Игорь Краснов

Памяти В.И. Рулёва

В редакционном отделе безлюдно: кто на выезде, кто отдыхает. Закончив стучать по клавишам компьютера, я откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул. Вот и всё, завершён очередной материал. Завтра — на подпись шефу, и с чувством исполненного долга можно отправляться в отпуск…

Всё как всегда! Жизнь продолжается…

А жизнь — это прекрасно!

Вдруг звонок. Я включил громкую связь.

— Редакция газеты…

— Да я это, — голос шефа вяло-уставший.

«Так, что-то опять надо…» — подумалось. Взгляд метнулся к стенным часам. Полшестого — тридцать минут как закончился рабочий день.

— Тоже ещё не ушёл?

— Да вот, знаете, собирался было… А что, случилось что-то?!

— Материал готов?

— Конечно… Могу прямо сейчас принести.

— Давай уж завтра…

— Хорошо, Михаил Васильевич.

— Слушай… Тут такое дело. Сам знаешь, скоро День Победы…

— Понятно. Материал нужен… И опять я! Будто в отделе больше некому писать… У меня же отпуск…

— В отпуск успеется!

— Ага, вам хорошо говорить…

Настроение начало портиться.

— Кто, как не ты! Ты ведь спец у нас по социалке…

— Хоть не командировка?

— Надо съездить. Думаю, за день управишься…

— И куда же?

— Да близко! В район… Короче, письмо одно пришло! От какой-то Зинаиды Тихоновны. Она пишет, что в их деревне у ветерана войны хулиганы сад подожгли…

— Ни фига себе!

— Вот-вот. И это, заметь, в канун Дня Победы! Сам понимаешь, ну никак такое нельзя оставлять без внимания… Напишешь — и в отпуск! Даю слово.

— Ладно. Завтра съезжу…

— Вот и ладненько. А сейчас зайди, письмо забери.

На следующий день отправился в очередную командировку. Сколько их уж было — не перечесть. Но я люблю ездить. Командировки — это всегда новые встречи, новые люди, новые впечатления… Жизнь тем и прекрасна!

Дом Зинаиды Тихоновны не пришлось долго искать, соседи подсказали. Это была изба. Простая русская изба, каких всё меньше и меньше становится в селениях.

— Здравствуйте, Зинаида Тихоновна! — приветствовал я хозяйку, переступая порог просторной и светлой горницы.

— Проходи, проходи, дорогой гость…

— Как у вас тут красиво и уютно, — не сдержал я своих эмоций, так всё мне понравилось. — Сразу видать, хозяйка вы хорошая…

— Так ведь с малых лет родителями к порядку приучены.

— Я из газеты, по вашему письму…

— Да догадалась уж! Вы проходите прямо к столу-то. Счас самовар поставлю, баранками с маком побалую… Небось, устали…

— Да нет, дело привычное! Но от баранок с маком не откажусь…

— Вот и ладненько.

Зинаида Тихоновна расстелила скатерть, поставила на стол самовар, мёд, кружки, положила яблоки и связку баранок. Разлила по кружкам вкусно пахнущий чай. После чего пододвинула к столу табурет и присела на краешек.

— Яблоки, наверное, из сада, о котором вы писали? — спросил я, беря горячую кружку.

— Как догадались? — улыбнулась хозяйка.

— Деревня — не город! Это у нас соседи на одной лестничной площадке зачастую друг с другом не знакомы… Или ещё хуже! Не ладят между собой, живут, как кошка с собакой… Странно, конечно. Но так. Неуживчивые мы, люди. Не ценим каждый день своей жизни, живём только для себя, своих потребностей…

— Это верно. В деревне всё друг про дружку знают, если что, не оставят в беде, поделятся краюхой хлеба. А яблочки-то… да. Всё, что осталось от Степанова сада. Степан Захарыч как-то занёс, угостил...

— Так что у вас тут случилось?

— Беда. Хорошего человека обидели. Доброго, работящего…

— А главное, фронтовика!

— Да-да. С фашистами он воевал. На фронте…

— Пожалуйста, расскажите поподробнее, — я незаметно сунул руку в карман куртки и нажал кнопку воспроизведения на диктофоне.

— Так разве вы не собираетесь ничего записывать? — удивилась Зинаида Тихоновна.

— Нет. Ни к чему это. У меня хорошая память. Никогда ничего не записываю, да и то к живой беседе не располагает…

— Ваше право… Память — это хорошо. У нас в роду тоже никто не жаловался на память. Бабке вон… сто двадцать лет было, а такое о прежней жизни и людях могла поведать, что диву все в округе давались! А песни-то, песни какие пела… Про всё худое забудешь, заслушаешься.

— Сегодня это в большую редкость, без памяти люди живут. Мало кто помнит, знает о родичах своих. Больше обижают стариков, унижают…

— Ничё не скажу, ваша правда. А про то мне мать сказывала. Деревня наша тогда тоже оказалась под немцами…

— Извините, в каком году это было?

— В сорок втором, кажется… Да, в сорок втором. Ох, и похозяйничали они… Фашисты-то. Подчистую всё отбирали. А кто противился — тех тут же на месте и убивали. Девок пугали, прохода не давали. Бывало так, что кого-то и обижали, портили. Коли кто смел заступаться — тоже убивали. Жена Степана Захарыча Аграфена тогда уже на сносях была — тем, видать, и спаслась… Жутко было. Куда бы кто не шёл… — везде убитые. Немцы-то для острастки не дозволяли хоронить. Так бабы, знаете, тайком воровали трупы и тайком хоронили. Ох, и настрадались под их властью… Сколь слёз было пролито, какие муки вынесли — одному Богу известно… — Зинаида Тихоновна вздохнула.

— Это точно. Бабка моя рассказывала…

— У вас тоже, поди, на войне кто был?

— Дед. Пропал без вести…

— Вот видите.

— А дальше что было?

— Вскоре в лесах партизаны объявились. Кое-как удалось наладить с ними связь. Помогали всем, чем могли. Немцы про то прознали, озверели совсем… А тут Степан Захарыч как раз объявился. Ранило его крепко на фронте. В госпитале лежал. Вышел хромым, рука одна совсем ослабла. Сколь на фронт не просился — не пустили. Говорили, мол, куда: ни в атаку не побежать, ни автомат толком в руках не удержать. Вот и решил он податься в родные края. Добрался кое-как. А тут вовсю немцы хозяйничали. Только заявился к своим, узнал, что пацан растёт… — нагрянули каратели. Допрашивали, били, снова допрашивали… Им хотелось знать, где тот был. Еле живой остался. После приказали старосте подсоблять. Староста, правда, свой оказался, заодно партизанам в лес всё слали. А Степан Захарыч и туда просился, к ним, но там сказали, что нужен в самой деревне...

Вдруг Зинаида Тихоновна суетливо поднялась с табурета:

— Может, всё же помидорчиков принесу, картошки нашей испробуете? Она у нас в этом году славная уродилась…

— Да нет, не надо, спасибо, вдоволь уж подкрепился, — сам вижу, как заволновалась хозяйка, как нелегко ей стало говорить, как намокли глаза.

Но Зинаида Тихоновна справилась с волнением, снова присела и негромко продолжала:

— Всё бы ничё… Да предатель выдал. Каратели вломились в избу, когда Аграфена по партизанскому заданию в другой деревне была. На этот раз они со Степаном Захарычем совсем не церемонились, схватили и стали бить, пинать куда почём. После уволокли в какой-то тёмный, сырой подвал. Как чуть придёт в себя — допрос и опять избиение. Он-то, конечно, ничё не сказал. Тогда фашисты повязали руки — и к проруби. Зима, по рассказам, холодная стояла. А на нём только рубаха да портки. Руки, ноги окоченели. А солдаты встали в шеренгу, взвели автоматы. Он-то думает, конец… про себя попрощался со всеми, и с жизнью самой. Тут… очередь. Он стоит. Немцы-то поверх головы стреляли — для устрашения, значит. Офицер спрашивает, будет ли тот говорить. А Степан Захарыч ему в лицо плюнул. Немец за пистолет… и ему. Шибко так ударил. А после…

Зинаида Тихоновна замолчала. Снова поднялась с табурета. Подошла к массивному тёмно-коричневому комоду (видать, ещё с прошлого века, переходил от поколения к поколению), выдвинула один из ящиков и достала носовой платок. Утирая слезу, вернулась к столу.

Духа не хватило задать ещё вопрос. Да и зачем? Без того всё ясно. Очередная судьба… Точнее, судьбы. И слёзы. Боль. Боль от утрат… и того, что сегодня происходит вокруг, в обществе.

Бедные старики!

Воевали, страну поднимали… такое, вроде, дело сделали, такое вынесли на плечах — подвиг настоящий. Так нет… в благодарность лишь растоптанная совесть, забытая память, поруганные могилы…

Наплевать всем на стариков!

Хоть из года в год с Красной площади… — официально, на всю страну, весь мир! — и заявляется, что «подвиг твой, солдат, не забыт и будет вечно жить в наших сердцах», что «каждый ветеран получит новую, отдельную квартиру, бесплатное медицинское лечение…»

Наглость какая! Интересно, кому это реально дали квартиру, кого бесплатно вылечили? Нет, конечно! А потому все эти речи — лишь красивые, но пустые слова. Россия — страна говорунов да обещалов. И пора, наверное, свыкнуться с мыслью, что скоро совсем не останется наших корней… Истории. Мир катится к концу…

Вдруг появилось желание не слышать конца истории. К чёрту редакционное задание! Просто встать, сказать какое-то утешительное слово, повернуться и за порог… вон! Уйти прочь, где нет никого. Спрятаться от всех и всего.

Но голос Зинаиды Тихоновны заставил вернуться в реалии:

— Простите, тяжело это всё говорить, — она снова присела на табурет, перебирая в руках носовой платок.

— Понимаю, — чуть слышно выдавил из себя.

— Офицер приказал принести ребёночка, их сынка, ещё совсем махонького… держа за ногу… с улыбкой на лице… топит его в проруби… Прямо звери какие...

— Да зверь порой куда милосерднее человека!

— Правду говорите. А тут вон как вышло. Когда мёрзлая вода скрыла ребёночка, Степан Захарыч чуть с ума не сошёл… Кинулся он, значит, на офицера, однако солдаты сбили с ног и принялись бить автоматами, пинать сапогами… Точно бы тогда убили вовсе… или утопили бы в той же проруби… Но тут в деревне пальба началась… Так и бросили у проруби одного. Очнулся уже в лесу, у партизан…

— А что после войны?

— После войны-то? Да сами знаете, вы же из газеты, — Зинаида Тихоновна спрятала платочек в рукав холщовой блузки. — Конечно, тоже несладко пришлось. Степан Захарыч долго не мог прийти в себя, первое время кошмары шибко преследовали во сне и наяву, никак не мог от них избавиться. Всё мерещилось, что в гибели сына его вина — не уберёг, значит. А после всё же сломался. Чтобы как-то забыться, начал вот пить…

— Думал, обретёт покой, некое душевное равновесие…

— Вот-вот!

— И вначале, наверняка, удавалось добиться покоя. Даже был целый период, когда боль утихала вообще, рана зарубцовывалась, и душа переставала ныть. Его уже мало что волновало, ко всему он старался испытывать полное равнодушие...

— А вы откуда знаете! — снова удивилась Зинаида Тихоновна.

— Да у самого нехороший случай вышел. Смерть друга, он в Чечне был, подорвал себя гранатами, когда прикрывал отход наших… Так тоже сломался, думал, водка исцелит душу. Не помогло…

— Вот и Степану Захарычу не помогло. Бросил пить. Взялся за работу. Работал в колхозе. Когда вышел на пенсию, не смог усидеть на печи без дела. Пошёл по людям. О чём бы кто его не просил — за всё брался охотно, никому не отказывал. Потом вот Аграфены не стало. Так он душу в саде обрёл, все дни там пропадал, у яблонь-то своих, говорил с ними, как с живыми…

— Да. Проклятая война!

— Я о том же… Вы бы знали, какой сад был у Степана Захарыча, его так и называли «Степанов сад», слава на всю округу ходила: яблочки наливные, сладкие, яблонька к яблоньке… — не сад, а сказка. Было время, ещё в семидесятых годах, о нём писали в газетах, учёные из Москвы даже приезжали…

— Да вы что! Надо будет в архиве покопаться…

— Вот ведь как.

— Вы что-то ещё про квартиру писали…

— Писала. Ему же квартиру в посёлке давно должны были дать, еле уговорила самому Путину написать…

— И что?

— Ничё, конечно. А у него-то изба совсем сгнила, еле держится, да тут ещё эти хулиганы, совсем житья не давали, пожар вот устроили…

— Суд был?

— Не, — Зинаида Тихоновна махнула рукой. — Ой, какой нынче-то суд! Скажете тоже. Это раньше, говорят, при Сталине шибко с этим было, не смотрели на возраст…

— Что, так уж ничего и не предприняли?

— Говорю вам. Никого даже не словили, а они вон позавчера у бабы Нюры в погреб слазили, спёрли последние припасы да велик деда, на котором он в посёлок за продуктами ездил, ещё когда на рыбалку…

— Совсем беззаконие.

— Вот-вот…

— Как я смогу найти Степана Захарыча?

— Да просто! Выйдите, стало быть, из калитки, и направо, его изба будет через три. Только…

— Что «только»?

— Нелюдимым он стал в последнее время, никого почти не привечает… Шибко ему насолили.

— Да… видать, крепко достали. Но я всё же попробую с ним поговорить. Хотя бы немного… Спасибо вам за всё. За сладкий чаёк, вкусные баранки… Добрая у вас душа, Зинаида Тихоновна… — это тоже сегодня большая редкость. Если что, какой вопрос — вот мой телефон, — я подал женщине визитную карточку.

— Вам спасибо, что приехали, что искушали и выслушали. Храни вам Бог!

Степана Захарыча я нашёл у молоденькой яблоньки. Девяносто лет ему бы никто не дал. Это был старик невысокого роста, плотный, угрюмого вида. Согнувшись и бормоча что-то себе под нос, он хлопотал у хрупкого деревца: осматривал листочки, перебирал их сухими, но ещё сильными руками, рыл землю, поливал из лейки.

Даже неудобно было отрывать человека от занятия. Но я всё же решился, подошёл. Старик поднял белую от седин голову и недобро глянул на меня.

— Чё, землицы всё невтерпёж оттяпать? Шакалы, — тихо, но гневно вымолвил он.

— Вы, Степан Захарыч, с кем-то перепутали… Я из газеты, по вашему случаю, мы письмо получили…

— А-а, — старик продолжал возиться у яблоньки. — Токо понапрасну всё… хватит. Уж боле не верю. Никому… Отверился. Благодарствую за всё, — он отвернулся, но я успел заметить блеснувшуюся слезу.

Мне стало не по себе, к горлу подступил ком. Вот он… простой русский солдат, которого не убили на фронте и пытали фашисты. Защитник Отечества! Ветеран… Сердце сжалось.

— Стоишь ещё, — старик повернул ко мне голову. — Ступай с миром… Сказано же… Ступай!

— Степан Захарыч, всё же, может, поговорим… Вдруг помощь какая будет!

— Это в чём твоя газета могет пособить-то? Вернуть людям совесть?! Они же Бога перестали страшиться…

— Но не все такие сволочи, — не сдавался я. — Зинаида Тихоновна, к примеру, другие вон. Понимаю вас, всё понимаю. Но как бы там не было, есть-таки хорошие, добрые люди! А? Давайте всё же поговорим…

Старик замотал головой.

— Пустое то дело…

— Ладно, говорить вы не хотите, тогда давайте я вам немного помогу! Торопиться особо некуда…

— Сам управлюсь…

— И всё же хочется помочь.

— Президент-то наш вон тоже всё сулит помочь! Нынче опять письмо прислал…

— И что пишет?

— Да я и читать-то особо не стал, разорвал — да и в нужник! Там ему как раз само место…

— Круто вы с ним.

— А куды ещё? Вместо иконы? Так икона-то праведная, она душу согревает, надежду даёт! А бумажка, хоть и с президентской печатью? То-то…

Я огляделся, положил на лавку папку с борсеткой, взял лопату и начал рыхлить землю вокруг яблоньки.

— Степан Захарыч, а кто приходил, кому понадобилась ваша земля?

— Да приходили тут с сельсовета, всё уговаривали подписать бумажки, чё, мол, отказываюсь и согласен на богадельню…

— Это чтоб квартиру не давать?

— Не ведаю…

— А эти… пацаны, что пожар сотворили?

— Не, — старик мотнул головой. — Эти-то свои. От рук просто отбились, лишь бы поозорничать! Беда враз не ходит, с длинным хвостом она: одно за другим валится, бьёт по макушке…

— Вот это вы верно подметили!

— Ты уж прости, мил человек, вижу, добрая у тебя душа, вон она, яблонька-то моя, как к тебе потянулась… Ага. Она, стало быть, всё чует. Токо оставь нас одних, невмоготу...

Я не стал наседать на старика. Понимал, каково ему сейчас… и что моё допытывание только ещё больше поддало бы жару, растревожив память. Да и всё, что нужно было, я уже знал. А потому сомневаться не приходилось, статья обязательно будет…

Так что мы ещё повоюем!

— Хорошо, Степан Захарыч. Я пойду, не буду вам мешать… Уж простите за всё и не держите зла.

Поставив на место лопату, я взял свои вещи и побрёл к покосившейся калитке. Остановившись у калитки, не сдержался, чтобы не оглянуться. Степан Захарыч негромко разговаривал с яблоней:

— Не помирай, родненькая, не помирай… Ты хоть не покидай меня… Один я. Живи на радость людям… Корми их, они хоть бессовестные, но всё же люди, люди… Родненькая…

Через неделю мне позвонила Зинаида Тихоновна, рассказала, что статья моя надела много шума. Председателя сельской администрации сняли с должности, прокурора — тоже, из соцслужбы всех поувольняли. Теперь везде новое начальство. Только вот… Не стало больше Степана Захарыча. Умер он у своей яблоньки — как раз в День Победы… Сердце не сдюжило. А яблоньку она в свой огород пересадила, теперь сама за ней ухаживает…

Значит, не умер Степанов сад, возродится ещё и будет жить!