Анатолий Ушаков

Игра

Последнее осеннее тепло 
прощально на поляны потекло, 
и небо растворило тёплый круг. 
Мы, бросив жребий, начали игру. 
Мне выпало преодолеть овраг, 
во тьме которого таится враг, 
и, не вступая с ним в открытый бой, 
чужие тайны унести с собой. 
Все огневые точки я засёк 
И странную границу пересёк. 
... Иная осень солнечным теплом 
протаивает тусклое стекло. 
Иное время близится к зиме, 
и хочется к земле прижаться мне. 
К земле прижался сердцем, и вокруг 
мой пульс разнёсся! 
Вот и всё, каюк, - 
застукали. 
Опавшая листва 
в руках моих побудь ещё жива. 
Простите, реки, горы и леса, 
спаси меня, печальная краса. 
Топочет колченогая орда, 
схватила и волочит в никуда. 
Разрыв-и-трын-трава в моей горсти, 
не разрывай родства, не отпусти!.. 
Я не подумал, кто бы мне помог. 
Мой ангел, белокрыл и одинок, 
бросается толпе наперерез! 
...И вновь над головой осенний лес, 
ристалищ наших добрый колизей, - 
в нём крики, звонкий смех моих друзей. 
Будь так добра, прощания пора, 
приди ко мне, как детская игра. 

Красное

Я люблю всё красное: 
красный неба запад, 
красные рубахи, губы. 
Красный-распрекрасный 
зреет в розах запах, 
красной ясной одой 
льют златые трубы. 
Вижу, собирается 
люд под флаги красные, 
красными губами 
трубач окрасил воздух 
и намеревается 
красногромогласно 
сделать красным солнце 
и под ним подсолнух. 
- Всё потонет в красное? 
- Не пугайтесь, дети, 
пошутили взрослые люди. 
Любо им дурачиться 
в этом русском цвете, 
а потом, мол, будет 
каждому – что любит... 

*** 
Я заблудился с матушкой в лесу, 
спешу за ней доверчивым ребёнком. 
Ведро дюралевое на весу 
в её руке поёт нарочно звонко 
(с таким тогда ходили по грибы, 
устлавши лопухами дно из цинка)... 
Не до грибов ей было. От ходьбы 
сползала маме на глаза косынка. 
И я не видел всех тревог её. 
В те годы страхи слухами питались, 
что ширмачи и беглое ворьё 
в округе по глухим лесам шатались. 
Взлетит ли птица, тень ли впереди 
расставит руки в предвечернем солнце. 
Зайдётся сердце в маминой груди… 
Смеётся мама, для меня смеётся! 
Мне потому покойно и легко. 
А песнь ведёрка сотворяет звуки - 
так звенькает в подойник молоко, 
так косы отбивают по округе, 
так колоколит стадо у реки, 
и цепь звенит над домиком колодца - 
в нём бьют со дна живые родники, 
и вёдро – как ведро – черпнуло солнца... 
О трель покоя детства моего! 
Подол в горошек, ласковые руки 
маячат, не страшатся ничего – 
ни далей, ни блужданий, ни разлуки. 
И вся-то — жизнь прогулка в тёмный лес, 
который не осудит слишком строго 
и не отнимет веры: где-то здесь 
тропинка и знакомая дорога. 

Сирень

Еще скупо́ садовое убранство. 
Но распахнут у солнечной стены 
цветы мои, прохладны и нежны, 
на все четыре стороны пространство! 
Роса и свет теперь им не нужны. 
Они, привстав на сломленные ветки, 
потянутся садовые к лесным, 
тоскою исходя, как человеки. 
Я сумеречной улицей один 
пройду и дома не включая света 
в скупой на подоконнике кувшин 
поставлю лампу первого букета. 
Сирень развеивает пустоту, 
летит со мной сквозь сумрак и ненастье 
найти тебя, единственную ту, 
что в пятом лепестке отыщет счастье. 

Цветы 

Нет рук, чтобы в отчаянье рвать волосы, 
нет глаз, чтоб взглядом выразить укор... 
цветы – живые, вещему их голосу 
внимает сверхчувствительный прибор. 
И стрелка мечется от горести до радости, 
зашкаливает сложный аппарат: 
чувствительности свойственные слабости 
в смешенье чувств рождают аромат. 
О если бы цветам дать взгляд, движенье, речь, 
меч правосудия, их чувства не стеречь, 
всяк слушал бы их нежный голосок, 
садовник бы жалел, что столь жесток, 
И сколько бы голов слетело с плеч!.. 
Родная, милосердный мой цветок! 

С дочкой

О эта сутолока утра, 
и требовательное: 
- Пап!.. – 
Всё и нечаянно, и мудро, 
и просто – как хорей и ямб. 
Дыханья детского горенье 
вблизи невыбритой щеки 
прозрачно, как стихотворенье... 
И ну́жды нет писать стихи.