Зима запаздывала. Беспрестанно сыпала морось, но бывало, редкий раз летел снег, но не зимний — пушистый и искристый, а какой-то тусклый, как бы грязный, словно испачкался еще в полете, задевая за низкие неповоротливые облака, что нависли над городом от края и до края и казалось, что многоэтажки удерживают облака, цепляясь верхними этажами за них и жителям думалось, что облака так и останутся над ними, над улицами и домами, над городом. Да что там говорить, сейчас над всей округой мерзкая серая погода, серые тучи и такой же мерзкий и мокрый снег не сыплет, а словно капает на землю, пропитанный всякой атмосферной грязью, пачкая всё вокруг и окрашивая окрестности в серо-грязные тона.

Уж сколько недель, а может месяцев, как казалось, стояла мерзкая погода. Серое утро незаметно перетекало в такой же серый тусклый день, а следом подкрадывался вечер, ничем не отличающийся от серой дневной мерзкой погоды. Нет, все же вечер отличался, когда зажигался свет в окнах домов да фонари тускло светили вдоль дорог. Фонари не рассеивали серость. Она как бы еще гуще становилась, смешиваясь с вонючим смогом, который тоже навис над улицами, прижимая к земле запахи бензина и выхлопных газов с дороги и казалось, машина проехала, а шлейф газа остался, висит в воздухе, пока другая машина его не разгонит и не оставит свой след на этой улице. Вдобавок из подворотен тянуло испражнениями, стойким запахом перегара, пивом и самогонкой, а еще запах дешевых сигарет, которые продавались на каждом углу предприимчивыми бабками, которые с авоськами и сумками расположились повсюду, занимаясь бизнесом, как они говорили, и предлагали выпить водочки или самогонки, а можно и вина — этого добра хватало на любой вкус, а к ним приложится соленый огурчик или кусочек плавленого сырка или простенькая карамелька «Плодово-ягодная», а в народе прозванная «Хреново-ягодная», а для курящих выбор небольшой: «Прима» с «Памиром», «Солнце» и «Астра», даже «Беломор» бывал, но реже, потому что цена высокая, а табаку — кот наплакал. Сейчас время такое, что основная часть населения живет по деньгам, а не по потребностям…

И люди были под стать погоде. Такие же серые и невзрачные. Они тенями брели по городским улицам, не зная, куда и непонятно зачем. Словно сквозь вату серого смога и серой погоды доносились глухие шаркающие шаги и редкий невнятный говор, вязнущий в серой мгле. Вроде сыплет сверху, а прохожие не прибавляют шаг. Медленно шагают, угрюмо прикрываясь намокшими зонтами, укутавшись в промокшие плащи, а кто-то в насквозь промокших, а поэтому тяжелых и бесформенных осенних пальто, а там едва переступает прохожий в зимней одежде, хотя до зимы еще — ой, как далеко, да и будет ли она — никто не знал... Одежда разная на прохожих, а присмотреться, все они на одно лицо — уставшие и безразличные, серые и невзрачные от сегодняшней жизни — эти существа с унылыми вытянутыми лицами, больше похожие на тени, чем на людей. Они мерно шагали, никого и ничего не замечая вокруг. Задевали друг друга. Не извиняясь, шли дальше, лишь сильнее горбились и прятали головы в плечи, словно хотели скрыться от постороннего взгляда или укрыться от серой мороси, от которой никакого спасения не было.

Редкий раз прошумит машина, оставляя за собой вонючее облако, которое никак не хотело подниматься или рассеиваться, а оставалось над дорогой, колыхалось, словно живое существо. Опять машина и еще один шлейф повис над дорогой, словно слоеный пирог, а там третий и пятый, за ним седьмой и десятый и таких шлейфов из выхлопных газов становилось все больше и больше, заставляя прохожих жаться к домам. И они жались. Не роптали, а продолжали шагать, отбрасывая черные тени, больше похожие на расплывчатые пятна, чем на человеческую фигуру. Не люди, а бесплотные существа…

Матово светились витрины магазинов, фонари едва проглядывали в мутной серой мороси, даже не освещая улицы, а всего лишь выхватывая из серости кусочек столба в расплывчатом свете. Разнокалиберные дома вдоль улицы. Одноэтажные за высокими заборами, откуда доносится замедленный лай собак. Бедняги, и на них действует погодная серость, когда ничего не хочется делать, а лаять на прохожих — тем более. Рядом с этими домишками скрываются в серой промозглости высотки, где на первых этажах еще видны освещенные окна, а выше они растворяются в туманных моросных небесах. Тротуары словно подсвечены освещенными витринами магазинов. Морось летит беспрестанно. Вроде ее не видно, а вокруг всё сырое и прохожие тоже сырые. Идут, прячась под зонтами, скользят тенями по улицам, скрываются в подворотнях, хлопают двери в подъездах, и словно не было их…

Вадим Носков тоже брел по улице, не замечая серую промозглость, а может, привык за это время. Казалось, эта погода была всегда. И весна была слякотная, промозглая и затяжная, лето дождливое, редкий раз ненадолго выглядывало солнце и тут же скрывалось за плотными тяжелыми темно-серыми облаками. Думали осень с бабьим летом порадует людей, но вместо этого снова зарядили дожди, скрывая округу в туманной мгле. И не успели оглянуться, зима на носу. И пора бы закружить бесноватым метелям и трескучим морозам, но вместо этого, снова низкое серое небо над головой и сыплет и сыплет нудная морось. Видать, в природе осталось всего лишь одно время года — это осень: серая и невзрачная, плачущая и тоскливая, которая всю округу на свой лад перекроила и людей — тоже…

Сегодня Вадим, в который уж раз ходил устраиваться на работу. И неудачно. Он уже привык к этим неудачам и никого в них не винил, кроме себя и своего характера. Ну не удалось найти себя в сегодняшнем дне. Он привык к прошлой жизни, а здесь черт ногу сломает, здесь всё перевернулось с ног на голову и что раньше было запрещено, сейчас стало доступным. И многие стали пользоваться этим, а он не смог. «Из тебя веревки можно вить, потому что ты не мужик, а бесполое и безвольное существо, который даже за себя постоять не умеет, не говоря о том, чтобы чего-нибудь добиться в жизни» — так говорила его жена. Всё может быть. Ведь не зря же его в очередной раз сократили на работе, потому что он не прогибал спину перед начальством, но в то же время, он старался укрыться за спинами других. Нет, конечно, он прекрасно знал свою работу и выполнял ее, но как-то незаметно для других. А некоторые сделают на копейку, но бьют кулаком в грудь и кричат так, будто на рубль наработали. И таких уважало начальство. Пусть копейка, но видно его рвение в работе, видно, как он старается, а то, что мало сделал — это не беда, в другой раз наверстает. И уважали, и премии давали, и оклады повышали, и повышение по работе получали, и они взбирались вверх по карьерной лестнице, спихивая, отталкивая, затаптывая таких, как Вадим. И его затоптали. В который уж раз выставили за ворота, потому что безынициативный и работать не умеет, как сказало начальство, потому что на работе нужно гореть, а не чадить едва заметным фитильком…

Сегодня жена снова отправила его устраиваться на работу. С утра пораньше подняла. Поставила перед ним бокал с щербатинкой на краю, ворча под нос, налила жиденький чай, придвинула тарелку с черствыми лепешками, которые еще на прошлой неделе испекла, и принялась поторапливать его, чтобы не рассиживался, а отправлялся искать работу. Уж сколько месяцев сидит дома. Другие люди находят работу, а его нигде не берут, только за нос водят и обещаниями кормят, а может сам обманывает, лишь бы ничего не делать. И привычно принялась набирать обороты…

Вадим промолчал, когда она взялась тыкать его носом. А что скажешь, если она права? Права в том, что не работает. А, как и куда устроиться, если никуда не берут — это вопрос из вопросов. И Вадим, даже не допив чай, заглянул в комнату, долго ковырялся в ящиках стола, перебирая всякую мелочь, потом наткнулся на позолоченную брошь с крупными камнями и большие потертые часы. Брошь сразу же сунул в карман. Он уж не помнил, откуда она взялась. Вроде еще молодым был, когда у друзей на что-то обменял. Думал, жене подарить, а ей не понравилась брошь. Слишком вульгарная, как она сказала. И отмахнулась. С той поры брошь валялась в ящике стола, а сейчас видать ее время пришло. Он спрятал ее в карман. Потом взял часы. Осмотрел их, завел и приложил к уху, прислушиваясь к тиканью. Нахмурился, тяжело и прерывисто вздохнул, сунул часы в карман и зашлепал в прихожку. Ткнул ноги в разбитые растоптанные ботинки, натянул непросохший балахонистый плащ, в котором уж лет пять или шесть ходит, нахлобучил серую каракулевую фуражку на голову. Оглянулся на жену. Хотел было мелочь попросить, на курево и дорогу, но не решился и махнул рукой. У него было немного припрятано за подкладкой. Деньги лишними не бывают. И он бы не отказался, если бы жена добавила. Жена заворчала, насупилась, но все же достала несколько мелких купюр и сунула ему. Вадим взял и молчком вышел.

Ну и какой толк, что послушал супругу, когда она сказала, что на швейке есть место мастера. Это ей по большому секрету сказала одна знакомая и шепнула, что начальству намекнула про Вадима, и они как бы согласились, но еще не до конца, потому что хотят посмотреть на него, что за человек, а заодно заглянуть в трудовую книжку, где работал, кем работал, есть ли взыскания и поощрения. Сейчас время такое, что везде требуется опыт работы, и без блата даже в дворники не попадешь. Везде нужна волосатая рука. У кого-то есть эта волосатая рука, а у Вадима никакой руки нет, кроме лысой. Некому за него слово замолвить. Ему не хотелось ехать туда, но благоверную не обманешь. Она вмиг узнает через свою знакомую — был или нет. Вот и пришлось тащиться на окраину города. Пешком пошел, чтобы сэкономить деньги, какие дала жена, чтобы курить взять, да в такую погоду соточку принять на грудь. Он долго брел по утренним улицам, кутаясь в промокший плащ. Рядом шагали такие же, как и он — серые и невзрачные существа. Они шли, не обращая внимания на других, не глядя под ноги, шлепали по лужам, по мокрому асфальту и не смотрели друг на друга. А что глядеть, если все были на одно лицо. Раннее утро, темно-серый рассвет и такие же люди — серые и неприметные…

Вадим добрался до швейки. Потоптался возле ворот. Охранник даже не взглянул на него. Может, не хотелось выходить, а может, просто не заметил его — это серое существо, которое застыло возле ворот, а потом мелькнуло в таких же серых сумерках и исчезло среди корпусов фабрики.

Он зашел и поднялся по лестнице. На последней ступени остановился, заметив прилипшие листья к подошвам. Пошоркал, сдирая листву, и пошлепал в растоптанных ботинках по коридору. Снял потертую каракулевую фуражку, от которой осталось лишь одно название. Он постоял, рассматривая табличку, на которой золотыми буквами было написано имя директора, потом толкнул дверь и ввалился в приемную. Секретарша посмотрела и нахмурилась, заметив грязные следы на полу, а потом уж на него глянула. Хотела было выставить за дверь, но пожалела, что ли, а может, как и охранник, просто не заметила в нем человека. Она, приподнявшись на цыпочки в туфлях на шпильках, пыталась снять с полки какую-то папку. Юбка в обтяжку, того и гляди разойдется по швам. Белая полупрозрачная кофточка, верхние пуговки расстегнуты и оттуда выглядывала высокая грудь. Так и хотелось протянуть руку и не то, чтобы потрогать за грудь или округлую задницу, а хотя бы погладить. Вадим невольно звучно сглотнул. Он уж забыл, что такое женская ласка. Дома неряшливая расплывшаяся жена. Постоянно в одном и том же линялом халате. Рыжие редкие волосы с химзавивкой. От этой завивки казалось, что у нее на голове вообще не осталось волос. Какие-то клочки торчали в разные стороны, которые она старательно накрутила на бигуди и забыла про них, и они так и мотаются на голове в любое время суток. Бесформенная фигура. Вислая грудь, чуть ли не на животе и ноги-тумбы в спущенные гольфах и растоптанных тапках. Вадиму не нравилась жена. Вообще не нравились толстые бабы. А раньше она была стройная и красивая, но с годами потускнела, пообтерлась и расплылась и ей больше хотелось в телевизор пялиться, чем с Вадимом полежать, а когда его уволили, она вовсе махнула на него рукой, как на кормильца, который должен содержать семью, а тем более махнула рукой, как на мужика. Вадим пожал плечами, вспоминая супругу. Да о чем можно говорить, если уж давно перестал обращать на нее внимание, как на женщину. Понимал, что и сам не лучше, не каждая баба разглядит в нем мужика, но все равно к жене не тянуло, к этой расплывчатой фигуре, где вислая грудь покоилась на животе, на увядшем лице с остатки помады и каких-то крошек, прилипших к губе. Видать, жизнь такая, когда люди подходят к определенной черте отношений, за которой исчезает всё и любовь с желанием — тоже…

Вадим снова гулко сглотнул, пялясь на секретаршу, и сравнил с женой — это небо и земля. Земля рядом, но отпало всё желание, а до небес не дотянуться. У каждого своя жизнь. Секретарша повернулась, перехватив взгляд, и словно впервые его увидела. Нахмурилась, с пренебрежением посмотрев на бесформенную фигуру Вадима, на его стоптанные грязные ботинки, которые давным-давно не видели обувную щетку, на мятые брюки, выглядывающие из-под балахонистого мокрого плаща, на его кепку, которую он нервно мял в руках и редкую с проплешинами шевелюру.

— Что хотели? — так, высокомерно, сквозь зубы, сказала секретарша и, виляя округлым задом, подошла к столу и забарабанила длинными ярко-красными ноготками. — Что хотели, говорю?

Она повысила голос и брезгливо повела плечиком.

— Я то… — Вадим растерялся, исподлобья глядя на нее, и сглотнул, кадык так и заходил вверх-вниз. — Я насчет работы. Мне сказали, что нужен мастер. У меня институт за плечами, правда, не легкой промышленности и не средней, а тяжелой, а еще большой опыт работы. Любые механизмы с закрытыми глазами разберу и соберу. Я на стекольном заводе работал, на ЖБЗ работал, на мебельной фабрике, на ДОКе и хлебозаводе, а потом на пивзаводе… Да там все написано…

Он суетливо вытащил документы, завернутые в газету, достал потрепанную трудовую книжку, еще какие-то документы и положил на край стола.

— Вижу, на многих предприятиях успели поработать…— небрежно, она одним пальчиком стала переворачивать страницы, вчитываясь в записи. — Институт за плечами, а готовы простым мастером пойти. А почему уходили с прежних мест работы? Нигде не задерживались. И отовсюду уволены по собственному желанию. Даже как-то странно... — она снова повела плечиком. — Ладно, ждите. Шеф приедет, покажу. Если даст «Добро», в Отдел кадров пойдете, а откажет, сами понимаете…

Сказала, и забыла про него, словно Вадима вообще не было в приемной.

Он не хотел объяснять ей, почему его увольняли. Кто она такая, есть рассказывать? Она простая секретарша при директоре и не более того, вот и пусть занимается своими делами, а принять или нет — это уже решит другой человек. И другому человеку он скажет, почему увольнялся. Ну не получалось найти общий язык с начальством и все тут! Другие лезли в глаза начальству, улыбались и прогибались, горлом брали, по головам лезли, а он никуда не лез, молча работал, оставаясь в тени, поэтому его затирали, ноги об него вытирали и в конечном итоге — увольняли, как не справившегося со своими обязанностями, хотя он справлялся и даже больше того, но его просто не замечали.

Вадим долго сидел в уголке на стуле. Давно приехал щеф. В приемной толпился народ. Одни выходили из кабинета, другие заходили. Шумно разговаривали, а некоторые пытались заигрывать с секретаршей. Это было заметно. Она улыбалась. Дежурная улыбка, а в глазах лед. Редкий раз ледок таял, когда в приемной появлялся настоящий мужчина или полковник, как в песне поется. И тогда секретарша менялась на глазах. Щебетала, ласково улыбалась, склонялась чуть ниже над столом, и тогда ее грудь выпячивалась в разрезе, и невольно хотелось протянуть руку и…

— А вы всё сидите? — удивленно сказала она и снова не холодок, а лед во взгляде. — Сейчас шеф уедет на планерку. Ну ладно, подождите…

Она порылась на столе, перекладывая бумаги, нашла его документы и, повиливая туго обтянутым задом, скрылась в кабинете.

Вадим напрягся, пытаясь разобрать, о чем говорят в кабинете, но кроме невнятного голоса, ничего не услышал. А чуть погодя открылась дверь и опять, вильнув задом, секретарша уселась на кресло, бросив на стол его документы, и пальчиком с красным ногтем небрежно двинула в его сторону.

— Заберите, — сказала она. — Директор сказал, что нам мастера не нужны.

— Как не нужны? — перебивая, невнятно сказал он. — А мне говорили, что вы ищите мастера и даже слово за меня замолвили перед вашим шефом. Ну, если мастером не возьмете, я согласен наладчиком пойти. Любые механизмы с закрытыми глазами…

Сказал и взглянул на нее.

— Если хотите, можем взять дворником с испытательным сроком, — она уже словно его не видела или не хотела смотреть, потому что она потеряла всяческий интерес к этому несуразному человеку или существу, как бы правильно его назвать. — Возьмем дворником с повышением, если будете справляться со своей работой. Правда, зарплата невысокая… — она назвала сумму. — А если покажете себя, будет квартальная премия, а там, глядишь, куда-нибудь повыше переведут. Бригадиром дворников назначат. Правда, без бригады. Ну, согласны?

Она посмотрела на него. Даже не на него, а сквозь него, словно что-то увидела за его спиной. И опять в глазах лед.

— На такую зарплату не то, что месяц прожить, на раз в магазин не хватит сходить, — возмутился, было, Вадим. — У меня высшее образование и огромный опыт работы. У меня много было должностей. И везде справлялся. А тут — дворник с высшим образованием. Вы еще в швейцары меня возьмите, чтобы прогибался и расшаркивался перед каждым, дверь открывал и чаевые просил.

Никогда не пререкался, а тут не выдержал и сорвался.

— Вы еще будете спорить со мной? — опять взгляд через него и лед в глазах. — У нас своих мастеров некуда девать, а вакансия дворника свободна. А если не нравится место дворника и его зарплата, ищите себе другое место. За воротами много желающих занять место дворника. А вы свободны и свое высшее образование спрячьте куда-нибудь подальше. Сегодня дворник ценится куда больше, чем инженер, которых развелось, как блох у собаки. Вот и делайте выводы…

Сказала, ткнула пальчиком в сторону окна и уткнулась в бумаги. Все, Вадим перестал существовать для нее.

Потоптавшись, Вадим подошел к столу. Сгреб документы. Сунул в карман. Гулко сглотнул, взглянув на высокую грудь, которая готова была вывалиться из блузки. Невольно протянул руку, словно хотел коснуться ее — этой груди, но, наткнувшись на взгляд, в котором было больше льда, чем человеческого тепла, он махнул рукой и, шаркая растоптанной обувью, вышел, забыв закрыть за собой дверь.

Он прошел по коридору. Уборщица гремела ведром. Ругала посетителей, что пудами тащат грязь на своих ногах, а ей приходится за каждым подтирать. И снова начиналось ворчание… Он молчком прошмыгнул мимо нее, спустился по лестнице, распахнул дверь, хотел было хлопнуть, но в последний момент придержал. Вышел на улицу. Зябко повел плечами. Удивленно осмотрелся. Утром темно-серые сумерки были и сейчас сумерки, но уже вечерние. Весь день просидел в приемной и ничего не высидел. Он опять покрутил головой. Снова промозглая серость сыплет с неба, не то снег, не то дождь и капли тяжело бумкали по сырому асфальту и лужам. Он постоял, не зная, куда податься. Домой не хотелось, но и пойти некуда. Дома снова жена станет ворчать и ныть над ухом. Опять этот жидкий чай, словно неделю заварку не меняли и снова жиденькие щи с кислой капустой, где воды было больше, чем всего остального, а еще были пресные лепешки, которые жена в духовке пекла вместо хлеба… Она подолгу держала их в духовке, пока они чуть ли не в сухари превращались. И приходилось грызть эти лепешки, размачивая в пустых щах или чае, чтобы зубы не сломать. Конечно, жена могла приготовить что-нибудь другое, но она днями и ночами торчит возле телевизора, смотрит эти нескончаемые мыльные оперы и только делает, что жрет. Не ест, как нормальные люди едят, а именно жрет эти проклятущие лепешки, на которые смотреть не хочется, а ей хоть бы хны. Напечет тазик лепешек, усядется возле телевизора и только хруст стоит. Не жена, а огромная мышь в доме, когда слышишь, как грызет эти черствые лепешки, да скрипит продавленным диваном, с боку на бок поворачиваясь. Даже поговорить не о чем. Деньги, деньги и деньги, которые зарабатывают настоящие мужики, а он ни на что не способен. Не мужик, а так… одно название. Рявкнет, схватит лепешку и снова уперлась взглядом в телевизор — это всё, что осталось в ее жизни. А в его? Вадим пожал плечами. Он сам не знал, что интересует в этой жизни. Да и какая это жизнь, если все вокруг серое и тусклое. Видать, времена такие наступили — серо-тоскливо-тусклые…

Он вышел на улицу и тут же зябко передернул плечами. Вокруг все та же картина: витрины магазинов матово светятся в серой промозглости, лампы на фонарных столбах кажутся матовыми шарами. Свет от этих шаров даже земли не достигает, а застревает где-то вверху, так и не пробившись через плотный серый туман, который, как казалось, никогда не рассеивался над городом, а к вечеру становился еще гуще и плотнее. Протяни руку, и почувствуешь его — холодный и вязкий, плотный и серый, через который идут люди. Даже не люди, а такие же серые и безвольные существа, как он сам, Вадим. Идут и не знают куда. Топ-шлеп, топ-шлеп… Шагают в серых и вязких вечерних сумерках мимо матовых витрин, задевая друг друга, но не замечая этого. У каждого существа свои думы, такие же вязкие, как сама уличная серость или сегодняшняя жизнь. Путаясь, едва шевелятся мысли в голове. И казалось, конца, и края не будет этим мыслям. И дорога будет нескончаемой для этих прохожих существ, которые делают редкие остановки в своих квартирах, чтобы немного отдохнуть и подкрепиться, если есть чем, а затемно снова пускаются в нескончаемый путь. А кто оступился, тот уже не поднимется или не дадут подняться, потому что движется нескончаемый поток серых и неприметных существ, отбрасывая темные тени на стены зданий…

Вадим отделился от толпы. Остановился возле старухи, которая сидела на крыльце магазина и, не обращая внимания на темно-серые вечерние сумерки, торговала, разложив на картонки сигареты под пленкой, жвачку в разноцветных обертках, еще какая-то мелочь, но главное — это торчавшее горлышко бутылки из сумки, которую она крепко зажимала ногами-тумбами, опасаясь, что могут украсть. Вадим непроизвольно облизнул губы и поежился. Холодно. Сейчас бы соточку для сугрева, как все говорится. Он долго копался в карманах, вылавливая мелочь, что дала супруга, потом выудил заначку из-под подкладки. Долго считал и пересчитывал, и протянул старухе. Попросил соточку и парочку сигарет. Взял стакан. Поднес к носу. Вдохнул. Передернул плечами от сивушного запаха, но в то же время, причмокнул. Вот чего не хватало ему в этот момент. Как же мало нужно человеку для счастья! Он снова причмокнул, прикрыв глаза. Потом медленно и с удовольствием выцедил. Уткнул нос в рукав. Занюхал. Сунул сигарету в рот. Прикурил. Сделал первые две-три затяжки, и тут же закружилась голова. Как не будет кружиться, если весь день не жрамши, да еще соточку на грудь принял и первую сигарету закурил, если не считать два окурка, какие подобрал на улице. Стыдно подбирать, а куда денешься, если курить хочется. Он стоял и неторопливо курил, наслаждаясь сигаретным дымком, который медленно выпускал, и он словно застывал в воздухе, и облачко начинало жить своей жизнью, постепенно удаляясь от него и смешиваясь с такими же облачками сигаретного дыма и выхлопного газа над дорогой. Рядом с ним остановился прохожий. Попросил закурить или оставить, но Вадим не заметил его. Прохожий снова спросил, потоптался, а потом махнул рукой и влился в серый людской поток…

Соточка самогонки и сигарета — это и есть счастье сегодняшнего вечера. Весь день Вадим шел к нему. С самого утра, как вышел из дома, так и шел тернистыми путями, можно сказать. Сколько раз мимо старух проходил, торгующих водкой и куревом, но не остановился, а оставил этот самый миг или мгновение на «потом», чтобы вот так стоять и наслаждаться минутной радостью, а потом… Вадим нахмурился, вспоминая семью. А что потом будет? Ну, вернется он домой и опять начнется одно и то же. Супруга будет стоять над душой, а он всякий раз будет выпрашивать у нее жалкие гроши, чтобы купить сигаретку-другую, а если уж повезет и он накопит, тогда соточку примет на свою хилую грудь. А дома еще дочка всю кровь выпивает. Подросла и стала требовать. Не просить, а именно требовать, что ей нужны колготки, туфли на каблуке, кожаные сапоги, плащ и куртку. Года не пройдет, шубу запросит, а где ее взять, если он не работает. А дочку это не волнует. Вынь да положи! И вынет, и душу вытрясет, лишь бы своего добиться. Эх, да о чем говорить? Он бы и, правда, все бы отдал и душу в том числе, лишь бы жизнь изменить. Уехать бы куда-нибудь, да денег на билет не найти, да и нужен ли он там — никто знает, а он — тем более…

Выпить бы… Вадим закрутил головой, словно искал, у кого бы занять. Ну да, занять можно, а чем отдавать будешь? Вадим вздохнул, провожая взглядом таких же, как и он сам, серых существ, которые брели по мокрому тротуару, кутаясь в бесформенные балахоны, у некоторых были зонты, но они не спасали от этой мороси, что летела с серых небес уж сколько времени. И люди серые, и здания такие же, и все вокруг стало унылым и серым, а взглянешь на прохожих и все на одно лицо, словно маски надели — серые и унылые, как сама погода…

Занять бы да выпить… И снова Вадим невольно скользнул взглядом по прохожим, словно надеялся, что увидит какого-нибудь знакомого и одолжит у него немного мелочи на неопределенный срок — отдам когда-нибудь… как-то так бы прозвучало обещание.

Потоптавшись, и не заметив ни одного знакомого лица, Вадим снова поплелся по тротуару, сливаясь с прохожими, сливаясь со стенами домов и серой промозглостью, не зная, куда ему отправиться. Домой не хотелось. Опять расплывшаяся жена на продавленном диване, вечно что-нибудь жующая, которая отрывается от телевизора, чтобы добраться до холодильника, а потом снова упрется в свой телевизор и будет жевать, и жевать, и больше ничего в этом мире ее не интересует. А, нет, еще интересуют деньги. Сама, как попала под сокращение, больше ни одного дня не работала, а Вадима затерроризировала. Вынь да положи деньги, а где он возьмет, жену не волновало. Хоть воруй, хоть грабь, хоть себя на органы продавай или на панели стой — это ее не трогало. Главное — деньги, потому что ты — мужик, который обязан обеспечивать семью!

Вадим чертыхнулся, вспоминая жену. Раньше была другой. Она была красивая. По улице идешь, а мужики вслед смотрят. Ревновал ее, но в то же время, гордился, что такая красавица выбрала его, а ведь возле нее много парней крутилось. А она с ним ушла гулять. Свадьбу сыграли. Завод квартиру выделил. И зажили, как все люди живут. Она готовить любила. Гости приходили. Сами ходили в гости. Праздники вместе отмечали, а бывало, на природу выбирались. А потом все изменилось. Новые веяния, другая жизнь. Одни взлетели и не достать их, а другие с каждым днем опускались все ниже и ниже. На поверхности жизни невозможно было удержаться. Было два пути — вверх или вниз. Правда, был еще третий путь — это плыть по течению, но рано или поздно, все равно утягивало на дно жизни. И по какому пути пойдет человек — это зависело от многих причин, а не только от самого человека. И если для тебя путь предназначен вниз, то пытайся или не пытайся, карабкайся или цепляйся, все равно окажешься на дне. И Вадим с женой оказались там же. Может, нужно было драться, зубами цепляться, пинаться и кусаться, и повезет, выбрались бы из этого болота, куда не они, а их затолкали. Вадим пробовал выкарабкаться, но его каждый раз сталкивали в болото и сталкивали, не давая выбраться. И он махнул рукой, потому что проще плыть по течению, чем что-то попытаться изменить в этой жизни. И они поплыли, с каждым днем погружаясь все глубже в болото…

Вадим брел по вечерним улицам. Ежился, когда холодная капля попадала за воротник. Чертыхался и бесцельно шагал по тротуару. Мысли вялые. Вроде о чем-то задумается, глядь, а мысль ушла и никак не вспомнит, о чем думал. И снова шагает в промозглой темной серости среди таких же серых неприметных людей или существ, как он называл себя и остальных, кто сейчас шел рядом с ним и навстречу ему. Посмотрит в лицо одному, другому и третьему, а они все одинаковы, словно вместо лиц уныло-серо-тоскливые маски. И бредут такие серости круглосуточно по городским серым улицам бесцельно и бездельно…

Вадим тоже шагал по улицам бесцельно. Проходил мимо освещенных витрин, которые в вязком тумане, нависшем над городом, казались матовыми, как и свет фонарей, что стояли вдоль дороги. Свет не достигал земли. Он вязнул где-то в начале своего пути и казался огромным матовым шаром на вершине столба. Такие же шлейфы выхлопных газов от проезжающих машин тянулись над дорогами. Колыхались, словно живые, когда другая машина проезжала, и ее след тоже повисал над дорогой, словно слоеный пирог, а за ней еще одна машина, и еще… и тогда пирог раздувался до неимоверных размеров, как над дорогой, так и расползаясь во все стороны…

Вадим редкий раз останавливался возле витрин. Пытался рассмотреть, что лежит на прилавках или выставлено в окне. Невольно сглатывал слюну при виде копченой колбасы, что кружками висела или возвышалась на витрине, а там желтеют головки сыра, а там видна селедочка, а в том углу стройными рядами посверкивают бутылки. Всякие! И Вадим непроизвольно представлял, как налил бы в рюмку водочку или коньячок, неторопливо бы выпил, потом лимончиком закусил, или кусочек селедки съел… И нервно сглотнул, ощущая во рту привкус селедки. И чертыхнулся, глядя на это изобилие, которое ему недоступно. И снова в голове мысль, где бы взять деньги. Я бы на все пошел, лишь бы достать. Последние штаны бы продал, последнюю рубаху. Да хоть душу бы продал, лишь бы принести домой деньги, бросить на стол и гаркнуть жене, чтобы сбегала в магазин и купила бы чего-нибудь поесть. И представил, как сидел бы за столом и потихонечку потягивал водку или вино, или пиво, а вокруг на тарелках еда. Всякая!

Продать… Продать, что бы продать, чтобы деньги появились? Вадим стал осматривать себя, выворачивать карманы, вытаскивая всякую ерунду, которая и ломаного гроша не стоила. Уж было совсем отчаялся, но невольно наткнулся на брошь и часы, которые взял с собой. Задумался, глядя на них. За брошь много не дадут. Не золото и камни простые. Это на любителя… нет, на любительницу, так будет точнее. Старенькие часы, которые достались ему от отца. Именные часы. С дарственной надписью. Отца наградили часами на работе за заслуги перед заводом, городом и Родиной. В чем заключалась заслуга — Вадим не знал, но при случае всегда хвастался заслугами отца, показывая эти часы.

Он снова посмотрел на часы, шагая по улице. И тут в глаза бросилась вывеска крупными буквами «Скупка», а чуть ниже еще что-то было написано, но Вадим не рассмотрел в серых промозглых сумерках и заторопился к магазину, рядом с которым на скамейке сидела старуха, похожая на одну из тех, кто занимался мелкой торговлей или бизнесом, как сейчас было принято говорить.

Вадим остановился, посматривая на магазин и старуху, которая нахохлилась над своими сумками, прикрывая содержимое от постороннего взгляда.

— Что, решил в скупку зайти? — покосившись на него, хрипловато-простуженно сказала старуха. — Зайди-зайди! Вмиг облапошит. Хозяин — еще тот ухарь! Ты, как вижу, замерз. Возьми соточку, согрейся. У меня хорошая. Спичку поднеси и вспыхнет. Старик мой делал, а он в этом деле дока. Раньше сам выпивал, а теперь к бизнесу пристрастился. Так и торгуем вдвоем. Бери-бери, я много не буду ломить.

Было видно, что она заскучала в одиночестве среди потока людей. Все мимо бегут и ни один не остановится. А этот, думая про Вадима, если не купит, хоть поговорит. Но лучше бы купил…

Вадим вздохнул. Он бы и соточку и другую опрокинул, будь деньги. Деньги есть, Москва гуляем, денег нет, Чишмы сидим, как говорится. Он принялся шарить по карманам в поисках мелочи. Куда-то сунул, а найти не может. Хоть бы на соточку наскрести. Но деньги словно провалились, зато он вытащил из кармана позолоченную брошь с яркими разноцветными камнями. Закрутил в руках, а потом снова посмотрел на магазин.

— А что ты хочешь продать? — вытягивая шею, обмотанную теплым платком, сказала старуха. — Покажи. Глядишь, я возьму, — и снова кивнула на магазин. — Ты, милок, особо не верь этому хозяину. Тот еще ухарь! За копейки скупает. Я давно сижу на этой точке. Меня многие знают. Никого не обманываю, даже с походом даю или наливаю, а он три шкуры с тебя сдерет, и улыбаться будет. Ну-ка, что хочешь продать? Брошка, говоришь?

И она принялась вертеть в руках позолоченную яркую брошь. Качала головой, заметив потертости, и снова принималась рассматривать. Было видно, что и с деньгами жалко расставаться, и яркую брошь, похожую на цветок, тоже не хочется упускать.

— Продай, — наконец-то сказала старуха. — Для себя возьму, чтобы на праздник ходить. А я тебе за это денежек дам. Сколько-сколько… — она пожала плечами. — Ну, чуток отсчитаю. Много нет. Сегодня бизнес слабо идет. Не наторговала. Но не обижу! Бартером рассчитаюсь. Соточку-другую налью. Ну, договорились?

И она снизу вверх взглянула на Вадима.

— Она же позолоченная и вон сколько камней на брошке, а ты соточку нальешь, — возмутился, было Вадим. — Не маловато ли предлагаешь?

— Ну ладно, я еще соточку прибавлю, — махнула рукой старуха, не выпуская брошь. — Вот и деньги приготовила, — она вытащила откуда-то из недр пригоршню мятых купюр и принялась пересчитывать, мусоля пальцы. — Глянь, сколько предлагаю, а еще самогоночку налью. Тебе в скупке и того меньше дадут. Там не хозяин, а живоглот настоящий. Тебе не то, что деньги, тебе даже на трамвайный билет не хватит. Я уж знаю. Многие от него выходили и матерились. Мне не хотели верить, когда предлагала у них купить, а он задарма забирал. Ну, договорились?

И она снова посмотрела на него.

Вадим не знал, что делать. Он раньше редкий раз, но пользовался скупкой. Не этой, правда, а другими, а то выходил с какой-нибудь безделушкой на рынок, где легко можно было затеряться в толпе таких же, как и он, продавцов, которые с утра и до закрытия рынка чем-нибудь торговали. Одни были одноразовыми, как говорится и приходили, чтобы продать безделушку и исчезнуть навсегда, а другие из торговли мелочевкой сделали свой бизнес. У них были свои места, как на земле, так и под навесами, где они торговали абсолютно всем, что могло иметь хотя бы какую-нибудь ценность, начиная от иголок и заканчивая неуклюжими шкафами или тусклыми зеркалами. И среди множества ящиков, коробок и коробочек, сумок и чемоданов, всегда можно было найти для себя что-нибудь нужное. И люди искали. И люди платили и обещали, что не раз еще заглянут на ряды, чтобы поковыряться среди товара. И Вадим редкий раз приходил сюда, чтобы продать сущую безделицу, которая в доме не нужна, а здесь кому-нибудь пригодится. А еще он заглядывал в клуб коллекционеров. Правда, обманывали там, гады, но все же платили побольше, нежели на толкучке. И сейчас, когда увидел скупку, не удержался, хотел было зайти, но остановила старуха…

— Ну ладно, договорились, — вздохнув, сказал Вадим. — Но с тебя еще пачка сигарет. Без курева аж уши опухают.

— Ладно, согласна, — засуетилась старуха, достала сигареты, сунула ему, а потом сунула ему несколько купюр, достала бутылку самогонки, налила стопку и протянула вместе с карамелькой. — Это тебе на закуску. Пей-пей, не боись, не отравлю! Мой старик — мастак в этом деле. Чистая, как слеза младенца, а крепкая — страсть! Выпьешь, и глаза на лоб вылезают. Пей-пей…

Сказала она и торопливо стала прятать брошь.

Вадим долго принюхивался. Не слеза младенца, конечно, но все же лучше, чем у некоторых. Неторопливо выпил. Закрыл глаза, чувствуя, как по жилам словно огонь пробежал и стало тепло. Медленно выдохнул. Закряхтел, мотнув головой. И, правда, крепкая, зараза! Аж слезу выбивает. Он наклонился и бесцеремонно схватил сигарету с импровизированного прилавка и закурил. Затянулся. В голове зашумело. Господи, хорошо-то как! И серость уже не такая серая. Вон и окна в домах стали ярче и людской поток не такой молчаливый. Слышно, там и сям кто-то разговаривает. Наверное, с работы возвращаются, а может, как и он, искали работу, но не нашли, а теперь домой возвращаются, чтобы утром подняться и снова пойти на поиски работы. Все может быть…

Он выпил еще соточку, за ней и другую. Хотел нагло взять с прилавка еще одну сигарету, но старуха быстро убрала в сумку. Так недолго без штанов остаться, буркнула она. А Вадиму было хорошо. Смелость появилась, которой ему так не хватало, а еще ему хотелось сделать что-нибудь этакое, чтобы прохожие удивились. Он не заметил, как его стало развозить с соточек и уже не тянуло на поступки, а хотелось прислониться к чему-нибудь, закрыть глаза, и подремать всего лишь минутку-другую. Он что-то пробормотал, махнул рукой, пошатываясь, подошел к двери магазина, и потихонечку зашел в тамбур. Прислонился к углу, посматривая по сторонам. В магазине было тепло и чуточку сумрачно. Уютный сумрак, от которого сразу потянуло улечься на диван, закутаться в одеяло, включить телевизор и под его бормотание задремать. Вадим зевнул и вздрогнул, не заметил ли хозяин скупки. Но в магазине было тихо, лишь был виден затылок хозяина, который что-то делал или сидел с документами — непонятно.

Вадим закрутил головой, с любопытством осматриваясь, и позавидовал, что нужно было тоже открывать скупку в свое время, когда некоторые из воздуха делали деньги и вздохнул, а сейчас уже поздно. И снова прислонился к стеклу. Глаза разбегаются от вещей. Чего тут только ни было! Начиная от всякой мелочи и заканчивая мебелью. Отовсюду бормотание радиоприемников, телевизоров, по стенам тикают развешанные часы. Всякие! Чуть ли не от простых ходиков и до золоченых, а некоторые часы на полу стояли. Видать, старинные и цена не копеечная. А уж на витринах чего только нет! Глаза разбегаются. За один день не просмотришь, что выставлено на продажу. Здесь, как в музее или в Греции — есть всё, как говорится. Правда, есть почти все, не хватало лишь часов Вадима с дарственной надписью. У него прибавилось смелости, когда выпил самогонку. На трезвую голову не сунешься, а под градусом легче торговаться. А после стольких соточек, сколько он на грудь принял, ему теперь море по колено, как говорится…

Вадим подошел к прилавку. Хозяин продолжал заниматься делами, не обращая внимания на него. Но, видать, он уже раньше заприметил Вадима, его промокшую балахонистую одежду, да и что говорить, сам вид Вадима не очень-то говорил о том, что он при деньгах или хорошем товаре. Так, один из тех, кто бесцельно шастает по улицам, на что-то надеясь.

Потоптавшись, Вадим кашлянул.

Недовольно сдвинув узкие брови, хозяин поднял голову.

— Что хотели — продать или купить? — буркнул он, сдвинув очки на лоб. — Показывайте…

— Часы продать… — Вадим заторопился, доставая часы, и положил на прилавок. — Они с дарственной надписью.

— Лучше бы они были с бриллиантами, — усмехнулся хозяин, схватил узкой ладошкой часы и стал небрежно крутить в руках, рассматривая. — И что в них ценного?

— В них камни, — принялся объяснять Вадим. — А кроме этого, еще надпись. Эти часы были торжественно вручены за заслуги перед… Да там написано. Вы на крышке почитайте, на крышке…

И Вадим стал тыкать пальцем.

— Не слепой, — буркнул хозяин. — Вижу, что гравировка. Я спрашиваю, что ценного в них?

Хозяин потряс большими потертыми часами и взглянул на Вадима, а в глазах скука.

— Ну, как что… — Вадим растерялся, а потом возмутился. — Я же говорю, там камни, а еще надпись и эти часы вручены за заслуги. Это же память!

И Вадим ткнул пальцем вверх.

— Ну, для кого-нибудь и память, а для меня барахло, которому цена три копейки в базарный день, — пожал плечами хозяин, замолчал, о чем-то задумавшись, а потом с интересом взглянул на Вадима. — А вы, за какую цену хотели продать?

Вадим растерялся. Хоть и выпил для смелости, но растерялся. Всю свою жизнь он считал, что часы бесценны и оберегал их, как зеницу ока. Ведь вручили за заслуги. А еще — это память. Как можно заслуги и память оценить в три копейки, как сказал хозяин скупки. Да такого не может быть! Они бесценны! Но в то же время, он готов был продать, но с условием, что выкупит, когда будут деньги. А деньги ему нужны. Очень нужны! За брошь получил копейки и за часы предлагают столько же. Так не должно быть! Ведь в семейном бюджете не дыры, а дырищи, которые не знаешь, как можно залатать. Дырища на дырище и дырищей погоняет, так будет точнее. Да и вообще, если разобраться, без денег и семья развалилась, можно сказать. Куда-то исчезли общие интересы. У дочери своя жизнь. Отоспится, потом полдня возле зеркала крутится, а вечером уходит с подружками. Поздно возвращалась. Где была — не говорит. Разорется, что ей не дают личной жизнью заниматься, хлопнет дверью и закроется в своей комнате. И так каждый день… Жена тоже живет своей жизнью. Раньше заботилась о семье, о нем и дочери, а сейчас ничего не видит, кроме жратвы, лишь бы свою утробу набить и телевизора, по которому бесконечно идут мыльные оперы. Всегда была чистюлей, а сейчас превратилась в свинью. Расплывшаяся фигура в грязном халате, вечные бигуди на реденьких волосах, крошки еды, прилипшие к губам или подбородку и всегда недовольное выражение лица, когда видит его и вечный вопрос про деньги. Да и сам опустился ниже некуда, вздохнул Вадим. Если раньше чем-то интересовался, с кем-то встречался, куда-то ходил или уезжал, то сейчас ничего не хочется. Однообразная жизнь. Утром уходит на поиски работы, весь день шляется по улицам с такими же серостями, как сам, а вечером возвращается, чтобы утром снова уйти искать работу, а в голове одна мысль, где бы заработать, чтобы семью обеспечить…

— Три копейки… Не смешите меня, — Вадим отмахнулся. — У меня семья, которая развалилась, можно сказать, потому что работу не найти и денег нет. А мне нужны деньги. Я бы не только часы продал, но и самого себя на органы, лишь бы заработать. Да хоть душу продам, лишь бы семью обеспечить. Даже не знаю, что делать. Устал я. Бьюсь как рыба об лед и никакого толку. Устал…

Сказал и замолчал, опустив голову.

— Ну, на органы вы не нужны мне, — задумчиво сказал хозяин скупки и опять с интересом посмотрел на Вадима. — Вы, первый посетитель, кто предлагает свою душу. Пошутили или правду сказали?

И он приподняв очки, снова посмотрел на Вадима.

— Да какие могут быть шутки, — устало отмахнулся Вадим. — Продать или заложить — какая разница. Главное, чтобы деньги получить. С копейки на копейку перебиваемся, а впереди — тьма беспросветная. Устал…

И снова плечи опустились.

Продавец тоже молчал, о чем-то задумавшись и посматривая на него.

— Ну, хорошо, я согласен взять ваши часы, — сказал хозяин скупки и в его глазах появился блеск. — Ну, скажем, на месяц-другой заберу. И душа в залог пойдет. Если за этот срок часы не выкупите, ваша душа останется у меня. Да не бойтесь, ничего страшного в этом нет! — он замахал руками, взглянув на побледневшего Вадима. — Не вы первый, не вы последний, кто душу продает. Оглянитесь и увидите, что вокруг много бездушных людей живет. Потому что в наше время душа — это лишнее и она уже никому не нужна. Наоборот, душа мешает. Она не дает исполнить заветные и тайные желания человека. И в самый ответственный момент она останавливает людей. А без души человек свободен, как в мыслях, так и в исполнении желаний. Ну, по рукам?

Вадим задумался. А может, он правду говорит, что душа лишняя? Ведь, правда, что вокруг много бездушных людей. Он убедился в этом и не один раз. Взять хотя бы сегодняшний поход на швейку, как говорила с ним секретарша, а ее шеф даже не захотел его принять, несмотря на договоренность. Неужели у них души нет? Видать, нет, если через людей перешагивают. И таких, кто перешагивает через других, лезет по головам, лишь бы добиться своей цели — не счесть! И они живут. Да-да, живут эти бездушные люди, а еще таких называют тварями бездушными. Они не только живут, но и процветают и плюют на всех с высокой колокольни. А он прислушивается к своей душе, старается в нее заглянуть, раскладывая хорошее и плохое по полочкам. Плохое прячет в самый дальний уголок души, чтобы ненароком не натолкнуться, чтобы не помешало в ненужный момент. Всю свою жизнь прожил по совести. В каждое дело кусочек души вкладывал. Всякий раз прислушивался к душе. И чего добился? Да ничего… Вообще, ничего не добился в этой новой жизни! Работы лишился, денег нет, семья разваливается и каждый сам по себе живет, а все потому, что по совести жил, душа покоя не давала, если что-то неправильно делал. Ночами не спал, грыз себя за оплошность. И что из этого получилось? Пустое место и больше ничего! А сейчас душу отдаст и заботы исчезнут. Не нужно в ней ковыряться, поедом себя есть, отдать ее и зажить, как другие живут. Он сказал на месяц-другой… А за это время бездушный человек многого добьется в сегодняшней жизни, где душа не ценится. Здесь за день можно стать миллионером, если с умом подойти. Он знал таких, кто на пустом месте делал деньги. И живут припеваючи, потому что плевали на свою душу, а тем более плевали на окружающих! И он должен плюнуть, тогда выкарабкается из болота, а там, глядишь, поднимется повыше других и перед ним откроются необозримые дали другой жизни, о которой можно лишь мечтать и куда можно попасть, бездушно шагая по головам других…

— Я согласен, но часы выкуплю, когда подойдет срок. Что ни говори, а они — память об отце, а память нужно беречь и если бы не чрезвычайные обстоятельства, я бы ни за какие коврижки не стал бы продавать часы, а тем более душу, потому что человек и душа неразделимы, как я считаю, — торопливо сказал Вадим, опасаясь, что может передумать. — Где подписать квитанцию? Вот, заберите часы. Потом выкуплю. А не получится, значит, вы оставляете у себя мою душу. Я всё думаю, может быть, вы и правы, что в наше время душа не нужна. Не знаю…

Вадим пожал плечами и замолчал, задумавшись.

Хозяин скупки положил перед ним квитанцию, которая была заполнена мелким убористым почерком, а что было написано — Вадим не стал читать. И так ясно, что отдает часы и душу в залог, который должен выкупить в течение двух месяцев, а если не получится, душа остается у хозяина магазина. Вадим взял ручку. Чуть помедлил, вспомнив про душу и сроки, а потом подмахнул бумагу и толкнул ее к хозяину, который уже отсчитывал деньги.

Вадим взял деньги и молчком направился к выходу.

— Не забудьте — два месяца! — вслед донесся громкий голос хозяина и хохот, от которого всё сжалось внутри. — Два месяца и ни днем больше!

И снова гомерический хохот, от которого пробежали мурашки.

Вадим выскочил на улицу. Остановился. Мимо него все так же шагали серые невзрачные существа в темно-серых вечерних промозглых сумерках. Улицы в тумане. Фонари едва были видны. Землю не освещали, а словно шары в воздухе повисли и цепочкой протянулись вдоль дороги, постепенно исчезая вдали. Все так же проезжали машины, оставляя после себя шлейфы из выхлопных газов, которые слоями нарастали в серой промозглости и постепенно расползались по близлежащим улочкам. Вадим задрал голову. На лицо шмякнулась большая холодная капля, не то дождя, не то мокрого снега и скатилась куда-то за ухо. Он вздрогнул и мотнул головой. Руки в карманах. В одной руке зажаты деньги, что старуха и хозяин магазина дали. Он давно столько в руках не держал, а тут… Он даже не мог представить, сколько можно продуктов купить на эти деньги, а если экономить, можно долгое время продержаться, а там, глядишь, повезет и снова устроится на работу и потихонечку жизнь войдет в свое привычное русло, как раньше бывало, а не так, как сейчас живут. Он стоял возле «Скупки», смотрел по сторонам и пытался заглянуть в душу, но как определить, на месте она или у этого продавца осталась — он не знал. Ощущения… Вадим пожал плечами. А какими они должны быть — эти ощущения, когда остаешься без души? Ощущения бездушности, так можно назвать, а понять это — он снова пожал плечами. Если деньги в кармане, значит, душу забрали. А если души нет, как определить? И опять уж в который раз он пожал плечами…

Он подошел к старухе, которая продолжала заниматься бизнесом, как она говорила. Молчком попросил налить соточку. Выпил. Мотнул головой. Посмотрел на нее, когда она о чем-то спросила, но не ответил, а развернулся и исчез в толпе, слившись с другими прохожими. Нет, даже не прохожими, а серыми невзрачными существами, как Вадим называл нескончаемый людской поток, который денно и нощно двигался по городским улицам. Он неторопливо шагал, пытаясь укрыться за куцым воротником от мелкой нескончаемой мороси, что сыпала с низких небес, нависших над округой. Казалось, он один из толпы, но в то же время, он понимал, что стал выделяться из нее. Интересно, он один такой или еще есть бездушные, кто продал или заложил свою душу? Вадим покрутил головой, пытаясь заметить в вечерней полутьме бездушного, но все были на одно лицо — унылые, хмурые и тоскливые…

Вадим вернулся домой. Не стал рассказывать, что с ним произошло. Лишь буркнул, что опять на работу не приняли, на что жена сразу же заворчала, но увидев деньги, а деньги Вадим вытащил не все, а всего лишь часть, супруга подобрела. Она не спрашивала, где он взял деньги, главное, что принес. И тут же сграбастала, сунула за пазуху, словно карманов на халате не было, и заторопилась на кухню, колыхаясь всем телом, готовить ужин для кормильца. А ведь он же стал кормильцем, мелькнуло в голове Вадима и он, скинув промокшую обувь, бесформенный плащ, прошлепал на кухню, уселся во главе стола, как и следовало хозяину дома, дотянулся рукой до посудной полки, взял стакан и грохнул им по столу.

— Наливай, — коротко, но властно сказал он, и жена оглянулась, удивленно посмотрев на него. — Наливай, сказал! Замерз, как цуцик, а у тебя на кухне конь не валялся. Делами нужно заниматься, а не таращиться в телевизор. Распустилась, сидючи дома! Гляди у меня!

И Вадим погрозил пальцем, а потом снова грохнул стаканом по столу.

Жена промолчала. В другой бы раз не стала молчать, а быстро бы показала, кто в доме командир, а тут у нее словно дыхание перехватило. Она вышла. Долго не возвращалась, копаясь в вещах, а потом появилась на кухне с бутылкой водки и сразу же налила в стакан, а потом принялась расставлять на столе тарелки и ложки.

Вадим сам не ожидал от себя такой прыти. Он вообще не любил повышать голос, а тем более требовать, а тут едва повысил голос и сразу же нашлась бутылка и уже в тарелках паром исходит картошка в мундирах, а в другой тарелке желтеет капуста и четвертинки лука на столе и снова перед ним ненавистные лепешки, но сейчас они уже не вызывали такую реакцию, как раньше бывало, а он словно внимание не обратил, когда заметил их. Взял стакан. Поднес к носу. Нюхнул. Передернул плечами. Медленно выпил и молча принялся за незамысловатую еду.

Жена сидела за столом. Смотрела на него. Было видно, хочет спросить, но не решается.

— Ты того… — Вадим поднялся и зевнул. — Не ходи в таком виде. Глаза бы не смотрели, в кого превратилась. И вообще…

Он поднялся, обвел рукой запущенную квартиру и направился к дивану.

Вадим долго не мог уснуть. Все пытался разобраться, на месте душа или ее забрали. И никаких ощущений. А как понять? Правда, когда вернулся и даже не рявкнул, а сказал так, как должен был всю жизнь говорить, жена не посмела ослушаться и сразу же бутылка нашлась, ужин появился на столе. Получается, что души как не бывало, ведь если бы она была в теле, он бы не посмел разговаривать с супругой в таком тоне, а тут… Он не удержался, мотнул головой. Потом постарался прислушаться к себе. Может, совесть проснется или еще как-нибудь проявит себя, но душа молчала, а ведь он же любил покопаться в ней, раскладывая по полочкам хорошие и плохие дела, да и всю работу привык делать с душой, а сейчас… А сейчас как поймет, где хорошее, а где плохое, если душу забрали, ведь она же подсказывала, что он неправ, что не нужно так делать, а нужно вот так, а он… И он долго корил себя за какую-нибудь незначительную мелочь. Наверное, и жена не считала его за мужика, потому что слишком много копался в душе, раскладывая поступки на хорошие и плохие и всегда старался правильно жить. А разве бездушные люди живут правильно? Нет, конечно! Они живут для себя, как удобнее им, как лучше для них и совершенно наплевать на остальных. Главное, чтобы у них всегда было хорошо, а каким образом это достигнуто, бездушным наплевать еще раз. Вот поэтому они и живут, а остальные? Остальные в наше время существуют…

Утром, поднявшись, Вадим зашел на кухню. Пахло вкусным. Оладушки на столе. Целая тарелка с оладьями. И чай свежий, а не те помои, к которым он привык за последнее время. Он молчком прошел и уселся на свое место — место хозяина, где раньше всегда сидела супруга. Пододвинул тарелку и с неохотой стал жевать оладьи. Болела голова. Наверное, от мыслей, которые не давали ему покоя. О чем бы ни начал думать, а в конце все его мысли сходились к душе. Господи, как же понять, осталась душа или нет? Но в то же время, он понимал, если подписал документ и забрал деньги, значит, продана душа. А как жить без нее — он не знал, но видел, как живут эти бездушные твари, которые по головам лезут к намеченной цели, а значит, он тоже превратился в одну из таких тварей…

— Ну что ж… — задумчиво сказал Вадим. — Значит, так тому и быть…

Не заметил, как сказал, потянулся за бокалом и отхлебнул из него.

— О чем говоришь, Вадик? — жена впервые за долгое время назвала его по имени. В основном, в последнее время чаще было слышно, что он сволочь и гад, тунеядец и алкаш и еще много всяких нелестных прозвищ. — О чем думаешь?

— Ни о чем, — буркнул Вадим, поднялся и направился в прихожую. — Вернусь поздно. Ужин приготовь. Дома чтобы был порядок. Нечего в телевизоре торчать. И приведи себя в порядок, а то ходишь, как лахудра, глядеть тошно.

Он поморщился, взглянув на супругу и, хлопнув дверью, ушел.

Жена промолчала, лишь взглянула ему вслед.

Вадим постоял возле подъезда, не зная, куда направиться. Собственно говоря, а не все ли равно, куда шагать. Все равно, все дни похожи друг на друга, как две капли воды — вчерашний на сегодняшний, а завтрашний на вчерашний и так будет всегда, каждый день, неделю, месяц — постоянно, потому что жизнь стала однообразной и похожей настолько, что начинаешь забывать, какой сегодня день, месяц, а там, глядишь, и год. Не успеешь оглянуться, а жизнь прошла и спроси себя, а что ты сделал в этой жизни? И пожмешь плечами, потому что ответить нечего, потому что твою жизнь в такую превратили, где одни взлетели в небеса, а другие опустились ниже некуда…

Взглянув на серое низкое небо, с которого беспрестанно летела морось, Вадим поежился. Закурил бычок, который привычно подобрал в подъезде. Закашлялся. Сплюнул. Затянулся. Выпустил облачко дыма, которое так и осталось висеть в воздухе, смешиваясь с туманом, который уж сколько времени нависал над городскими улицами. И в туманной дымке были видны расплывчатые бесформенные фигуры, которые неторопливо шагали по тротуарам — этакие серые бесформенные существа с серыми мыслями и в серых предутренних сумерках. Вадим выбросил окурок, влился в общий поток и зашагал, а куда и сам не знал. Уж сколько времени уходил из дома, бродил по улицам, останавливался возле витрин, рассматривая, что лежит на прилавках, а потом снова шагал, не обращая внимания на других — себе подобных.

И сейчас шагал, пристроившись за бесформенной фигурой, и тут вспомнил про душу, рука непроизвольно сжала деньги — это цена его души. Вадим вздрогнул и неожиданно остановился, как же он жить станет без души. А люди шли. Натыкались на него, обтекали его со всех сторон и шагали, словно наткнулись не на человека, а какое-то препятствие. Ни ругани, ни возгласов. Ткнулись, обошли и дальше пошли…

Вадим дотронулся до груди. Ему казалось, душа должна находиться именно там. Там, где сердце. Он снова потрогал. Сердце есть. Вон, как стучит, а вот душу не чувствует. Как же так? Он растерянно закрутил головой, словно хотел узнать у прохожих, а как же он станет жить без нее — этой самой души, ведь она же… И снова одолели думы. А что душа? Что она может дать полезного? Совесть, которая не нужна в наше время. А может душа пожрать даст или денег подвалит, на безбедное житье? Ведь, как ни крути, а она только и делала, что на совесть давила. То не так, это не так, ты о чем думаешь, ты зачем так делаешь, ведь другим хуже будет. И все в таком духе, и все сводилось для блага людей… А люди много сделали для того, чтобы он припеваючи зажил? Ничего! Ни один пальцем не пошевелил, ничем не помогли, чтобы он, пусть не взлетел, а хотя бы выкарабкался из болота. Наоборот, все старались только затолкать поглубже. Одни открыто в болото толкали, а другие с улыбкой на лице, словно хотели сказать, я же помогаю тебе, я же делаю для тебя все, чтобы ты зажил счастливо, а сами ножками шлеп по морде, шлеп, да еще сверху притаптывали, чтобы из болота не выбрался. Благими намерениями дорога в ад выстлана, как говорится. Так у него получилось. Помогли… Помогли в болоте утонуть и камнем тяжелым придавили. Вот тебе и совесть. Вот тебе и душевные люди, которые с милой улыбкой топили тебя, а сами лезли по головам, лишь бы добиться своей цели. Эх, душа-душа, вроде всем хороша, а пользы никакой!

Вадим чертыхнулся. Сплюнул под ноги. Хотел было снова влиться в серый людской поток, но раздумал. Оттолкнув несколько человек, он пошел через дорогу на другую сторону улицы. А следом услышал визг тормозов, и Вадим увидел перед  собой шикарную машину. В другое время, он бы перебежал дорогу и скрылся от греха подальше, а сейчас не удержался и пнул по колесу, несмотря на то, что из машины появился здоровенный амбал в кожаной куртке.

— Куда прешь? — рявкнул Вадим и снова пнул по колесу, не думая о последствиях, что сейчас из него могут сделать свиную отбивную, а хуже, если сунут в багажник, вывезут за город, а там… об этом он не думал. — Тебе дороги мало? Что несешься, словно угорелый? Если крутая тачка, так решил, что тебе все дозволено? А вот это ты видел?

И Вадим, сложив фигу, ткнул оторопевшему громиле под нос.

Громила не успел ответить, он даже не успел подумать, как распахнулась задняя дверь машины, и оттуда стал выбираться человек, одетый с иголочки.

— Вадька, черт лысый, ты ли это? — и навстречу Вадиму поспешил мужчина в дорогом костюме, в туфлях, а на запястье сверкнули часы и не простые, а золотые, как понял Вадим. — Не узнаешь, что ли? Это же я, Ленька Золотов. Ну, вспомнил? Столько лет не виделись. Вчера вернулся и сразу стал тебя разыскивать, а на ловца и зверь бежит. Есть у меня одна мыслишка. Ты же у нас считался самым умным. Хотел обсудить с тобой, а потом… Эх, что говорить-то?! Все потом, все разговоры оставим на «потом», а сейчас…

И принялся обнимать и тискать Вадима.

— А говорили, ты в Израиль перебрался, — пытаясь вырваться из цепких объятий, сказал Вадим. — Решил вернуться в родной город?

— Какой Израиль, Вадька? — мужчина пренебрежительно махнул рукой. — Бери выше. Я уже полмира исколесил. Такими делами ворочаю, тебе и не снилось, — он зябко передернул плечами и взглянул на серое низкое небо. — Айда в машину! Сейчас посидим в ресторанчике. Поговорим. Старые времена повспоминаем, а то неудобно посреди улицы разговаривать. А потом кое-что обсудим. Айда в машину!

Он снова дернул Вадима за рукав и распахнул дверку.

Вадим вернулся домой за полночь. Не пешком приплелся, а с шиком подъехал на машине. Громила дверь распахнул, помог из машины выбраться, а потом еще до подъезда проводил, придерживая над ним раскрытый зонт. А Вадим не спешил. Специально неторопливо выбрался из машины. Громко разговаривал и заметил, как в окнах появился свет — это разбуженные соседи прильнули к окнам, пытаясь рассмотреть, кого это ночью принесло на дорогущей машине и глазам не поверили, когда увидели Вадима, который в сопровождении громилы дошел до подъезда, крикнул своему другу, который стоял возле машины, помахали друг другу и Вадим скрылся в подъезде.

— Ужинать не буду, — нарочито нахмурив брови, сказал Вадим, когда перед ним появилась заспанная жена. — Я с Золотовым в ресторане поужинал. Приготовь к завтрашнему дню костюм и рубашку с галстуком. Мне предложили должность в российско-канадской фирме. Завтра выхожу на работу…

И, зевнув, он прошел по квартире и скрылся в спальне.

Жена оторопело взглянула вслед, хотела что-то сказать или возразить, но промолчала и непроизвольно запахнула линялый халат, прикрывая обвисшую грудь.

И началась новая жизнь, о которой Вадим мечтал, но никогда не думал, что ее увидит. С утра подъезжала машина с личным шофером. Дожидалась возле подъезда, когда он соберется и выйдет, а потом отправлялись на завод или на совещание в мэрию, деловые встречи с партнерами, подписание договоров, заключение сделок и еще много всяких дел. И не успеет Вадим оглянуться, а на улице вечер. И снова деловые поездки. В ресторане посидеть, а без этого нельзя было, рыбалка и охота, еще какие-нибудь развлечения, когда появлялись партнеры и не знаешь, когда вернешься домой. И домой-то не хотелось возвращаться. Вроде жизнь наладилась. Всего лишь месяц прошел, а они, благодаря Золотову, новую квартиру приобрели, сменили обстановку, жена преобразилась и не смотрелась той лахудрой, какой раньше была, но все равно чего-то в доме не хватало. Вроде все есть, что душе угодно, но чего-то не было. Может, обыкновенного человеческого тепла, а может, и Вадим с каждым днем хмурился все сильнее и сильнее...

Он проезжал несколько раз мимо «Скупки». Но за ежедневной суетой стирался из памяти срок отдачи денег. Хотя и деньги были. За это время он достаточно крепко встал на ноги. И не только удалось выбраться из болота, куда его затолкала сегодняшняя жизнь, но и подняться выше других. Правда, для этого приходилось работать локтями, лишь бы вырваться вперед. И по головам приходилось лезть, чтобы добраться до цели. И лез, и толкался, и пинался, огрызался и кусался, а уж через скольких пришлось переступить — это не счесть. И все чаще у него мелькала мысль, если хочешь чего-нибудь добиться в жизни, забудь о душе и совести. Начнешь жалеть, ничего путного не выйдет. И твоей жалости на всех не хватит. И жить по совести не получится. И в душе не покопаешься. Он пытался несколько раз прислушаться к душе, но ничего не получилось. Душа молчала. Точнее будет — души не было. Потому что душа — это лишнее в наше время. Она будет мешать, если идешь к намеченной цели. Он убедился, когда стал работать у Золотова. Он шагал и перешагивал, толкался и отталкивал, рычал и кусался, лишь бы добиться своего. И добивался, но какой ценой. Он за прошлую жизнь, когда была душа, столько не заработал, а тут за короткий срок у него появилось всё, что угодно. Новая квартира, взял машину, а кроме нее, еще есть рабочая с личным шофером. Дачку присмотрел и уже с хозяином договорился. Пусть не такая крутая, как у некоторых, но многих переплюнул и в хорошем месте находится. С видом на большое озеро, а за спиной шумит сосновый бор. Хочешь, озером любуйся, а хочешь, можешь по бору прогуляться, свежим воздухом подышать и за ручными белками понаблюдать. Благодать, да и только! И жена вроде бы похорошела. Некогда присматриваться к ней, но вроде не такая растеряха и грязнуля, как раньше была. И дома порядок, и ее не видно возле телевизора. А может, специально на глаза не показывается, чтобы под горячую руку не попасть. Все есть, все, но внутри неспокойно, как начнет осматривать, чего добился за столь короткое время. Многого добился, многих локтями оттолкнул, по многим прошелся и ноги вытер, а уж головы не перечесть, по которым к цели шагал. Всего добился, но плата за удовольствия жизни — проданная душа. И смотрел на все, что у него появилось, но радости не было…

Многие хотели с ним работать. Слухи быстро разносились, как об удачливом руководителе, который на пустом месте поднялся, а сейчас шагнул далеко вперед и уже многим не догнать его, даже приблизиться не могли. А суеверные шептались, что ему нечистый помогает в делах. Ну, разве можно было заключать сделки на проигрышном заказе, а он подписывал и не проигрывал, как думали, а еще богаче становился. Деньги к рукам липли, словно были медом намазаны. И не просто липли к рукам, а рекой в карманы текли, и можно было швырять их направо и налево, а их меньше не становилось. Наоборот, выкинет одну, а появлялись две купюры. И к нему многие пытались попасть в партнеры. Ну и ладно, пусть путается с нечистым, главное, что и другим крохи со стола перепадут. И такие крохи, что о завтрашнем дне не придется думать. Многих подмял под себя Вадим. Многие пошли к нему в услужение, так будет точнее сказано, лишь потому, что удачлив в делах. Что с ним можно было шагать и шагать и с каждым шагом на счетах становилось денег все больше и больше. Шаг — тысяча, шаг — сто тысяч, шаг — поллимона, снова шаг и миллион на счету появился. И так до бесконечности, как казалось. И никто из них не задумывался, если они миллионами в карманы кладут, сколько же Вадим зарабатывает и какова цена этим деньгам. Никто не думал, но все старались попасть в первые ряды, и лезли по головам, толкались и расталкивали локтями, лишь бы поближе пробраться к кормушке и всем было наплевать на других, кто вставал на их пути, по которым шагали, топтали и втаптывали в грязь, в болото, откуда не выберешься и с каждым шагом те, кто попадал на пути, погружались все глубже, а у других, кто шагал по ним, с каждым шагом появлялось больше денег, но исчезала душа, потому что она не нужна, потому что она лишняя в наше время…

Как ни оттягивал время Вадим, но все же наступил день, когда нужно было возвращать долги хозяину магазина. Вернуть должок и выкупить свою душу, чтобы снова стать человеком, как все. Как все… А как — все? Все, которые круглосуточно бредут по тротуарам, не замечая друг друга? Все — это серые существа, как называл Вадим людей, которые шли по улицам, не замечая других, а на лицах, словно маски надеты — серые, безрадостные — унылые. Это и есть люди? А может, людьми нужно назвать тех, кто лезет по головам, расталкивает и отталкивает других, лишь бы добиться своей цели в жизни? Кто же из них — человек? Серое существо или бездушный человек? И захочется ли ему снова попасть в ряды серых существ, которые плывут по течению, не замечая, что одни тонут, а на их месте уже появляются другие, или захочется остаться среди бездушных людей, которые имеют все в жизни, но не имеют души — он уже не знал…

Вадим стоял возле магазина и не осмеливался зайти. Он стоял и смотрел по сторонам. Все так же над городом нависли серые низкие тучи, и сыпал снег. Снег, которые цеплялся за серые тучи и падал на землю уже грязным. Под ногами снежное месиво, по которому шагала бесконечная толпа серых существ в бесформенных балахонах. Они шли, задевая друг друга, и словно не замечали этого. Они жили своей жизнью — серой и унылой, как сама природа. Он вернет долг, заберет душу и у него исчезнет все, что он заработал за это время, и ему опять предстоит влиться в эту серую массу существ, и снова дни будут похожи друг на друга как две капли воды. Серое утро, серый промозглый день и такой же неприглядный вечер. И в этой серости будет шагать он — серое существо с серыми мыслями и серым непроглядным будущим. Все возвращается на круги своя…

Вадим взглянул на часы. Достал квитанцию, где было указан день и время, когда он должен был отдать деньги и забрать душу, как сказал продавец. Осталось совсем немного. Всего лишь несколько минут, а потом вся его жизнь вернется в привычное русло: жена — неряха, дочка, которая с утра и до вечера будет канючить деньги и ей наплевать, что денег нет и не будет, а ей вынь да положи, и снова он будет каждое утро уходить из дома в поисках работы, а может для того, лишь бы не видеть свою жену и бездонное болото, куда он попал и с каждым днем погружался все глубже и глубже, зато у него будет душа, а сегодняшнюю жизнь… нет, даже жизнь последнего времени, когда он продал или заложил душу, он уже не вспомнит, а может, не забудет и каждый раз будет вспоминать и жалеть, что не остался в ней навсегда, зато без души и где ему было бы лучше — он не знал…

— Магазин закрывается, — глухо, едва слышно, до Вадима донесся голос. — Мужчина, долго еще будете стоять в тамбуре магазина? Опоздали. Ваше время истекло…

И донесся громкий хохот.

Вадим вздрогнул. С недоумением осмотрелся. Он стоял в тамбуре, забившись в темный угол. Руки в карманах. Голова опущена. Он непроизвольно стал шарить в карманах, пытаясь найти квитанцию. Достал. Протянул и тут же отдернул руку, заметив, как на глазах дорогой костюм стал превращаться в затасканный плащ неопределенного цвета, потертый воротник поднят, а мятые штаны собрались гармошкой на растоптанных ботинках.

— А как же душа? — растерянно сказал Вадим. — Как жить без нее, если я не верну деньги, а?

И взглянул на хозяина магазина.

— Идите, говорю! — он снова отмахнулся, а потом покосился на Вадима. — Оглянитесь по сторонам. Увидите, сколько вокруг живут без души. Взгляните на них и подумайте, а нужна ли она — эта душа? Вот идут люди, которые с утра и до вечера бредут, не зная, куда. И у них каждый новый день похож на предыдущий. Такой же серый и неприглядный, как сама их жизнь. А там стоит ваша машина и ждет шофер. Подумайте, где вам было лучше жить? Среди серых существ, как вы назвали себя и других, себе подобных, или жизнь среди бездушных людей, но у которых есть все, что пожелаешь. Каким лучше быть — честным и с душой, но бедным, или бездушным, но богатым? Подумайте.., Еще ни один человек не ошибся в своем выборе жизни.

И, закрыв двери, хозяин магазина уселся в дорогую машину, просигналил, чтобы разошлись прохожие и, рванув с места, обрызгав людей, он помчался по дороге, оставляя за собой шлейф дыма, который заколыхался, расползаясь по сторонам.

Вадим долго стоял возле магазина. Смотрел вслед машинам, которые мчались, оставляя за собой вонючие шлейфы выхлопных газов. Глядел на прохожих, которые шли, не обращая внимания на мелкую морось, что сыпала с темного неба, нависшего над городом. Они шли беспрестанным потоком. Редкий раз доносились голоса. Задевали друг друга, но не замечали этого. А если взглянуть в лица, на всех словно маски надеты — серые и унылые, хмурые и тоскливые.

Может, правда, душа — это лишний груз у человека? Душа не дает достичь того, что человеку хочется, потому что он любит покопаться в ней, разложить плохое и хорошее по стопочкам и совестится, если плохого оказалось больше. А души не будет, и проблем не станет. Для человека все будет одинаково, как плохое, так и хорошее и тогда его ничем не остановишь, если стремится к намеченной цели. По головам полезет, лишь бы достичь желаемого результата. И таких бездушных — уйма. И живут! Хорошо живут и не задумываются, что у них души нет, потому что она лишняя в наше время. Ну, а те, кто с душой… А те, кто душу сохранил, так и будут бродить по жизни, разделяя хорошее и плохое, так и будут ковыряться в душе, пытаясь понять, как нужно жить — с душой, которая шагу не дает ступить в жизни или быть бездушным, но жить хорошо?

Вадим долго стоял, раздумывая над словами хозяина магазина, а потом смял и выбросил квитанцию, и зашагал к дороге. Сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, где ждала его машина и личный шофер. А мимо него по тротуару шагали серые существа, как раньше называл себя и людей, с серыми мыслями, унылыми лицами и серым непроглядным будущим, но у всех была душа, которая, как оказалось, в наше время никому не нужна, а они продолжали на что-то надеяться…

А с низкого неба, закрытого от края и до края неповоротливыми тяжелыми облаками, продолжал лететь снег, но не зимний — пушистый и искристый, а серый и тусклый, как сама сегодняшняя жизнь…