Лопухи

Твоё письмо прочитанным помечено,
в отправленных – моё письмо к тебе.
Но нет ответа – ты сорвался в вечное.
Колюч, как ёж, как снег, пушист и бел.
Ну что там в этом царствии заоблачном?
Тоска. А в наших ясенях глухих
из старой бочки с поржавевшим обручем
такие, знаешь, лезут лопухи
разлапистые, сытые и наглые –
не любит их улиточный народ.
Питается неведомыми влагами
и прёт лопух, неудержимо прёт.
Да помню, помню – пил, курил и прочее –
не первого тебя угробил быт.
Но сердце обжимал такими строчками,
что обруч обзавидовался бы.
А смерть косой хреначит по великому –
гляди ж ты, не затупится коса.
Пока я тут ругаюсь с повиликами,
ты учишь сквернословить небеса.

Морковка

Сашкино детство помнилось мелочами –
коврик настенный, олени, раннее утро.
Дед, собираясь, гремел ключами –
Куры да гуси, утки, семейство нутрий.

Сашка смеялся – брали морковь руками
нутрии-человечки – как не повеселиться.
Запах блинов, молоко в гранёном стакане,
заячьи пятна на крашеных половицах.

Лето валялось в маках, спелые абрикосы
шлёпались об асфальт, пахло мёдом, мятой.
Счастье шпыняло в нос ощутимо остро,
как газировкой копеечной из автомата.

Осень сломала велик – достань-ка санки.
Ёлка и все дела – Новый год, подарки.
Дед от души приготовил сюрприз для Саньки.
Холодно за окном, но в комнатке жарко.

Ужас впивался в сердце когтистой лапкой.
Сашка орал, заваливаясь неловко –
рядом с кроватью сшитая дедом шапка.
Сашке всё виделись ручки, а в них – морковка.

Глаза в глаза

Народ в сетях чего-то постит –
коты, стихи, базар-вокзал.
Я напрошусь сегодня в гости,
за скромный стол – глаза в глаза.
Усядусь, станет вечер летний
бесцеремонно лезть в окно,
и от стихов до стихосплетен
договоримся за вином.
Так много жизни телефонной,
и мало задушевных встреч.
Шуршанье бабочки в плафоне,
как человеческая речь.
Нет, не пьяны – слегка поддаты,
договоримся, дураки,
что настоящее когда-то
писалось всё же от руки.
Расстанемся почти любовно –
густые звёзды, ни души.
Несу слова и в сердце словно
ночная бабочка шуршит.

Проснуться и

В конце июня вдруг приснился снег –
густая рябь – экранные помехи,
полозья скрипнули, и мягко мир поехал. Ему не привыкать. И в этом сне
мне было монотонно и бело.
Звук умирал на стадии зачатья,
и было очень правильно молчать и
копить слова, пока вокруг мело.
Что память? Уходящая вода…
Вилась строка отчётливого следа,
но сыпал снег безудержно и слепо,
не оставляя от неё следа.
Подушечный сугроб под головой,
Июньский ливень смаргивают стёкла.
День наступил улиточный и тёплый.
Проснуться и не вспомнить ничего.

любовно-знойное

Такая сушь – бледнеет солнце,
висит недвижное над ней.
С цикадным треском сухо рвётся
нехитрый ситчик летних дней.

Садись на тёплое крылечко –
ну ничего, что горячо –
и думай о простом, о вечном,
а и не думай ни о чём.

Да что жара? И Бог бы с нею!
Мир полупризрачен, белёс.
Иди сюда, смотри – тускнеет,
уходит цвет моих волос.

Поторопись, иди, пока нам
любовно-знойно быть вдвоём.
Мы, словно ящерки на камне,
замрём до отпечатка в нём.

В гостях на левом берегу

Уже за сорок – адский зной,
но Лебердон – эдем земной.
Жемчужный, пудровый песок
да зелень сочная осок.
А под шатрами пышных ив
прохладный ветерок гульлив,
нагретый старый стол дощат,
янтарна ржавчина леща.
Хозяин – раз! – и под перо
концом ножа.
– Гляди, с икрой!

И понеслось…

Хозяйка сдобная, как тесто,
всё мечет снедь.
– А ну ка, место
освободите для картошки!
В окрошку сунет поварёшку,
та, как солдат, стоит стоймя,
и хлеб пружинист и духмян.
Сидишь счастливым дураком,
а от картошки чесноком,
укропчиком несёт да маслом.
– Эх, пропадёт добро напрасно! –
Хозяин щурит хитрый глаз.
– Хозяюшка, неси не квас –
бутыль, заткнутую початком!
И разольёт слезу по чаркам.
А мы и дышим еле-еле.
Они в два голоса запели,
и ветер замер в камышах.
Казачья плакала душа,
густела темнота бездонно,
да круглый лещ всходил над Доном. 

^Илл.