Дед Василий сидел на крыльце, поглядывая в сторону реки. Сидел, а на душе было тоскливо. Схоронил свою Анфиску и затосковал, да так, что места не мог найти. Днём колготился во дворе или на огороде копался, лишь бы в дом не заходить, а бывало, выходил на улицу, присаживался на лавку возле двора и весь день сидел, курил свои папироски. Думал. Да обо всём думал, но чаще про жену свою, про Анфису, с которой прожил долгую жизнь, но в то же время слишком короткую, как ему казалось. Сидел и перебирал жизнь, словно листочки переворачивал и по стопочкам укладывал. Своих-то листков маловато было, а вот Анфисина стопочка росла. А как не расти, ежли вставал с думками про неё, а ложился спать, снова все мысли про Анфису, как в последнюю ночь разговаривал с ней, а она позвала к себе или за собой, а он не понял её и Анфиса ушла…

Дед Василий завздыхал, вспоминая жену. Всю жизнюшку вместе были. Никогда не разлучались. Всегда была рядышком с ним. Как говорится, в горе и в радости. Сейчас большое горе, что её рядышком нет. Все думки про Анфиску свою, как женились, детишек родили, как радовались каждой мелочи, как... Господи, зачем же ты разлучил нас? Он взглянул на тёмные облака, нависшие над деревней, и вздохнул. Тоскливо на душе, и больно. Дед Василий приложил ладонь к глазам, и посмотрел вдаль. Узкие и длинные лоскуты огородов. Между ними межа, заросшая травой, а по ней тропка спускается до речного обрыва и там, на краю обрыва стоит скамейка. Отсюда, со двора, её хорошо видно. Дед Василий, будучи молодым, когда поставили дом и отделились от родителей, жену послушал и вкопал эту скамейку на краю обрыва, больно уж хорошо тут было. С весны и до ледостава, вечерами, когда выпадала свободная минутка, они спускались по меже, садились на скамейку и любовались широкой рекой, по которой сновали туда-сюда юркие катера и медлительно двигались широкие баржи. На другой стороне до самого горизонта тянулся густой лес. Почти вплотную подходил к реке, и бывало, что изредка оттуда появлялось семейство лосей. Неторопливо спускались по пологому берегу. Вожак оставался в стороне, чутко прислушиваясь к звукам, а его семейство: самки да детёныши припадали к воде. Напьются, а потом долго стоят возле реки, не шевелятся. Замерли. Может, отдыхали, а может тоже прислушивались к речной жизни, потом медленно разворачивались и опять скрывались в густом лесу. А когда солнце садилось над лесом, по реке пробегали длинные золотистые полосы. Казалось, в этот момент всё затихало в природе. Птицы переставали гомонить, даже катера исчезали, и река успокаивалась, превращаясь в зеркало, а по нему пробегали дорожки, которые с каждой минутой всё темнее и темнее становились. И вот, исчез последний луч. Тишина. Анфиса дотронется до плеча, приложит палец к губам, чтобы не нарушал эту тишину и опять застынет, и деду Василию всегда казалось, что вот она рядом с ним сидит, а в то же время, Анфиса была где-то далеко. А вскоре над головами разгоралось небо. Небо чистое, тёмное и глубокое, а по нему звёзды рассыпались и перемигиваются. Анфиса прижмётся к нему и молчит. И хорошо было сидеть на лавке. Просто сидеть и слушать ночь…

Склон обрыва давно уж зарос кустарником да деревьями. А по реке всё так же сновали юркие катера и медленно поднимались баржи. И вечерами к реке выходили лоси. Казалось, ничего не изменилось. Всё, как прежде, всё, как обычно, только жизнь прошла. Промелькнула и не заметил её — жизнь эту. Дед Василий спустился по меже. На небольшой полянке, увидев его, телёнок, крепко привязанный к колышку, понёсся по кругу, смешно взбрыкивая ногами. Залилась лаем юркая чёрная собачонка, кинулась было к телёнку, но остановилась от грозного окрика и, поджав пушистый хвост, подбежала и уселась рядом с лавкой, поглядывая на старика.

— Ну чего ты разгавкалась, Чернышка? — сказал дед Василий, с укоризной взглянув на собаку. — Телёнок обрадовался, а ты пугаешь его. Нельзя так, нельзя…

И погрозил шишкастым пальцем.

Погрозил, потом уселся на широкую скамейку, прислонился к берёзе, вытащил из кармана курево, достал спички и задымил, о чём-то думая, и поглядывал по сторонам.

Собака легла возле ноги старика, положила голову на лапы и притихла, изредка поднимая башку, когда старик натужно кашлял или снова закуривал.

Казалось, недавно дом поставили, перебрались в него, а гляди ж ты, уж жизнь пролетела. Дед Василий покачал головой. Казалось, ещё вчера, с Анфиской, переселились в новую избу. Радовалась она, когда в дом зашла. Хозяйкой зашла, не снохой. Хотя, что уж душой кривить, Анфиса хорошо жила с его родителями. Особенно, матушке понравилась. От работы не бегала, как некоторые, всё исполняла, что ни попроси, за ребятишками присматривала и за Василием ухаживала, словно за дитём малым, а уж свёкор её любил — души в ней не чаял. Как куда уедет, так оттуда, какой-никакой гостинчик привозил. А она радовалась. И Василий радовался, что в ладу жили, что жена почитала его родителей, а иначе нельзя. Так принято.

Едва перебрались в новый дом, Анфиса в первый же день пошла на речку, а когда вернулась, попросила, чтобы он поставил скамейку на обрыве, над рекой. Сказала, такой простор открывается, аж дух захватывает и душа радуется. И Василий поставил. Крепкую скамейку сделал. Вкопал под берёзкой, чтобы солнце не палило. И в первый же вечер они пошли туда. Почти до утра просидели. Всё смотрели на реку, на широкую гладь воды, на которой отражались звёздные россыпи, слушали, как в ночи переговаривались рыбаки на берегу, которые расположились на отдых возле костров. Кто сидел, а другие лежали и лениво беседовали. Где-то звякнул котелок, а может кружка. Тишина. А потом снова тихий говор. Ночь тёмная, а по небу яркие россыпи и звёзды перемигиваются, словно дразнятся. И Анфиса сидела, прижалась к плечу и не шелохнулась. Василий уж думал, что задремала, но она вздрогнула от ночной прохлады, зябко повела плечами и поднялась, домой позвала. И они направились к дому. А над головой бледнели звёзды. Начинался рассвет…

И всякий раз, когда переделывали все дела по хозяйству, они уходили на свой крутояр, как Анфиса его называла. И детишек брали с собой. Они набегаются вволю по берегу, а потом притулятся к ним и дремлют, а бывало, что засыпали и тогда Василий уносил на руках домой, укладывал спать, а потом возвращался к жене и опять они просиживали почти до рассвета. Многие в деревне посмеивались над этим, над Анфискиной блажью, как говорили. Дурью мается — эта городская пигалица, как её называли, а Васька потакает, а потом перестали обращать внимание. Здесь бы в своей семье разобраться, а чужая семья — потёмки…

Дед Василий закурил и опять вздохнул, вспоминая жену. Что ни говори, а хорошо прожили жизнь. Всякое бывало. И ругачки были, и скандалы, правда, до рукоприкладства никогда не доходило. Дед Василий сызмальства помнил, что отец никогда мать не трогал, и дед не махал кулаками. У них было принято, что бить бабу — это последнее дело. Так и Василия воспитали. Другие мужики частенько гоняли своих благоверных. По поводу били и без повода, чтобы боялась, как они говорили. А Анфиса не знала, что такое мужнин кулак. Да, ругались. Да, бывало, в пух и прах разлаивались, а как же без этого, но никто и никуда из избы не уходил. Разругаются, а спать ложились вместе. Отвернутся друг от дружки, сопят, пыхтят, а утром глаза откроют, в обнимку лежат. Куда злость подевалась. Взглянут друг на дружку, посмеются и снова берутся за дела. А работы в деревне всегда много было. Трудись, не покладая рук, а дела ещё останутся. И в колхозе работа была, день-ночь крутишься, чтобы успеть, особенно, когда посевная или уборочная, а ещё нужно за своим хозяйством приглядывать: свинки, овечки, куры да гуси, за ними нужен присмотр. И дети подрастали. Ух, озорники были! Дед Василий хмыкнул, вспоминая ребятишек. Собака тут же подняла голову, услышав его голос, но снова легла и задремала. Старший сын, как-то посерьёзнее был. Всё книжками увлекался, да всякими учебниками. Всё сидел, днями и ночами читал. А вырос, в инженеры пошёл. На заводе работает. Серьезный — страсть! А вот средний да младшенький — эти озорники. Погодки. Бывало, усядутся где-нибудь в уголочке и уговариваются, а сами так и стреляют глазами, так и смотрят за ними. А потом выскользнут из избы, и жди, чего-нибудь обязательно натворят. Ладно, сами баловались, так ещё соседских мальчишек за собой утягивали. А вечером вернутся и стоят, с ноги на ногу переминаются или на печку залезут и притихнут. Ага, значит, что-нибудь натворили. Василий-то с Анфисой не лупцевали ребят, а вот соседским доставалось. Потом соседи жаловались Василию, чтобы приструнил своих озорников. Василий хмурился, грозился, что накажет, но всё на словах оставалось. У них не принято было детей лупить. Так и росли озорниками. И ничего, тоже в люди вышли. Средний сын, Колька, уехал железную дорогу строить и там остался. Далеко забрался! А младшенький в соседнем районе живёт. И у всех семьи, и жёны неплохие, и детишек нарожали. Редко, но бывало, вместе приезжали в деревню, тогда пыль столбом! Ладно, невестки справлялись с ребятишками, а то бы умотали старика — эти озорники, внучата. Ох, шустрые! А Анфиса всегда смотрела на них и посмеивалась…

И дед Василий опять вздохнул, полез за куревом.

Собака поднялась. Потянулась, зевая, и заскулила.

— Ну чего ты, Чернышка? — старик наклонился, потрепал по холке. — Надоело лежать? Ну, иди, побегай. Погоняй мышей.

Собака взлаяла, и помчалась через кусты, куда-то по берегу, лишь изредка доносился звонкий лай, а иногда злобное рычание.

Дед Василий посмотрел на реку. Взглянул на далёкий лес. Конца и края не видно. Словно море зелёное колышется. И река, какой была, такой же осталась. Может, катеров да лодок стало побольше и всё на этом. И вечерами рыбаки собираются на берегах. Там и сям мелькают огоньки костров. Ветром доносит ленивые уставшие разговоры. Дымком пахнёт и слышится звяканье котелка. А над головой всё то же бездонное иссиня-чёрное небо и хороводы сверкающих звёзд. Всё, как раньше, когда с Анфисой были молодыми, всё осталось прежним, лишь он состарился, да Анфисы больше нет с ним. Померла…

Что ни говори, а с Анфисой прожили хорошую жизнь. Никто не верил, что городская худенькая пигалица приживётся в деревне. Все посмеивались, повстречав Василия в форме, когда с армии вернулся, а рядом была невысокая девчушка. Думали, враз о ворот поворот сделают родители, что без разрешения привёз невесту. Они добрались до дома, зашли, Василий поклонился родителям, а потом показал на девчушку и сказал, что это его жена. Мать, как стояла, так и уселась на лавку возле окна и расплакалась. А отец, тот лишь нахмурился. Суровый мужик был! Пальцем погрозил, брови сдвинул, зыркнул исподлобья на невысокую, худенькую, словно подросток, Анфису и вышел на улицу, лишь дверь с треском захлопнулась. А они стояли возле порога и не знали, что им делать. Ладно, мать поднялась, кинулась к ним, обняла, вроде засмеялась, а у самой глаза на мокром месте. Вечером гости собрались. Долго сидели за столом, разговоры вели, а сами на них косились, оценивающе смотрели на худенькую девчушку, на Анфису и с недоумением пожимали плечами, как это городская пигалица решилась в деревню приехать, где взрослые-то не выдерживают всю эту тяжесть, а уж куда ей-то — тростиночке. И отец весь вечер сидел, хмурился, на Василия не смотрел. Осерчал, что с ним не посоветовался, привёл городскую неумеху в дом. За полночь было, когда гости разошлись. Василий вышел на крыльцо. Закурил. Сидел, поглядывая на спящую деревню, и радовался, что вернулся домой. Скрипнули доски. Рядом присел отец. Закурил. Долго молчал, искоса поглядывая на него, потом буркнул:

— Что собираешься делать? — и кивнул, словно на Анфису показал.

— Жить, — коротко сказал Василий, затушил окурок, поднялся и повторил.  — Жить, как вы живёте, как другие, а может и получше всех...

И зашёл в избу, притворив дверь.

Отец лишь качнул головой, оставшись на крыльце.

Так они стали жить. Чуть свет поднималась Анфиса. Помогала матери доить корову, потом выгоняла в стадо, убиралась по хозяйству, кормила мужиков, как мать говорила, а после этого вместе с ней уходила на работу. Анфиса не жаловалась. Не умела. Василий видел, как тяжело было ей. Иногда слышал, как всхлипывала, затаившись от всех: от боли, от усталости и тяжёлой жизни, но стоило появиться кому-нибудь, как у неё просыхали глаза, и Анфиса опять хлопотала по хозяйству.

Родители не могли нарадоваться на неё. Гляди ж ты, вон как со всеми делами справляется, аж позавидовать можно. Отец всё гостинцы привозил. По нраву пришлась невестка, а уж мать как радовалась, словно у неё дочка появилась. Наверное, так и было... Родной дочкой стала. Анфиса не была балованной. Рано без родителей осталась, всё познала: и голод, и холод, и нужду. И сама потянулась к матери, прислонилась, будто родная кровинушка. Прикроют дверь в горницу, а сами шушукаются на кухоньке, всё секретами делятся, а сунься туда, вмиг выставят. Так и жили, а потом дом поставили и уже своим хозяйством зажили. Но всё равно, то родители к ним приходили, особенно, когда детишки стали подрастать, то они к матери с отцом приходили и сорванцов приводили. Вот уж был тарарам в избе! Бабка не знала чем угощать, хотя и жили-то неподалеку друг от друга, но всё же — это гости, а как же! И дед радовался, а ещё больше веселились сорванцы, что воля появилась и такое устраивали, дым коромыслом, а деда заездят, тот бедняга, выберется на крыльцо и отдышаться не может, а ребятишки на нём висят, всё играть зовут. И дед уходил с ними играть. Что старый, что малый. А Анфиса не ругала ребят, всё смотрела на них и улыбалась…

Дед Василий завздыхал, вспоминая, как они жили. Детишек на ноги поставили и в жизнь выпустили. Сначала старший сын, Алёшенька, уехал учиться. Инженером стал. На завод устроился. Поздно женился. Еле заставили. Всё отмахивался, говорил, что на работе женат. А Василий настоял. Вроде неплохая девка досталась. Умная, а главное, что родителей уважает. Если уважает, значит, и сына будет любить. А как же иначе-то? Потом средний, Колька, ушёл в армию, а оттуда отправился на стройку, железную дорогу прокладывать. И остался там. Свою половинку встретил, и решили обживать новые места, а к ним обещали в гости приезжать. А следом младший в жизнь отправился. Правда, не захотел далеко от родителей уезжать. Нельзя, потому что младший. Он в последний путь должен проводить родителей. Так принято… И сынок остался неподалеку, в соседнем районе живёт. Часто навещает. И жена у него хорошая и работящая. Глядишь на них и себя вспоминаешь…

Давно уж разъехались ребята. Младшенький-то частенько навещает, а вот Коленька да старший — эти редко бывали. А Василий с Анфисой не обижались. Чего обижаться, ежли Коленька на другом конце света находится, а старший с работы не вылезает, днюет и ночует там. И они остались одни. День проколготятся по хозяйству, лишь бы руки да голову занять, а вечерами уходили на крутояр, на свою скамейку. Спустятся по меже, усядутся, бабка Анфиса о чём-то своём думает, а бывало, носки да варежки для внуков вязала, а он сидел, поглядывая по сторонам, курил и тоже думал. О чём? Да обо всём: про ребятишек думал, про внуков, а тут ещё нужно картошку выкопать, а там забор повалился, надо бы подправить, и на кладбище сходить, родителей проведать и оградку подправить, а младшего попросить, чтобы краску привёз, нужно памятники покрасить. Не сидел бездумно. Мысли кружились в голове. Всё сидел и перебирал, что сейчас сделать, что на «потом» оставить, а ещё надо дрова заготовить, да пальтишко бы Анфисе купить, совсем поистрепалось старое-то…

Анфиса быстро сгорела. Дед Василий не замечал, что она разболелась, а может она скрывала, не хотела расстраивать. Всё так же улыбалась ему, иногда хмурилась, младшенький приедет с семьей, она встречает, всё готовит. Правда, уставала быстро, а дед Василий как-то не обращал на это внимание. Анфиса накапает капель, выпьет, посидит и снова хлопочет. И в последний день суетилась. Всё из шкафа повытаскивала, перебрала и уложила. Везде порядок навела. Кастрюлю щей наварила, сказала, надолго хватит. А потом, как обычно, они отправились на обрыв. Она долго сидела. Всё на речку смотрела, на далёкий лес, а вечером семейство лосей вышло, давненько не появлялись, а тут вышли и долго стояли на берегу, отдыхали, а может, слушали реку и шум катеров, что сновали туда-сюда, а потом ушли. Солнце мелькнуло, последние лучи пробежали, потемнели вскоре и исчезли. Небо глубокое стало, чистое, а по нему звёзды захороводили. И рыбаки на ночёвку стали устраиваться. Яркими огоньками костры вспыхнули. Ворохнулась птица в кустах и притихла. Ночь. И они тихонечко поднялись и пошли домой. Спать легли, Анфиса про ребятишек вспоминала в темноте, говорила, что нужно сделать, потом притихла, долго молчала и неожиданно позвала за собой, сказала, что там хорошо и светло, аж душа радуется, а он отказался, мол, где ты свет увидела, коли глухая ночь на дворе, пора спать. Она опять позвала, потом ещё раз — пошли со мной, и сказала, ну ладно, ежли не хочешь, тогда оставайся, а я пойду, там ждут меня, и замолчала. И дед Василий притих. Думал, она уснула. Утром поднялся, а Анфиса лежит. Подошёл, она не шевелится. Лицо спокойное, морщинки разгладились и руки на груди сложены, а подле неё, на табуретке одежда стопочкой сложена. Видать, чуяла, что уйдёт. Чуяла, ему сказала, даже за собой позвала, а он так и не понял. И ушла Анфиса: тихо, спокойно…

Затосковал дед Василий. Она же звала, говорила, чтобы с ней ушёл, а он отказался. Одну оставил её, Анфиску свою. А говорил, что всегда будут вместе: и здесь, и там… Отмахнулся от ребят, не захотел к ним уезжать, когда они позвали. Как же можно уехать, а на кого могилку-то оставишь? Нельзя, не по-людски получается. И он остался. Не думал, не гадал, что Анфиса первой уйдёт. Всё казалось, что переживёт его, в последний путь проводит, а она ушла, и поэтому на душе тяжело было. Словно какая-то недосказанность осталась. Звала его, а он не понял…

Не сиделось в доме, всё казалось, сейчас распахнётся дверь и она зайдёт. Не выдерживал дед Василий и уходил на улицу, или к реке спускался и там до ночи просиживал. Вернётся домой, уляжется на кровать, и закрутились мысли в голове. Вроде начнёт дремать, а потом вскинется, глаза откроет — она рядышком сидит. Почти каждую ночь приходила Анфиса. Усядется возле него и молчит. Глядит, и молчит. А сама вся светлая, в доме темень, а её видно. Посидит рядом, головой покачает и уходит. Дед Василий вскинется на кровати, словно хочет вернуть её, а потом плечи поникнут, сгорбится и молчит, о чём-то думает. И так до утра…

А случалось, на крыльцо выходил. Набросит фуфайку на плечи, усядется на крыльцо, рядом притулится собака Чернышка и поскуливает, словно чует, что хозяйки-то нет с ними, а потом умолкнет и лежит подле него всю ночь. Бывало, дед Василий с вечера соберётся, кликнет собаку и уходит с ней по меже на речной обрыв. Усядется на скамейку, прислонится к берёзе, а она разрослась за долгую жизнь, поразвесила косы над головой, и они шелестят-шепчутся, словно о чём-то рассказывают. Сидит дед Василий, курит, на реку посматривает. Вот уж последний луч погас, небо тёмным стало и глубоким, бездонным каким-то, там и сям звёзды замелькали. Иногда катер тарахтел, но чаще стояла тишина, нарушаемая лишь рыбаками, которые устраивались на ночлег. Задумается дед Василий, а потом невольно взглянет на скамейку, всё казалось, что Анфиса рядом сидит. А может и приходила на своё место, кто знает… Собака вскинется, заюлит хвостом, к земле припадает, словно ластится, а потом уляжется неподалёку и поглядывает на скамью, словно за стариками наблюдает, как прежде бывало…

Вечером, когда провели сороковины и соседи разошлись, в избе остались сыновья с жёнами, а дед Василий всё сидел за столом, всё на них поглядывал, словно что-то сказать хотел, но махнул рукой и вышел. Увязалась собака, заметив, что он стал спускаться по меже к речке. И помчалась впереди него. Обрадовалась. Взлаивала, когда он замедлял шаги, словно подгоняла, а потом снова останавливалась и его дожидалась, и опять несётся к реке. Дед Василий привалился к толстой берёзе и закурил, поглядывая на далёкий лес, и молчал. Наверное, жену вспоминал, кто знает… Долго сидел, а потом поднялся. Взглянул на небо, где вовсю полыхали звёзды. Показалось, новая звёздочка появилась: чистая, яркая, зовущая. Дед Василий долго смотрел на неё, а потом сказал:

— Отпускаю тебя, Анфиса. Но придёт время, я снова буду рядышком с тобой, как всегда говорил, что вместе: и здесь, и там… Знаю, ты будешь ждать.

Сказал, позвал собаку и медленно направился к дому, потом повернулся, взглянул в сторону погоста и поклонился: низко, уважительно — до самой земли.

Земной поклон за прожитую жизнь…