Жизнь Виктора Ивановича Лихоносова связана в Краснодарском крае с несколькими населенными пунктами. В Краснодаре он учился в пединституте, в Крымском и Анапском районах учительствовал, жил в поселке Пересыпь на берегу Азовского моря и одновременно вел в кубанской столице писательскую, журналистскую и общественную деятельность. В последние свои дни Виктор Иванович лежал в краевой больнице, а похоронили его на кладбище рядом с матерью в станице Тамань Темрюкского района. Проследим по его автобиографическим произведениям, какое влияние оказывали на его творчество те места, в которых ему довелось жить.

В 1956 году в справочнике для поступающих в вузы перебрал 20-летний Виктор несколько городов на Юге – Одесса, Кишинев, Херсон, Пятигорск, Ставрополь, а в июле появился на историко-литературном факультете краснодарского института, оставив за тысячи километров родные сибирские места. Южный климат был полезен ему для здоровья, но первые впечатления о городе были безрадостными: «Заехал далеко. Все углы чужие, никого не знаю. <…> Совершенно другой город. "Город отставников, – сказали мне в поезде. <…>". Непривычно: вдоль заборов на земле алыча, слива, вишня (в июле). Небо закрыто верхушками деревьев. Далеко заехал…» [1, с. 359]. В те годы главный город Кубани, ныне миллионник, был «зеленым, маленьким, деревенским». В Краснодаре, хоть Виктор Иванович и жил в студенческом общежитии на улице Орджоникидзе, ему было одиноко и бесприютно. «Холодная Кубань, какая-то чужая, далекая, даже не русская. Полустанки в Средней России… глинистые, выгоревшие поляны, перелесочки – всё вспоминается как родное и теплое…» [1, с. 359].

Летом на первых своих студенческих каникулах ездил Виктор Иванович домой в Новосибирск через всю Россию. «Россошь. Чувствуется Россия. Пока стояли, слышались тягучие, как мед, воронежские песни. Хорошо в пути. Ах, хорошо, когда впереди кто-то ждет. Поэзии нет конца» [1, с. 361]. А в кубанском городе собственная жизнь будущим писателем воспринималась неинтересной, судьба несчастной, и сам себе он виделся бесталанным. «Я часто горюю, что живу в глуши» [1, с. 363].

В дневнике Лихоносова появились безнадежные слова Франсуа Мориака: «Жизнь большинства людей – мертвая дорога и никуда не ведет. Но иные с самого детства знают, что они идут к неведомому морю…», и далее Лихоносов пишет о себе: «…Чувствую, что иду к неведомому морю. Неужели я останусь на полпути, задохнусь среди каких-нибудь бездарей и ничего не достигну?» [1, с. 363].

Однокашники по факультету подбрасывали ему высказывания другого толка, пытались «с дружеским сочувствием и утешением» смягчить его пессимистическое настроение: «Человеческие страдания и радости всюду одинаковы, родился ли ты в Риме, городе из мрамора, или в хижине, наполовину ушедшей в землю» [1, с. 363].

Виктор Иванович увлекся в это время литературой, читал как никогда много и по институтской программе, и согласно своим предпочтениям: Л.Н. Толстой, Д. Лондон, К. Паустовский, В. Гиляровский, М. Шолохов, И. Бунин, Р. Роллан… Но и чтение не отвлекало его от тревожных раздумий о будущем:

«Интересно жить. Чем больше узнаёшь, тем интересней и тоскливей живется» [1, с. 364];

«Читаю "Жан Кристоф" Р. Роллана и выписываю кусками, и мне хочется, чтобы все эти страдания достались и мне, чтобы через страдания (ради искусства) я нашел себя, раскрылся, зазвенел способностями, до какой-то поры мне неведомыми» [1, с. 365];

«…Уже невозможно выйти и беспечно, как в докнижную свою первобытную эпоху, невозможно взглянуть вокруг, не беспокоясь о своей судьбе» [1, с. 366];

«Сырая кубанская зима. Первый день без дождя. Видны через речку подсохшие белые стены хат, прутьями торчат на огороде молодые акации. Читал "Далекое-близкое" Репина, восхищался; ощущение, что все на свете талантливые, только ты... так себе...» [1, с. 371].

Но Краснодар был, по представлениям Виктора Лихоносова, не тем местом, где могли раскрыться его таланты. Многие, многие строки, написанные им в эти годы о городе своей студенческой юности, пронизаны неприятием и отвержением, он не видит в нем себя творцом, нужным кому-либо или для чего-либо:

«Еще раз выходил на улицу. Крупные редкие звезды. Сумрак. Некуда деться. Сельская глушь. Меня ждет такая глухая жизнь?» [1, с. 366];

«По степи целые дни стонет ветер. Продувает насквозь, некуда спрятаться. Даже в Сибири март не такой жесткий, как здесь. Серое, как бы пыльное небо низко висит над затвердевшей землей, над голыми одинокими садами, и месяц бледно светит, пусто, невыносимо кругом...» [1, с. 365–366];

«Второй месяц льет дождь. Весна. Южные пахучие вечера. В моей жизни ничего не изменилось. Все время думаю о том, что на юге жить не хочу и не буду» [1, с. 366].

Места, которые виделись будущему литератору со страниц книг любимых писателей, несравнимо больше притягивали внимание студента, они будили в нем надежды, укрепляли веру в их всемогущество в развитии таланта: «В Сибирь или на Орловщину! Если полюбишь писателя, то захочется пожить в тех местах, где он родился или которые описал. В русскую деревню хочу, у-у-у!» [1, с. 366]; «Чую: если не съезжу на Орловщину, прибуду в Краснодар окончательно опустошенный, никчемный» [1, с. 367]. 

В 1960 году Лихоносов написал рассказ «Клавка» и как первый опыт отослал его своим друзьям для оценки. Не будучи уверенным в своем призвании писателя, в дневник занес такую запись: «Послал в Москву. И успокоился, забыл. Я ведь не писатель и не думаю им стать. Но нужна поддержка во всем мне, закисающему в глуши!» [1, с. 368]. Опять звучит эта тема о прозябании «в камышах», и она еще не раз возникнет. Как ни странно могло показаться Лихоносову, сибирский друг Юрий Назаров, тогда еще не народный артист России, а тоже студент, но актерского вуза, дал подробный ответ и поддержал его: «Можешь! Ты же учишься, читаешь, время зря не тратишь. Правильно, что душа рвется к впечатлениям, яркому, сильному. Будет! Всё будет!» [1, с. 368].

Виктор Иванович уже ждал распределения к месту работы после учебы, но всё еще не испытывал вдохновения ни к учительству, ни к писательству. Мысли были о возвращении домой, о бессмысленности прошедших пяти лет: «Пустота на душе. Скорей бы в Сибирь, скорей в дорогу, послушать стук колес на мосту, когда проезжаешь Обь. <…> Не так начал взрослую жизнь» [1, с. 374]. Волей судьбы он попал в хутор Новопокровский под станицей Варениковской, что в Крымском районе края, преподавать историю, литературу и русский язык в школе-интернате.

И вот в 1961 году впервые в его «Записях перед сном» появляются достаточно бодрые строки: «Недалеко Керченский пролив, Крым. Живем у директора школы, квартиру нам готовят… Ночью низина в густой тьме, дует прохладный ветер… <…> Жизнь в хуторе Новопокровском, в бывшей усадьбе графа Сумарокова-Эльстона, среди курчавого гористого леса, в долине – эта жизнь, конечно, вспомнится мне. Воспользуюсь сельским уединением, вдоволь почитаю, поближе узнаю людей. <…> Между тем в нашей долине так хорошо, а недавно я повстречал брянских стариков. Такой русской речи я давно не слышал! Хожу к ним за молоком! <…> А ночью я читаю книгу В.Н. Муромцевой-Буниной («Жизнь Бунина»). Книги укрепляют мою любовь к деревне» [1, с. 375–376].

После школы-интерната в хуторе Новопокровском Лихоносов работал воспитателем под Анапой. Перипетии учительства сочетались с работой над рассказами, о которых Ю. Казаков прислал Виктору Ивановичу «хорошее письмо», и знакомством с местными достопримечательностями. Тамань влекла не только именем Лермонтова, но и своим необыкновенным расположением между двух морей, о ней он в июне 1963 года писал так:

«Приехали вечером, подошли к морю. <…> От незнания всего, что тут было и что сейчас, душа наполнена притихшим чувством смирения. Кажется, что тут спрятано счастье, можно хорошо жить. Пристань тоже таится, зовет, даже катерок, приплывший из Керчи, кажется особым, пассажиры тоже. Какая-то чужая незнакомая жизнь у моря… <…> Куда ни гляну, тянет, как сквозняком, неуловимой музыкой, тайной... С этой поэзией в душе, задумчивостью и ходил и уезжать буду...» [1, с. 385].

Как изменилось настроение писателя, поменялись оценки, как потеплело его сердце, какой повеяло поэзией от созерцания красоты и величия древней земли!

Перед Новым, 1964 годом он закончил рассказ «Брянские», с которого началось его литературное признание. Жизнь круто изменится, наполнится другим содержанием, поездками и знакомствами. Но притяжение к Тамани останется. «Все неудачи, переживания, непопадания мои в Тамань на работу… готовили меня к другой встрече с Таманью, к рассказам и повестям, меня поднявшим. (Март 2006 г.)» [1, с. 383].

«Любовь к деревне», укрепившаяся в душе Лихоносова, приведет его в поселок Пересыпь, откуда рукой подать до Тамани и берегов Крыма. «Я облюбовал Пересыпь невзначай (но так ли?), когда в автобусе проезжал тут по железному мосту через гирло на Тамань. После скучной степной дороги душа вдруг взлетела в восторге: внизу сияющая гладкая обитель, отрезанная песчаной полосой, широкая тропа к садам на горизонте! То Пересыпь. Спасибо Господу, что успел прислать меня в Пересыпь тихую-тихую, никем не знаемую…» [2].

Мало что изменилось в современной Пересыпи за три года после его ухода. И мне тоже видится она тем поэтическим, вдохновляющим местом, которое выбрал Виктор Иванович для самого главного в своей жизни: здесь он определил на много лет и место жительства своей матери, и обитель своего творчества. Опишу ее такой, какой узнала уже без Виктора Ивановича.

Пересыпь – поселок маленький, лежит на пути у тех, кто подъезжает к Таманскому полуострову по шоссе вдоль азовских заливов. Главная улица поселка начинается далеко от его центра, в нескольких километрах – сразу за поворотом на станицу Голубицкую. На двух своих отрезках она имеет разные названия: сначала именуется Калабадкой и стрелой в несколько километров летит вдоль берега, а за рукотворным гирлом лимана превращается в улицу Бондаревой. Здесь она типично сельская, но все же сохраняет признаки автотрассы, которая уводит к зеленым далям полуострова и берегам Керченского пролива. На этом участке вокруг дороги хорошо заметна оседлость постоянных жителей, в то время как вдоль Калабадки только кемпинги, базы отдыха, гостевые дома, временно заселяемые в теплые и жаркие сезоны.

Вся Пересыпь на подъезде к ней открывается с горки неожиданно – своим упругим лукоморьем: справа, между ярко-синим морем и укрытыми зеленью деревьев домами, выстреливает желтый изгиб берега, очерченный белопенными волнами. Слева от дороги тянется зебра виноградников и поблескивает вода Ахтанизовского лимана, а густо-синяя даль впереди, поднимаясь по кручам и тучам, расходится в неохватный глазом простор. Богатая на краски и четкие контуры картина мгновенно рождает непреходящий восторг и предчувствие тайны: на чём-то же держится такая красота!

Пересыпская топонимика разнообразием не отличается, одиннадцать переулков и двенадцать улиц запечатлели экзотику местности и четыре-пять исторических сюжетов и имен. В честь героических летчиц Великой Отечественной войны названы две улицы – Бондаревой и Володиной, еще две носят имена поэта Лермонтова и комдива Гражданской войны Чапаева, а на табличках Комсомольской звучит ушедшая эпоха. Переулки с явно неслучайными названиями – Морской, Приморский, Азовский, Береговой, Лазурный, Сливовый, Степной – с обеих сторон вливаются в шоссе. А улицы спрятаны в глубине кварталов – такова местная геометрия «путей сообщения». Жемчужная, Степная, Лиманная, Парусная, Сельская, Садовая, Тенистая, Прохладная, Песочная с главной «магистралью» нигде не пересекаются, идут параллельно ей. Только две из них ответвляются от улицы Бондаревой самостоятельными рукавами: по асфальту Володиной можно уехать в станицу Ахтанизовскую, а коротенькая Лермонтова, всего на четыре дома, ведет к улице Чапаева и лиману.

От первых построек на въезде поселок некруто поднимается в гору, и последние дома смотрят на азовские волны уже с обрывистого берега. Он уходит в потрясающие по красоте закаты, которые хочется именовать с большой буквы – Пересыпские. В такие минуты низкое солнце лучится сквозь темнеющие тучки, играет с горизонтом и краешком высокой кручи, то прячется, то вспыхивает золотом, то рассыпается по морской ряби. Последний луч едва уловим, и вот уже тщетно ждать его сегодня… Каждый вечер здесь всё по-другому, но так же приманно и незабываемо…

Левосторонняя часть поселка, в отличие от правой приморской, полого спускается к лиману, улица Чапаева повторяет его береговую линию, а все дома по нечетной стороне уходят своими огородами в густые камыши. У само́й улицы обычный деревенский вид, дома и ограды перед ними разномастные по времени их строительства – послевоенные советские и уже послеперестроечные.

Дом номер пять – второй от угла. В июле-августе перед ним богато цветут раскидистые кусты индийской сирени – густо-розовые конусообразные соцветия от самой земли укрывают невысокое строение во дворе за незаметным забором. Несколько фотографий под могучим грецким орехом, перед ажурной калиткой с цифрой пять и видавшим виды почтовым ящиком – это максимум физического прикосновения и проникновения за…

За – создавался мир, который открывается в других реалиях, иными подступами. Он глубок, неповторим, поэтичен и откровенен, он лиричен и смел, нетривиален и живителен. В него входишь по страницам теперь уже написанных воспоминаний Виктора Ивановича Лихоносова.

Неоднократно в его произведениях мы встречаем категорическое: «Хочу жить в Пересыпи!» Наверное, потому, что на Чапаева, 5, обосновалась его мать, которую он перевез из своей далекой Сибири, а его земное существование всегда было осенено глубокой с ней связью. В своих произведениях он часто называл ее русским, ласковым, по-сыновьи трепетным и уважительным словом «матушка». Рядом с матерью ему было покойно и надежно: «И уже четырнадцать лет все дороги и поселения и вид от маяка на морскую дугу приближены к моей душе присутствием матери на улице Чапаева, 3 (нумерация изменилась. – Л.Х.). Пью кофе и знаю, что она сейчас в хате или в огороде; меня ждет теплая печка, вкусный ужин» [1, с. 478].

Виктор Иванович хотел жить в Пересыпи и потому, что она стоит на территории, которая в веках была землей многих народов, а он, в душе историк и поэт, чуял движение времен: «Где истории было побольше, туда я и кинулся, хотя до последнего дня буду вздыхать и каяться: зачем?» [2]. Дальние бескрайние просторы, которые ему открывались от пересыпского маяка или на высоком берегу под морским ветром, зарождали в его сердце огромную силу.

Эта сила пролила на страницы его книг слова о величии Родины и ее святой истории: «Молитвенной тишиной славились вечера в Тамани. Край земли. Улочка как-то по-воровски кралась вверх к горе Пыске. А там уже на высоте будто подступали во тьме века, и скифский ветерок нёс в морскую пропасть свои непонятные дремучие вести. Кому достались святые невинные мгновения ночного молчания Тамани, тот благодарно поклонится ей» [2].

Эта сила готова была нести его в трудное путешествие к тайнам еще не таких далеких, но достаточно мрачных и больных времен. В дни своего неуютного студенчества он писал: «Я всякий раз, выбегая во двор, думал о Гришке Мелехове в "Тихом Доне", о всех, кого пронесла судьба сквозь эти ветры, холод, ночную пустоту, когда чувствуешь себя заброшенным и тянет домой, в тепло, к своим. По кубанским степям отступали казаки к морю. Я еще так мало знаю про них» [1, с. 366].

Здесь, в Пересыпи, ему было удобно в тишине обдумывать и записывать повествование о судьбах кубанских казаков, кого он пожалел в душе своей, когда привычное общество осудило их и не испытывало сочувствия: «В Пересыпи я писал роман о Екатеринодаре. Это особая история» [2]. Работа в архивах приносила ему знание о вычеркнутых со скрижалей истории и литературы, – а они были живыми людьми со своим миром, идеалами, устремлениями, они населяли его город, который он назвал «Наш маленький Париж». «Люди живут с людьми, а я с героями. Какое роковое счастливое наказание мне – писать о том, что должны писать прирожденные кубанцы! Рок выбрал меня» [1, с. 432]. Это был трудный роман, созданный в несуетной пересыпской тишине, – всем известно, сколько он писался, какова была и есть его судьба.

Пересыпи Виктор Иванович посвятил повесть «Одинокие вечера в Пересыпи» (2016) и вложил в нее раздумья о литературе и творчестве, о семейных ценностях, родственных отношениях, о надвигающейся старости и неминуемой смерти. В одной из трех частей он написал о своей поездке с матерью из Пересыпи к покинутому новосибирскому дому, на родную улицу Озёрную. Весь рассказ – это плач по невозвратно ушедшей, потерянной малой родине, которую он почти не вспоминал в своих произведениях: «И что же я написал о своей отчине? Почти ничего. Пора точить перо и возвращаться» [2]. Нам же, кубанцам, остается только благодарить судьбу за то, что Виктор Иванович Лихоносов отдал свой талант писателя, публициста, тонкого лирика и патриота нашему краю, его истории, полюбил и обессмертил в слове величие и красоту таких скромных, но благодатных для творчества уголков Кубани, как таманская Пересыпь.

Использованная литература:
1. Лихоносов, В.И. Записи перед сном // Лихоносов, В.И. Тут и поклонился. – Санкт-Петербург : Владимир Даль, 2016. – 863 с.
2. Лихоносов, В.И. Одинокие вечера в Пересыпи : повесть. – URL: https://rospisatel.ru/lihonosov-peresyp.htm (дата обращения: 23.09.2024).

^{Илл.: Архив журфака КубГУ}