёща и жена появятся лишь на следующий день к вечеру.

Так и в этот раз получилось. Шурка вытянул худую шею, затаил дыхание и прислонился ухом к двери, прислушиваясь к нежному тёщиному воркованию и неторопливым шагам на лестнице, на цыпочках подбежал к окну, посматривая из-за занавески, как тёща, словно колобок катилась по тротуару, а следом семенила его жена. Вот они свернули за угол и исчезли. Всё, укатили! Шурка издал громкий протяжный возглас, но тут же опять выглянул, а вдруг они услышали или что-нибудь забыли и сейчас вернутся, но на улице было тихо. Приплясывая, Шурка подождал несколько минут и кинулся в ванную. Там, под потолком, в вентиляционной трубе лежала его заначка в консервной банке. Жена не догадывалась, что Шурка давно готовился к празднику души. По копеечке, по полтинничку, по рублику откладывал и довольно-таки хорошую стопочку скопил, а мелочи — это без счёта, как казалось. И сейчас… Он зажмурился, предвкушая, что сейчас будет.

Первым делом, он собрался в магазин. Оделся. Взглянул в зеркало и не узнал себя. Был худоба, а теперь вообще тень осталась. Кожа да кости. Постоял, поморщился, почёсывая небритую щеку. Да уж, покажись в деревне и никто не узнает. Лет пять не был, а может и поболее того. Шурка наморщил лоб, вспоминая, когда была свадьба, и удивлённо пожал плечами. А ведь он забыл, когда женились. И тут же вздёрнул клочкастые брови. А что тут удивительного, если счёт дням потерял из-за этой проклятущей работы. Не успеет глаза продрать, торопится на работу. Весь день доски тягает, аж в глазах темно становится, а домой вернётся, чуть ли не с ложкой засыпал за столом. Прислонится к стенке и уже засопел. А в выходные бегал на шабашки. Кому-нибудь крышу подлатать, другим перегородку поставить, а третьему окна заменить. Какая-никакая, а копеечка в дом, как жена говорила. Ладно, немного прятал в заначку, а если не успевал, жена быстро находила и тогда у неё не допросишься. Что в руки жены попало, то пропало. Закрутился с этой работой и, правда, забыл, когда женился.

Шурка вздохнул. Взглянув ещё раз в зеркало, он тихонечко вышел на площадку, прислушиваясь к голосам. Лишь бы соседи не заметили, а то быстро жене доложат, что он куда-то уходил. Столько наплетут, что не разгребёшь. Всех соседей предупредила, чтобы за ним присматривали. Шурка постоял, прислушиваясь, потом стал спускаться. Выглянул из подъезда. И быстрее за угол скользнул. А там до магазина рукой подать.

И вернулся так же. Покурил, посматривая на пустой двор. Прошмыгнул в подъезд и взлетел на свой этаж. Щёлкнул замок, и Шурка прислонился к стене. Хоть в шпионы подавайся. Никто не заметил, что он сбегал в магазин и вернулся, держа в руках свёртки и кулёчки, а из карманов торчали горлышки бутылок. Всё, душой и телом к празднику готов!

Шурка разделся. Включил музыку. Пугачиха голосила. Хорошо поёт, зараза, и сама неплоха с виду. Вот такую бы жену, завздыхал Шурка и полез в шкафчик. Поставил тарелки на стол. Рядышком хрустальную рюмку. Водку заранее сунул в морозилку. Уважал охлаждённую. Потирая руки, тоненько нарезал колбаску, возле неё улёгся веером сыр в дырках. Он любил красиво покушать, как про себя думал. Фальшиво засвистел, доставая из холодильника банку с огурцами. Один накромсал кругляшами, а второй распустил на четвертинки, а в серединке краснеют помидоры. Рядышком чёрный хлеб. Селёдка в селёдочнице с лучком и маслицем. Какая ж водка да без селёдочки?! А запах… Шурка покачал головой. Оглядел стол. Нахмурился. Может картошечку сварить в мундирах или очищенную, а потом махнул рукой — и так сойдёт. Не выдержал. Душа заждалась праздника. Плеснул водочки. Поднял запотевшую хрустальную рюмку. Звучно сглотнул. И торопливо опрокинул. Соскучился. Отломил корочку черняшки. Занюхал. Передёрнул худыми плечами. И блаженно прикрыл глаза. Но тут же опять налил в рюмку и уже неторопливо, поглядев на неё на свет, выпил. И опять застыл, закрыв глаза. Выдохнул. Господи, хорошо-то как! И принялся уничтожать всё, что было на столе. Нет, он не торопился, потому что у него впереди было почти два дня свободы, а это — целая вечность. Чуточку плеснёт в рюмку. Выпьет. Подцепит вилкой огурчик или селёдочку и смакует, причмокивает, а сам жмурится, покачивая головой. Вкуснотища-то, какая!

Закурил. Дома не разрешали курить. В подъезд выгоняли или на балкон, а когда жены и тёщи не было дома, тогда курил, где хотел, потому что — хозяин. И сейчас закурил. Прошёлся по квартире. Постоял возле фотографии тёщи, покачиваясь с пятки на носок. И не удержался. Смачно плюнул и тут же оглянулся, словно его поймали на месте преступления и рукавом протёр рамку со стеклом. Да ну её — эту дурочку! Развизжится, если увидит следы, и не остановишь. И снова не удержался. Сначала язык показал, а потом сделал кукиш и ткнул под нос тёщи.

— На-ка, выкуси! — сказал он язвительно и снова ткнул. — Вот тебе, вот… Чем пахнет, а? И тебе — вот, — он сунул кукиш в соседнюю фотографию, на которой была жена. — Ищь, спелись! Думали, что справились со мной?! Не дождётесь! — он пьяненько погрозил пальцем. — Я не тот человек, чтобы надо мной всякие там изгалялись. Я, как тот вулкан, когда раскалённая лава наберётся до краёв, начинается извержение. И тогда берегитесь. Ох, отыграюсь! В пух, и прах разнесу всех и тебя — тоже.

И ткнул пальцем прямо в глаз тёще.

Шурка смелел на глазах. Бывало, когда выпивал, он становился смелым и грозил всеми земными и небесными карами. И тогда сам себе казался грозным и неприступным. Он выпячивал худую грудь, поигрывал мышцами на тонких руках и рычал, рычал… И ему казалось, что его боятся все, в том числе тёща с женой. И Шурка гордо оглядывался по сторонам, словно хотел показать всему миру, какой он смелый. Но никого не было. Он был один в пустой квартире.

Выпил ещё рюмку. Закурил. Постоял возле окна. Деревня вспомнилась. Сразу на душе стало тоскливо. Давно не был. Что-то мать не приезжает. А батя вообще ни разу не был после свадьбы. И он разок съездил и всё на этом. Валька перестала его пускать, когда с соседкой заловила в сарае. Его не пускает, а сама тем более не ездит. Шурка пригорюнился. Сколько лет уж не был. Наверное, его давно позабыли, да и сам уж некоторых не помнит. А раньше-то как хорошо было, когда в деревне жил. Река рядышком. Рыбы немеряно, а грибов и ягод столько, хоть косой коси. Каждый год с отцом заготавливали, а потом мать готовила соления-варение. Столько делала, на весь год хватало и ещё оставалось. А трава, какая густая — страсть. И запах, аж голова кругом идёт. Они с батей, с косами на плечах отправлялись на сенокос. Мать не успевала за ними. А вечером возле костра сидели. Запах картошки, свежескошенной травы и влажной земли, а как соловьи заливались… И Шурка, забывшись, попытался выдавить из себя соловьиную трель. Не получилось. И он поник, плечики опустились, завздыхал. В деревню бы…

— В деревню бы… — пробормотал Шурка, а потом встрепенулся. — А почему бы не съездить? Тёща и жена завтра вернутся. Ближе к ночи появятся. У меня же уйма времени!

Он представил, как приедет в деревню. С форсом пройдётся по ней. Пусть посмотрят на него. Позавидуют, как в городе устроился. Будут говорить за спиной, что в люди выбился, что живёт не чета им. А что, и правда, что живёт получше некоторых. И квартира есть, и работа, и деньги неплохие зарабатывает. Пусть тяжело, пусть устаёт, но всё же работает — это главное. И сейчас, если приедет в деревню, не станет по друзьям бегать. Может быть, не станет… А придёт домой, распахнёт дверь и крикнет с порога — «Ну, здравствуйте, родители! Я приехал». Мать, конечно, заплачет, а потом начнёт обниматься. А батя будет хмуриться и ус покручивать, а потом ткнёт руку, как бы здоровается и всё это молчком. Форс держит, а по лицу видно, радуется. Посидят за столом, как принято с дороги. Какие-никакие дела поделают. В деревне всегда найдётся работа. А вечерком в баню пойдут. Попарятся с батей. До одури будут хлестаться веничком! Так, чтобы уши в трубочку сворачивались, а потом выскочат голышом и бегом до речки и с обрыва — бултых! Только брызги во все стороны разлетятся. И снова в парилку. И опять возьмутся за веники. И так несколько заходов, а потом, едва живые, будут отдыхиваться на крыльце. За столом посидят. Повечеряют. Конечно же, бутылку поставят. А, как же! Сын приехал. Опрокинут по рюмашке-две за встречу. И весь вечер будут пить чай с печеньками и конфетками, да ещё с вареньем. Мамка-то мастерица варить его. А потом выйдут на крыльцо, и долго будут сидеть. Отец засмолит свои папироски. Мать нахмурится и начнёт рукой разгонять дым. Заворчит, чтобы меньше курили, а то можно топор вешать. Может, соседи зайдут. Тогда начнётся долгий и неспешный разговор. Вроде бы ни о чём разговор, а в то же время, обо всём. О жизни — тоже. Шурка не станет языком молоть, как всегда бывало, а будет сидеть, и слушать всех, изредка отвечать на вопросы, ещё реже сам говорить. А больше слушать, смотреть и радоваться, что приехал домой, повидал мать и отца, а теперь сидит с ними и на душе радость, и не станет вспоминать, что на следующий день нужно возвращаться в город, потому что два дня, вроде бы мало, но в то же время — это целая вечность…

И Шурка забегал по квартире. Сначала убрал со стола. Не то, что боялся, а так, на всякий случай. Потом стал искать одежду, в какой не стыдно показаться в деревне. Всё же давненько не был. Пусть люди подумают, что он хорошо… нет, даже лучше всех живёт. Ага, точно — лучше всех! И принялся копаться в шкафах, вытаскивая, примеряя и снова убирая свою одежду. Хотя у него и одежды было — кот наплакал. А куда ходить-то? Поэтому не покупали. Экономили. На работе дневал и ночевал, по шабашкам мотался. А редкие дни, когда их звали в гости, жена старалась одна сходить. Иначе, Шурка бы напился в стельку. Не хотела позориться, как она говорила и уходила одна. Ну и пусть! Шурка махнул рукой. Всю одежду переворошил. Ничего сногсшибательного не обнаружил.

Джинсы, рубаха, куртка. Хотя, он оглянулся… и достал пёстрый галстук. Потом взял с полки шляпу. Это жена купила. Сказала, так представительнее смотрится, чем в простой кепке. Ага, ещё солнцезащитные очки. Хорошая вещь, удобная. Прикрыл ими глаза, и никто не заметит, куда смотришь, да и вид посерьёзнее будет. Какой-то таинственный, что ли — этот вид, да ещё лицо серьёзное сделать, улыбку убрать. Нечего щериться. Чем солиднее вид, тем больше уважения. Ага…

И вот он, уже на вокзал торопится. В джинсах, в рубашке с пёстрым галстуком, в шляпе и тёмных очках, в руке сумка, в ней гостинцы. Пока дома искал одежду, наткнулся на стопочку денег. Это Валька накопила. Видать, что-то решила купить. Наверное, для себя или тёщи, а ему, как обычно — шиш с маслом. Нет, даже без масла. Просто — огромный кукиш во всю рожу. Не заслужил, как сказала бы тёща. И Шурка, подвыпив, осмелел. Располовинил стопочку, потому что имел полное право, как он считал, и поехал в деревню. В магазине понабрал всякой всячины — это для мамки и для соседей, чтобы пыль в глаза пустить. Ну, а для себя и бати — три бутылки дорогой водки и блок сигарет с фильтром — это для форсу, как сказал бы отец. Он привык курить папироски. Да и Шурка смолил «Приму», дёшево, но сердито, а «Интер» взял, чтобы перед дружками похвастаться. Что ни говори, а жизнь в городе в любом случае лучше покажется, чем в деревне, где приходится горбатиться с утра и до ночи. Да, в городе жить лучше, и зарплата повыше, а уж всякие магазины да развлечения — это без счёта. На любой вкус, цвет и кошелёк…

И вот, едва автобус остановился и распахнул дверки, Шурка вышел. Автобус заскрипел рессорами и, громыхая расхлябанными дверками, двинулся в соседнюю деревню. Шурка посмотрел вслед. Потом взглянул на пологие холмы, сплошь заросшие лесом, а там речка петляет между ними, вон ветлы виднеются и черёмуховые заросли, и огороды спускаются к реке, а вон дома видны, и крыши у всех разные, возле каждого двора палисадники. И отовсюду запах земли и скошенной повядшей травы… Шурка прерывисто вздохнул. Господи, как хорошо на душе-то! Господи, как тут вольно дышится! Наверное, это и есть настоящая свобода. Свобода от всего, что человека окружает в жизни, а прежде всего, свобода от самого себя, потому что только ты сам себя загоняешь в непроходимое вонючее болото, откуда, как казалось, никогда не выбраться…

Шурка завздыхал. На душе чувствовалась радость. Вот он, прикатил! Душа радуется, аж поёт. И хотелось раскинуть руки и громко закричать, чтобы все услышали — «Вот я, приехал, люди!» Но Шурка не закричал. Ему нужно было форс держать. Потоптался, осматриваясь по сторонам. Потом надвинул шляпу на глаза, поправил тёмные очки, провёл ладонью по лицу, словно стирая с него улыбку, сделал серьёзную и неприступную мину, поправил узкий пёстрый галстук,  курточку повесил через руку, а в другую руку взял сумку и неспешно зашагал по улице.

Он неторопливо шагал по улице. Изредка останавливался, если кто-то по дороге встречался. Нет, не разговаривал. Он доставал пачку сигарет, прикуривал, важно кивал головой, изредка приподнимал шляпу, как бы здороваясь, и шёл дальше, попыхивая сигареткой, а люди смотрели ему вслед и не могли признать, кто же это был в тёмных очках да ещё такой важный из себя и в галстуке. Не иначе, с району прикатил. Какой-нибудь лектор, а может, и начальство прибыло, кто его разберёт. Вон, как важно вышагивает, словно аршин проглотил! И тыкали вслед пальцами, и шептались за спиной.

А Шурка шагал, с гордостью выпячивая впалую грудь. Он словно спиной чуял, что ему вслед смотрят и обсуждают. Наверное, гадают, кто такой серьёзный прикатил, да ещё в шляпе. Наверное, правду говорят, что всё дело в шляпе. По ней встречают, а провожают…

— Здравствуй, дед Макарий, — Шурка не удержался, чуть приостановился и приподнял шляпу, здороваясь со стариком, который сидел возле двора. — Как поживаете, дедушка?

Старик прищурился. Приложил ладонь к глазам, всматриваясь, а потом покачал головой.

— Не признал, — развёл руками старик. — Извиняй! Чать по делам приехали, да? Так никого же нет в конторе. Выходной, говорят, а бригадир уехал в поле. И контора-то в другой стороне.

И ткнул пальцем, показывая.

— Это ж я, Шурка, — сказал довольный Шурка и снял очки, а потом снова надвинул на нос и повторил. — Шурка Антонов… Сын дядь Пети и тётки Марьи Антонихи.

— И, правда, Шурка, — закачал головой старик. — Глянь, какой важный стал. Не иначе, начальником заделался! В галстуке, да в шляпе. Ни за что бы, ни признал, если бы не окликнул. Глянь, что город с человеком делает! В люди вышел. А мы, как жили в навозе, так и помрём в нём же.

И махнул рукой.

Едва Шурка стал подходить к магазину, как распахнулась дверь, и на улицу вышел мужичок, одетый в замасленные штаны с пузырями на коленях, такая же куртка, из-под которой была видна серая когда-то, а сейчас непонятно какого цвета рубаха с грязным воротником. Он вышел. Закурил, укрываясь от ветерка. Шагнул было на тропинку, а потом остановился и с недоумением долго всматривался в приближающего Шурку.

— Антоха, ты что ли? — так в деревне прозывали Шурку. — Гляжу, гляжу, вроде наш, а в то же время, чужой, как показалось, — и опять сказал. — Ты что ль, Саня?

— Здоров был, Киря, — тоже, как в далёком детстве, назвал Шурка своего дружка. — Я приехал. Давненько не был. Красота-то, какая!

И обвёл рукой окоём.

— Фу ты, ну ты! — Кирилл покачал головой. — Прям, начальник, да и только! — повторил за стариком. — Глянь, что город с людьми делает! Стал каким-то таким…

И неопределённо покрутил в воздухе рукой.

— А ты, как был грязнулей, так и остался, — ткнул пальцем Шурка. — Наверное, ни разу не снимал, как на работе выдали. Всё та же, как мне кажется. Хоть бы постирал, а то скоро переломится от грязи.

И хохотнул, но тут же стёр улыбку с лица и сделал серьёзную мину.

— Что болтаешь — грязнуля?! Баба каждую неделю стирает, — похлопал по спецовке Кирилл. — У меня такая работа. Это у вас в городе каждый год, а бывает, почти каждый месяц дают спецовки, а у нас выпросишь одну, вот и носишь, пока не истлеет. Хоть на работу одевай, хоть на празднике красуйся. И не допросишься у бригадира. А что кладовщик? Нет распоряжений, нет спецовки и всё на этом, — и тут же сказал. — Ты надолго приехал? Домой идёшь?

— Может и домой,  — так, неопределённо сказал Шурка. — Давно не был. Решил проведать, пока свободное время появилось.

— Так это… — Кирилл распахнул куртку, и за поясом сверкнула бутылка дешёвого вина. — Одному не хочется, может, раздавим пузырёк, а? Встречу отметим, так сказать…

И звонко щёлкнул по кадыку.

Шурка задумался. Выпить-то можно, а что потом будут говорить в деревне. Скажут, Шурка Антонов прикатил, сам из себя важный и нет, чтобы домой пойти, он с дружком бормотухи нализался. Каким был охламоном, таким же и остался. А с другой стороны, если посмотреть, нельзя отказываться, потому что люди неправильно поймут. Пригласили, а он отвернулся. Сразу скажут, что не уважает. А не уважает потому, что в городе живёт. Отсюда следует, что уехал в город и зазнался. И такого наговорят, такого припишут, хоть стой, хоть падай.

— Ну-у, выпить-то можно, — как бы нехотя протянул Шурка и оглянулся. — А где расположимся? Не посередь улицы разливать же…

— Так это… — Кирилл завертел головой и махнул. — Айда к Петьке Нечаеву. У него баба в город уехала. Сам до райцентра добросил. У него посидим. Раздавим пузырёк. И закусь есть. У меня всё предусмотрено.

Хохотнул и, покопавшись в кармане, вытащил помятый плавленый сырок и несколько карамелек в замусоленных фантиках.

Добравшись, Кирилл распахнул калитку, они зашли во двор и он, стукнув в окно, уселся на крыльце и закурил, попыхивая дешёвой сигареткой.

Донеслись шаги. Заскрипела дверь и, пригибаясь, выглянул взлохмаченный мужик в семейных трусах и в линялой майке. Зевнул, почёсывая волосатую грудь, и забасил.

— Что надо? — он посмотрел на Кирилла. — Думал, сосну минуток несколько, а тут тебя принесло, — и опять сказал. — Что надо?

— Так это… — Кирилл запнулся, потом звонко щёлкнул по кадыку и тут же указал на Шурку, который продолжал стоять возле крыльца. — Глянь, Петька, кто приехал к нам. Столкнись на улице, не узнаешь. Ишь, как вырядился, гусь лапчатый. Прям, чистое начальство и только!

И хохотнул, наблюдая, как Петька Нечаев хотел было зевнуть, раскрыл рот и застыл, с недоумением всматриваясь в Шурку, а потом расплылся в широкой улыбке, показывая неполный ряд выщербленных прокуренных зубов.

— Язви его в душу, — забасил он и ткнул толстым пальцем в Шурку. — Язви его… Антоха-картоха приехал! И, правда, не признаешь. Очки надвинул, шляпа напялил — чисто начальник. Каким же ветром занесло тебя, Санька?

И, подтянув сползающие трусы, зашлёпал босыми ногами по скрипучему крыльцу.

— Ну, здоров был, — сказал Петька Нечаев, протягивая широченную мозолистую ладонь. — Здоров, чертяка!

Шурка поздоровался. Ни улыбки, ни радости. Маска, вместо лица.

— Ну, неси стаканы, — потирая руки, заторопился Кирилл и принялся выковыривать пробку. — От, затолкали, сволочи, даже не вытащишь.

— Подожди, — неторопливо сказал Шурка, вжикнул замком на сумке и вытащил оттуда бутылку водки. — Я вино не употребляю, как женился. Супруга запрещает. Говорит, мол, нечего всякую дрянь пить. И хорошую покупает. Заботливая, — и показал бутылку. — «Посольскую» за встречу выпьем. Мне не жалко.

И небрежно поставил бутылку на крыльцо.

— Ох, ты! — восхищённо протянул Петька Нечаев, взял бутылку и покрутил в руках, рассматривая. — А у нас такая не появлялась. Ну и как она, язви её в душу?

И звучно щёлкнул по горлу.

— У каждого свой вкус, — как-то уклончиво сказал Шурка. — Одни любят одеколон пить, другие дешёвое вино, — он не удержался и кивнул в сторону Кирилла, — Ну, а я предпочитаю «Посольскую». Мягкая она, чистая.

И всё это было сказано без улыбки, без всяких эмоций на каменном лице. Шурка считал, что каменное выражение лица — это первый признак серьёзности и ума.

— И часто предпочитаешь? — с ехидцей поинтересовался Кирилл. — Или купил, чтобы в деревне пофорсить? Ты же трепач! Такого нагородишь, семерым не расхлебать.

И хохотнул.

— Ну, как часто… — Шурка играл свою роль серьёзного человека. — В моей семье принято, чтобы каждое утро и в обед по стопочке, ну, а вечером можно позволить две-три на сон грядущий. В выходной, к примеру, могу бутылочку уговорить под хорошую закуску. Ну, там икорка, буженинка, сервелатик, грибочки, селёдочка с лучком да под картошечку. Ух, за уши не оттащишь! Ага…

Сказал и, чуть склонившись, опять застыл, словно изваяние.

— Так никаких денег не хватит, чтобы столько выпивать, язви тебя в душу, — запнувшись, сказал Петька, долго шевелил губами, видать, подсчитывал, и снова покрутил бутылку. — Наверное, дорогущая, зараза?

— Не дороже денег, — так, с лёгкой небрежностью сказал Шурка. — Я достаточно зарабатываю, чтобы позволить себе такую водку. Коньяк не уважаю. И виски пробовал. Чем-то на нашу самогонку смахивает, правда, послабже будет. А вот «Посольскую» уважаю.

Качнул головой, поправил тёмные очки и снова застыл.

— А мать, как съездит в город, всё по деревне жалуется, что плохо живёшь, — сказал Кирилл и сглотнул, когда Петька принялся разливать водку. — Худой, аж просвечиваешь. И, правда, дохлятина! Не кормят тебя, что ли? — и тут же сказал. — А кем работаешь, если такие деньжищи тратишь на водку, а?

— Ладно, мужики, давайте-ка опрокинем по стопочке, — влез в разговор Петька Нечаев и, не дожидаясь, быстро опрокинул стопку и передёрнулся. — Фу гадость! Как её татары пьют?!

И тут же засмеялся.

Шурка медленно выпил. Почмокал губами, ни один мускул не дрогнул и даже не поморщился. Никаких эмоций. Словно маска на лице. Стопку на крыльцо и опять застыл.

Взяв рюмку, Кирилл на мгновение застыл, потом двумя пальцами зажал крупный рыхлый нос, торопливо опрокинул стопку, кадык ходуном заходил, проталкивая водку внутрь, зажмурился и снова застыл, словно прислушивался, а что же внутри делается, а потом облегчённо вздохнул.

— Фу-у, привилась, кажись, — выдохнул он и, схватив кусочек плавленого сырка, стал жевать. — Вчера перебрал. Утром голову от подушки не мог поднять. Чугунная! Ага… Баба ругается, а мне и без неё тошно. Послал её. Далеко! Собралась и ушла. Наверное, у соседей сидит, на меня жалуется. Ну сиди-сиди… Всё равно мимо дома не пройдёшь.

Сказал он снисходительно и опять потянулся к стопке.

— Послал… Это она ушла, чтобы твою пьяную рожу не видеть. Я ж смотрел, как ты на бровях полз, — басисто хохотнул Петька. — Окликнул тебя, а ты словно не слышишь. Видать, на автопилоте был, язви тебя в душу.

Опять хохотнул, звякнул полными стопками и кивнул.

Выпили.

Шурка достал пачку сигарет с фильтром. Закурил. И протянул пачку.

— Угощайтесь, — с каменным лицом сказал он и ткнул пальцем в очки, поправляя. — Лёгонькие. А запашистые — страсть!

Кирилл отмахнулся. Свои достал и задымил. А Петька Нечаев кое-как вытащил корявыми пальцами сигарету, прикурил, затянулся и зашёлся в долгом кашле, а потом сплюнул, затушил об ладонь окурок и выбросил на улицу.

— Как такую дрянь люди курят — не понимаю, — продолжая кашлять, натужно сказал он. — Настоящая вата! Лучше самосад курить, чем всякие импортные. Ерунда!

Сказал, поморщился и махнул рукой.

— Ну, Антоха, хвались, как в городе живёшь, — сказал заметно оживший Кирилл. — Как баба, как сам? Вообще, рассказывай, а то твоя мамка ничего путного не говорит. Только и делает, что жалуется. Наверное, все бабы такие, — и тут же повернулся к Нечаеву. — Петька, плесни ещё грамульку. Кажись, привилась.

Шурка помолчал. Форс держал. Выпил полстопки и поставил на крыльцо. Закурил. Сквозь тёмные очки с прищуром посмотрел на дружков.

— Хорошо живу, можно сказать, — он выпустил тонкую струйку дыма. — Работа ответственная. Если меня не будет, всё производство встанет, а за ним другие заводы, потому что у нас всё взаимосвязано. Да, представьте себе…

И свысока взглянул на них, мол, видите, какой я ценный работник.

— Ох, ты, — протянул Петька Нечаев и поддёрнул широкие трусы. — А кем работаешь?

— Специалистом по древесине, — важно сказал Шурка и ткнул пальцем в очки, поправляя. — Да, можно сказать, что почти самым главным специалистом. Если я заболею, не дай бог, вся линия встанет, а за ней и производство. Делайте выводы. Это не коровам хвосты крутить или на тракторе ездить. Жена… А что жена? Как у Христа за пазухой живёт. Не успевает деньги в кубышку складывать. Вот собираемся новую мебелишку брать, и машина не за горами, а осенью, как в нашей семье принято, поедем на море. Бархатный сезон начинается. Всякие овощи там, фрукты… Немного отдохнём.

Шурку понесло. Он любил приукрасить, а сейчас не то, что приукрасить, а нагло и бессовестно врал. Много и уверенно. И так правдоподобно, что сам стал верить своему вранью.

— Да, отдохнём, а потом, полные сил, снова возьмёмся за работу, — покачиваясь с пятки на носок, говорил Шурка. — Тёщу к себе забрал. Пожалел. Одна в другом городе прозябала. Сейчас с нами живёт. Не нарадуется. Я не обижаю её. И она той же монетой платит. Ага… Не успею с работы зайти, тёща мчится в ванную и воды набирает, чтобы я сполоснулся. Чистый полотенчик повесит, халат прогладит, чтобы тёплый был. А жена бежит на кухню. Пока моюсь, на стол собирает. Халат наброшу. Зайду на кухню, а они ждут меня. Не успею за стол сесть, одна ложку с вилкой подаёт, а другая рюмочку пододвигает. Выкушай, кормилец, стопочку для аппетиту! Ну, я немного покочевряжусь. Поковыряю вилкой в тарелке и отодвину. Говорю, мол, пересолила, в рот не возьмёшь. Жена, ах, и в обмороки падает, а тёща вокруг мечется, дует на неё, нашатырку в морду суёт, в чувство приводит. А я рассмеюсь и говорю, что пошутил. Они обе, ах, ты, насмешник этакий! И хохочут, и заливаются, и пальчиками грозят…

Шурка врал самозабвенно. Закрыв глаза, он говорил без остановки, а перед ним вставала картина этой жизни. Этой, про которую сочинял, а не настоящей. И ему не хотелось возвращаться в реальную жизнь, где намного хуже, чем в мечтаниях. И он продолжал врать. А друзья сидели и внимательно слушали его.

— Ты глянь, как стал жить, язви его в душу, — удивлённо покачивая головой, сказал Петька Нечаев. — Никогда бы не подумал, что так в жизни устроишься. И квартира есть, и денег куры не клюют, по курортам разъезжает, и тёща золотая, а уж про жену т говорить нечего. Всем бы таких баб. Вот бы зажили мужики, а то всю жизнюшку мучаются, бедняги!

И прикрыл глаза, причмокнул, представляя эту жизнь.

— Трепло, как есть — трепло, — неожиданно сказал Кирилл и отмахнулся. — Слышь, Петька, что веришь ему? Он был трепачом, им же и остался. Ты сидишь и уши развесил, а Шурка лапшу на них вешает. Болтун!

Громко сказал и ткнул пальцем в Шурку.

Шурка оскорблено промолчал. Он держал форс.

— Да ну-у… — протянул Петька Нечаев. — Он же на полном серьёзе говорит. Глянь на него. Значит, правду говорит, язви его в душу. А ты — трепло, трепло… Просто завидуешь, что человек хорошо живёт. У самого-то баба, какая. Как огня боишься её, а туда же…

И поморщился, не объясняя, куда же. Закурил. Попыхал, поглядывая на смурого Кирилла и неподвижно стоявшего с каменным выражением на лице Шурку. И мотнул головой, словно застоявшийся жеребец. Пригладил взъерошенные лохмы. Громко зевнул, почёсывая волосатую грудь и схватив бутылку, поровну разлил остатки водки.

— Ну, мужики, чтобы нам так жилось, — вздохнув, сказал он, выпил, посмотрел на хмурого Кирилла и добавил. — А может и правда, брешет, язви его в душу!

И покосился на Шурку.

Шурка продолжал молчать, будто не его касалось.

А Кирилл повеселел, когда на его сторону как бы встал Петька Нечаев, который тоже засомневался.

— Вот и я говорю, что трепло и всё на этом, — махнув рукой, сказал Кирилл, а потом достал бутылку. — Что, раздавим пузырёк, мужики?

Он сказал примирительно.

— Да ну… — поморщился Петька Нечаев. — После вина башка заболит. Спрячь. У меня самогоночка есть. Чистая, как слеза. Я утром к бабке Наумихе бегал. Купил бутылку. Как чуял, что вы заглянете. Сейчас…

И, поддёрнув трусы, скрылся на веранде.

— Будешь? — Кирилл показал на бутылку.

Шурка покосился и мотнул головой, отказываясь.

— Ну, как хотите, была бы честь предложена, — развёл руки в стороны Кирилл, а потом приткнул бутылку за пояс. — Мне больше достанется.

И хохотнул, довольный.

Вышел Петька Нечаев. В руке держал бутылку. В другой была пара огурцов и кусок чёрствого хлеба.

— Извиняйте, язви вас в душу, не в городе живём, — сказал он и положил закуску на голые доски. — Чем богаты, тем и рады.

И потянулся за стопками.

Шурка стоял, прислонившись к перилам, и смотрел на деревню. Душа радовалась при виде домов и палисадничков, а там видны поля. Одни уже золотом покрываются, а другие ещё в зелени стоят. А там речка кружит между пологими холмами. Её легко проследить. По берегу ветлы растут да черёмушник стеной. Хорошо видно! А вдоль речки стадо бредёт. Наверное, на водопой пригнали. Вон кучкуются. Напьются и будут отдыхать, пока пастух не поднимет. Загавкала собака и куда-то промчалась мимо двора. Следом заголосил петух. Громко, протяжно и тут же завторили другие, стараясь, друг дружку перещеголять. Господи, хорошо-то как!

Шурка вздрогнул, когда ему ткнули в бок и стали совать стопку с самогонкой.

— Не буду, — сквозь зубы процедил Шурка. — Не уважаю самогонку.

Да, он мог бы достать ещё бутылку и ещё одну, а что же отцу-то принесёт. Чем его угостит, когда из бани вернутся? Нет, не жалко было. Он не мог пустым домой прийти. Всё же в гости приехал. Всё же из города прикатил. А в городе, что ни говори, другая жизнь. Куда намного лучше деревенской, да и денег побольше получает, чем они — родители. И вообще, у него жизнь удалась. Пусть смотрят и завидуют. Господи, как же он соскучился по деревне. По деревне и по отцу с матерью.

— Я пошёл домой, — сказал он и поправил шляпу, ткнул пальцем в тёмные очки и шагнул к калитке. — Давно не был. Мои, наверное, заждались. И работа накопилась, пока меня не было. Нужно помочь.

— Ну, если не хочешь выпить… — протянул Петька Нечаев и почесал волосатую грудь. — Мы одни уговорим пузырёк, да, Киря? — и тут же опять к Шурке. — Твой батя крышу латает. Прохудилась. А ты, Антоха, когда обратно собираешься?

— Завтра уеду, — чуть приостановившись, сказал Шурка. — Работа ждёт. Мне нельзя подводить людей. Иначе, всё производство встанет. Незаменимый человек, так сказать. Как-никак, считаюсь самым главным специалистом по древесине.

Сказал и направился по тропинке.

— Трепло, — вслед буркнул Кирилл и подставил стопку. — Наливай, а то выдохнется.

— А мне кажется, что не врёт, — засомневавшись, забасил Петька Нечаев. — Глянь, какой серьёзный. Даже ни разу не улыбнулся. И в шляпе, и с галстуком. Как пить дать — начальник, язви его в душу. В люди вышел. Ну, Киря, вздрогнем…

Он опрокинул стопку и весь съёжился, замотал головой и поморщился. Ох, крепка!

А Шурка неторопливо шёл по деревне. Он смотрел по сторонам, приподнимал шляпу, здороваясь с соседями. Одни узнавали его, а другие не признавали и сидели, всё гадали, кто же это приехал. А он степенно шагал, и в душе была радость. Глядел по сторонам и радовался каждому дому, каждому встречному человеку, и даже чёрной лохматой собаке, которая мимо него пробежала и не гавкнула. За своего приняла, а может и признала. Хоть Шурка живёт в городе, где, как казалось жизнь лучше, а всё-таки в душе остался деревенским. Он шагал и старался не думать, что завтра вернётся в город и опять начнётся эта проклятущая жизнь, от которой он сбежал. Сбежал всего лишь на два дня, но и этого было достаточно, чтобы в его душе появилась искренняя и большая радость, потому что Шурка приехал не в гости, он вернулся домой, где всегда его ждут. Всего два свободных дня, вроде бы так мало, но в то же время — это целая вечность.

22.10.2021