Н.П. Смирнов

Воспоминания о станице Отрадной и отрадненцах 1920-х - 1930-х гг.

IX
Иногородние. Клан Смирновых. Мой дядя – кумир детства. Гаврюня и дядя Шура. Тамара и Варвара Петровна. Мелочи семейного быта. Поездка
в Пашковскую.Служба в Госбанке. Жизнь в Пашковской после голода 1933 г. Вселенский страх. Встреча после лагеря с родителями. Гриша Вайнберг.
Поездка к Черному морю

Вот и выходит, что я стал тем самым куликом, который своё болото хвалит, и теперь продолжает хвалить, всякий раз вспоминая и сравнивая убогие в этом отношении по- селки на земле не кубанской. И где бы меня судьба не заставала, всегда вспоминал и видел в воображении свою очень красивую станицу, особенно с высоты горы. Всегда, всю жизнь и до сих пор...
После такого «предисловия» я и хочу начать описывать свои воспоминания о на- шей смирновской семье, когда-то большой, дружной, трудолюбивой и, пожалуй, од- ной единственной такой музыкальной и с такой многочисленной роднёй среди семей наших отрадненских казаков, которые также отличались многодетством, очень боль- шими родственными фамилиями или родами, которые жили (и не только в нашей ста- нице), достигая в прямом исчислении более сотни человек в одном фамильном роду – скажем – прадед, дед, сыновья, внуки и т.д. Наша смирновская родня была тоже очень большой (это был не род казаков), но об этом ниже.
Все наши родственники были на Кубани пришлыми людьми, как все иногородние – были мастеровыми, ремесленниками и кустарями, которым приходилось вроде как
«обслуживать казачество» во всей их жизни-быте. Сапожники, портные, печники, кровельщики, каменщики, столяры, плотники или просто батраки-работяги по най- му – это были иногородние. Земли им не полагалось – значит не казаки, не хозяева, т.е. не землепашцы. Казаки, как хозяева Кубанской земли, относились ко всем иного- родним доброжелательно, иногда и дружили с не казаками, но всё было до определен- ности, вроде как бы до определенной черты, после которой полагалось иногородним
«не забываться» и знать своё место. Всё это иногороднее население казачьей Кубани хорошо усвоило и, в общем-то, серьёзных разногласий на этой почве не возникало...
Жили мирно и по-добрососедски, и даже роднились, когда казаки женились на не казачках, или когда казачки выходили замуж за иногородних. Если когда-нибудь и возникали на этой почве конфликты, то они были явным исключением и всегда как-то мирно улаживались, без особых последствий.
Наша смирновская фамильная (и обильная) родня была потому такой многочислен- ной, что в одно и то же время в Отрадной жили пять сестёр моей бабушки Саши – матери отца. Все были замужем за мастеровыми людьми и имели много детей: таких, как мой отец, в каждой семье было не менее четырех человек, а таких как я у своего отца и моих братьев и сестёр было также не менее четырех человек.
И по материнской линии тоже у меня было в Отрадной три бабушки с такими же многочисленными семьями, как, например, у моей матери было три сестры и четыре брата. Так что наша родня в Отрадной была ничуть не меньше казачьих семей-родов, фамилий, как Савины, Чикильдины, Бардаковы и другие, жившие в Отрадной кута- ми, что значит целый квартал станицы, а то и два и три – и все были одни. Скажем Савины, их род больше сотни человек, почему и называли – этот Савин кут, а вон тот – Бардаковых кут.
Я пробовал нарисовать наше родословное древо и отказался от этой затеи, потому что на обыкновенном листе ватмана это дерево выглядело таким густым кустом, на котором имена и фамилии, вписанные в кружочки величиной с копейку, были так мелки, что их никак невозможно было разобрать, а если и нарисовать эти кружочки величиной ну хотя бы с пятак –надо минимум три листа ватмана.
 

Себя я помню примерно с 4-х летнего возраста, и начну писать свои воспомина- ния не раньше как с 1920 года, воспоминания о нашей, когда-то большой, дружной и трудолюбивой семье простого портного, моего отца, который с детства был приучен к работе своим отцом, бывшим крепостным портным у помещиков Стояловых (по религии молокан), имение которых находилось в 6-ти километрах от станицы на вер- шине той горы, с низины которой мы любовались красивым видом нашей станицы.
Я деда не видел – он умер в 1919 году от запоя. Родители говорили, что насколько он был хорошим портным – настолько был и приличным любителем выпить. После ухода от помещика (отмена крепостного права) дед купил себе небольшой домик-хату о двух комнатках, с садиком и огородом (в этом домике потом мы жили по соседству с начальником РО НКВД Романовым) и женился на Саше Назаровой (моей бабушке), у которой было пять сестёр: Татьяна Куцемелова, Елена Помаз, Мария Муранова, Катя Галушко, мужья которых были все мастеровыми ремесленниками, и пятая сестра Ак- сюта Рябых была женой казака.
Дед портняжил – шил, принимая заказы на дому, но очень часто ходил по казачьим кутам, обшивая членов семей всех Савиных или Баевых, и по месяцу не приходил домой. Бабушка Саша только успевала принимать плату за работу деда. Ей приноси- ли и привозили картофель, капусту, помидоры и другие овощи, мясо, масло, молоко, разные фрукты, иногда и живых куриц, поросят, баранов, привозили и дрова, распла- чиваясь натурой. Иногда приносили и деньги. Сам дед деньги тоже иногда приносил домой, если не успевал их пропить, потому что по окончании работы у хозяина по- лагался магарыч, от которого дед отказаться не мог и, получив наличные в оконча- тельный расчет, догуливал их, не являлся домой по неделе, а то и больше. Бывало так, что его, пьяного до беспамятства, казаки привозили на телеге или санях, и сдавали бабушке Саше. Она ничего не могла с ним сделать и давно смирилась со своей судь- бой; как хорошо обеспеченная всем, занималась воспитанием двух дочерей Любы и Тони, которых учила портняжить женское. Они вскоре стали хорошими мастерицами, хорошо зарабатывали. Бабушка была хорошо обеспечена всем, вплоть до топлива, а дед, зная всё это и свои заработки у казаков, позволял себе эти месячные загулы. И, несмотря на это «горе», бабушка с дедом жили хорошо.
Все их дети, вместе с моим отцом, были портными, кроме самого младшего в семье Александра – моего кумира дяди Шуры, который в школе учился плохо, часто вместо школы и уроков гонял по Урупу и по чужим садам с ватагой таких же как он лентяев, а то и совсем не посещал школу и, в конце концов, сбежал из дому и пропадал в не- известности несколько лет.
В конце концов, как говорится, «выровнял свою судьбу» – попал юнгой на черно- морский военный корабль «Ростислав». Есть дома фотография тех лет, на которой он в группе моряков в военной форме, с надписью на ленточках бескозырки «Ростис- лав»... Эта фотография сводила с ума меня и всех мальчишек – такая красивая форма у моряков. И, конечно же, все мы мечтали стать такими же настоящими «морскими волками» – это было пределом наших желаний...
А кто из мальчишек не переживал такого понятного чувства при виде старшего бра- та или дяди, или просто знакомого на фотоснимке, подобного этому? Тем более, что в те времена – годы первых лет Советской власти, Всесоюзный комсомол официально принимал шефство над молодым нашим морским флотом, о чем в те времена очень много говорилось и писалось в печати. А я, как самый молодой из всех музыкантов нашего Отрадненского духового оркестра, отлично помню то время и тот день, когда мы получили ноты нового марша, называвшегося «Марш краснофлотцев». Мы его быстро выучили и потом очень часто играли, и я в те минуты – вот ведь до сих пор помню! – всегда вспоминал своего дядю Шуру в красивой форме военного моряка и особенно страстно хотел быть похожим на него, и решил стать в будущем военным
 

моряком – ни больше и не меньше!... А кто в таком возрасте «не мечтал в дым», как говорил поэт…
На этом «Ростиславе» мой дядя Шура связывался с революционной молодежью, что было модно в те годы, особенно среди моряков – стал потом настоящим моря- ком-большевиком.
Крейсер «Ростислав» во время войны затонул. Оставшаяся в живых часть его ко- манды, оказавшись на берегу, растворилась по фронтам. Кто попал в армию, кто в партизаны… Короче говоря, после Гражданской войны дядя Шура оказался в Таган- роге, куда попал, видимо, с дружками с «Ростислава», и работал на авиационном за- воде техником. Наверное, на «Ростиславе» он имел к этому какое-то касательство. Его дpужок работал вместе с ним, но он был по специальности летчик-испытатель. Однажды, во время испытательного полёта, в который он взял и своего техника дядю Шуру, случилась авария, и они вместе с самолётом упали в море и угодили в рыбац- кие сети, что их и спасло. Самолёт затонул, а летчика и техника рыбаки успели вы- тащить. Обоих с тяжелыми травмами (дяде Шуре голову здорово разбило) свезли в военный госпиталь, где в то время старшей медсестрой работала Варвара Петровна, которая самолично выходила дядю Шуру, и спасла его от смерти.
Возникла романтическая любовь, дядя Шура предложил ей руку и сердце. Но строп- тивая невеста усомнилась в том, что он холостяк. Время было такое – совсем недавно отгремела Первая мировая война, революция и гражданская война – никто никому и ничему не верил. Её умудрённая жизненным опытом мать не дала своего благослове- ния на этот брак и решила проверить – нет ли у него жены на Кубани.
По данному ей женихом адресу сделала запрос в Отрадную бабушке Саше – мате- ри жениха. А она в подтверждение его холостяцкой правды передала своей будущей свахе золотой – червонец или больше, не знаем точно, который явился неопровержи- мым доказательством того, что дядя Шура серьёзный жених. Золотой магически по- действовал, сработал что надо – и мама дала дочке своё благословение. Из госпиталя дядя Шура вышел мужем Варвары Петровны. Продолжил работать на том же заводе и в той же должности техника…
Вот в это время он и приезжал в Отрадную в лётной форме, чем и вызывал у всех родственников и вообще отрадненцев настоящий фурор. Видели в форме лётчика дядю Шуру Смирнова, значит он лётчик, тем более что в то время лётчиков, как та- ковых, было не так уж и много... А много ли надо было доказательств отрадненцам? Кто мог усомниться в том, что он не лётчик?.. За встречами со своим лучшим дружком Гаврюней ему некому было рассказывать подробности о себе, а расспрашивать об этом его никто не решался, тем более что кроме Гаврюни, в течение месячного отпу- ска, его никто никогда не видел…
Но о том, что он попал в сети во время аварии самолета, и что его спасли рыбаки – о чем было не раз написано в письмах потом – много было и разговоров, и шрам на голове после аварии дядя Шуpa охотно показывал тем, кто особенно дотошно интере- совался этим происшествием...
Так или иначе, никто не сомневался в том, что он лётчик и лучшим доказательством этого был его неотразимый костюм летчика с голубыми петлицами и форменная фу- ражка с кокардой...
После долгого перерыва, со дня, когда дядя Шура покинул Отрадную, убежав из дома, он появился в Отрадной со своей женой. Она стала работать в медицине, дядя Шура, как большевик и красный партизан – это в те времена было особенно престижно и очень модно – работал, как тогда говорилось в совпартактиве – то в КОВе (Комитет Общественной Взаимопомощи), то в парткоме, то в стансовете на разных совпартдолжностях. Но нигде не проявил себя как активный совпартработ- ник, был просто рядовым партийцем, делал то, что приказывало начальство и время.
 

Портным, какими были его сестры и мой отец – его старший брат, он быть не хотел, но брюки шить он кое-как мог, потому что в детстве нехотя учился шить у своего отца, который умер от запоя.
В музее Отрадной есть большая фотография 1921-22 годов районного съезда или слёта совпартактива, на которой, в числе более ста делегатов, есть и дядя Шура.
Жили они тогда в Отрадной вместе с бабушкой Сашей в её домике, в который после их отъезда в Таганрог переехала наша семья, и потом, при отъезде на Дальний Восток
«за длинными рублями», он был продан.
Здесь надо сказать о том, что мой кумир дядя Шура уже не был для меня тем, кото- рый мне нравился на фото как военный моряк. Я уже расхотел быть похожим на него, так как увидел его в жизни сам, своими глазами… Как говорится, я сменил свои сим- патии, и перестал хотеть видеть в нём предмет своего поклонения.
Дядя Шура заметно отличался в нашей обширной смирновской родне, как люби- тель «бахуса», в чем он был очень похож на деда Смирнова. На этой почве у него уже возникали размолвки с Варварой Петровной, которая, видно было, пока терпела его «игрища», так как он, просто говоря, был любитель выпить. В Отрадной был его дружок школьной юности Гаврюня, о котором я уже вспоминал и ещё не один раз вспомню. Но Гаврюня был человек деловой, «при деле», как говорится, сам зараба- тывал и содержал семью. Он был отличный мастер-кузнец, ремонтировал охотничьи ружья, занимался пчеловодством, дрессировал охотничьих собак – говоря по-охотни- чьи – натаскивал на перепелов, куропаток и зайцев и выгодно продавал их, и конечно же был и не дурак выпить. Рыбалка и охота вместе с «бахусом» было его «хобби», как говорится, кончил дело – гуляй смело, что он и делал.
Любители выпить шли к Гаврюне потому, что он был человеком весёлым и не жад- ным, и у него ещё и баян был, на котором Гаврюня отлично играл. А когда к нему приходили с угощением, рассчитывая на его «дичину» и рыбку во «всех смыслах – жареную, солёную, вяленую и пр.», Гаврюня не прибеднялся, но никогда он сам не покупал ни вина, ни водки. Ему хватало того, что приносили под его закус… И друж- ба дяди Шуры с Гаврюней была крепкой, которая продолжалась со школьных времен, а этот «злополучный компонент» их дружбы «на закус дичь или рыбка», конечно же был «цементирующим», еще больше «скреплял» их дружбу, что к тому же очень сво- евременно было замечено не только его мудрой женой Варварой Петровной, но всей нашей многочисленной в Отрадной смирновской роднёй.
Я, опять повторяюсь – был в курсе всех этих семейных обсуждений и разговоров вокруг дружбы дяди Шуры с Гаврюней, которые нашей роднёй велись без всяких секретов – присутствовал со своей балалайкой при гитаре отца – ведь наша была обязанность развлекать гостей. А отец иногда был «стратегом» при этих разговорах: когда он видел, что «страсти начинали накаляться» – пошел уже спор и начинался раздор – во всеуслышание объявлял, обращаясь ко мне: – А ну-ка, Колюта (так меня в детстве все звали), давай сыграем нашим гостям чего-нибудь новенького! И я с готов- ностью наяривал на балалайке чего-нибудь, отвлекая спорящих, и начинавших круп- но разговаривать, а отец мне на гитаре аккомпанировал, все обращали внимание на меня – «ну смотрите, такой маленький, а как хорошо играет, как взрослый!.. И страсти разговорные утихали, все «накалы» угасали и все были довольны... Мне это до сих пор отлично помнится, прошло уже много-много лет!..
Но, тем не менее, наш дядя Шура ничего этого не замечал, как в жизни вообще такие дяди Шуры греха в своих выпивках не видят и не желают видеть, пока «гром не грянет», проще говоря, пока жена сама не примет мер по своему разумению, а чем это кончается – все знают. После такой длительной разлуки со дня, когда дядя Шура сбежал из дому, и «много воды утекло» – дружба его с Гаврюней ещё больше окрепла. Что было дальше – об этом я напишу, а пока что, как говорят, пока суть да дело, жена
 

Гаврюни и Варвара Петровна стали кумами. Гаврюнина жена стала крестной матерью Тамары – дочки, родившейся у Варвары Петровны, после чего их дружба ещё больше окрепла. А разговоры «про дружбу» часто возникали и продолжались, но на дядю Шуру они не действовали и он был по-прежнему «верен себе»...
Варвара Петровна была из семьи старых интеллигентов, воспитывалась в духе тур- геневских барышень, была очень щепетильна в соблюдении правил хорошего тона, была начитана, и по тем временам образована по высшим меркам провинциального образования. Была красива и лицом и фигурой, отлично пела – у неё был красивый груднoй невысокий голос, и в среде военной интеллигенции, куда она попала как се- стра милосердия, что в ту войну было модно и очень престижно – пользовалась все- общим уважением и имела массу поклонников, так как была самой интеллигентной и заметной среди всех женщин, работавших в том госпитале.
Когда она впервые появилась в Отрадной как жена дяди Шуры (он после долгого отсутствия в станице приехал вместе в ней), все отрадненцы, как говорится, были «на корню сражены» этой парой: такая она была эффектная, одетая по последней моде, вызывающе красива на фоне провинциальных отрадненцев.
Своим мелодичным грудным голосом и манерами поведения ошеломила всех, осо- бенно отрадненских интеллигенток, и разумеется всю нашу смирновскую фамилию и родню. Всем она очень понравилась, и чувствуя это, вела себя достойно в «этой то- нальности», вызывая ещё большее уважение к себе, конечно же, у мужчин – в первую очередь. Отлично вела себя в любой семье из наших родственников, в любой застоль- ной компании в праздничные или семейные дни торжеств, была всегда на высоте, вы- зывала всеобщее восхищение, особенно, когда пела или танцевала. Она всегда была на недосягаемой для глубоко провинциальных отрадненских дам высоте, на фоне ко- торых она вполне оправдывала собой «столичную штучку», как иногда полушутя, полусерьёзно называл её мой отец, любивший подшутить...
Я хорошо помню такой случай: Сазонов – муж старшей сестры моей матери Поли- ны (мать того самого Тямоньки была у богатой тетки кухаркой до раскулачивания её) по настоящему влюбился в Варвару Петровну, что кончилось великим скандалом, по- сле которого эти две женщины до самой смерти остались непримиримыми врагами.
Все это случилось на именинах тети Полины. Я сам видел, когда Сазонов поднял с пола туфельку Варвары Петровны, которая, сбросив обувь, вскочила на стол и прямо на нём, среди тарелок и бокалов, лихо оттанцовывала «Матлёт» – и наполнив туфлю вином, предложил всем гостям тост в честь Варвары Петровны, и залпом выпил из туфли ко всеобщему изумлению всей родни-гостей, бывших на именинах. Вот тут тётя разъярённая, устроила самый настоящий «вселенский» скандал, чуть было не закончившийся, «вселенским» разводом. Этой туфелькой набила морду Сазонову, ра- зогнала всех гостей, объявила врагом № 1 свою лучшую подругу Варвару.
Не развелись они потому, что, как известно, все богачи очень жадные люди, а они только недавно «сошлись» именно на этой почве, время то было напряженное, и они больше думали о том, как бы сохранить хоть то, что сумели припрятать, чтобы потом бежать от раскулачивания, что им удалось, и они умерли своей смертью, укрывшись в Абхазии буквально от всех бед: раскулачивания, высылки в Сибирь и голода 32 года. История мордобоя с туфлей навсегда вписалась в историю нашей фамилии, она об- суждалась в связи с «гусарской жизнью» дяди Шуры, и так получилось, что и нетре- звая дружба с Гаврюней, возможно и стала тем кульминационным пунктом, после которого Варвара Петровна и решила уехать из Отрадной, как говорится, подальше от
греха и дружка Гаврюни.
Они уехали в Таганрог, где жили её родственники и где они получили отдельную квартиру. Варвара Петровна работала в медицине, а дядя Шура поступил техником на авиазавод. Росла дочка Тамара, требующая внимания и забот, чем и была полна жизнь
 

Варвары Петровны. На мужа при его образе жизни она совсем не рассчитывала, часто между ними происходили, как говорится – сцены, крупные разговоры, со временем приобретавшие всё более резкие формы, доходившие часто до настоящих семейных скандалов. По её письмам дядя Шура очень часто загуливал, с работы являлся в виде
«еле можахом». Были у него дружки по этой части, которые часто приводили его, а то и приносили, вернее, вносили в дом «пред ясные очи» Варвары Петровны. Она стои- чески долго терпела всё это, как когда-то бабушка Саша в Отрадной от своего деда, но эти «номера» довели её до предела, когда лучшим выходом из этого «пик-положе- ния» является развод, что она, в конце концов, и сделала.
После развода Варвара Петровна часто приезжала к нам в Отрадную, привозила Та- мару, как внучку, к бабушке Саше, с которой вместе жила наша семья в её домике. Хо- рошо помню как мы, дети, вповалку спали на полу бабушкиной беседки, которая была в саду – обширная, с железной крышей. Завтракали и обедали мы, дети, за маленьким низеньким столом, рядом со столом взрослых, у нас из рук курицы часто выхваты- вали кусочки хлеба, что нас всегда веселило. Помню, как целыми днями мы гоняли по Урупу, купались и загорали, ватагой лазали ночами по чужим садам за яблоками, хотя своих было достаточно в саду бабушки, но из чужого сада они всегда были более сладкие! То время было для нас самой счастливой порой нашего детства, к несчастью так быстро, внезапно и сразу закончившееся и не только для нас – детей, но и для всех взрослых, жестоко и страшно начавшимся голодом 1933 года после раскулачиваний и коллективизации! Мы, дети, это очень остро почувствовали и восприняли, недаром до сего времени отлично помнятся все «прелести» того времени.
В школу Тамара пошла уже в Таганроге. Время шло, незаметно и Тамара стала со- всем взрослой, а её мама гордо переносила своё одиночество.
Была ли когда-нибудь и есть ли теперь на свете такая мать, которая не желала бы своему сыну красивой, самой наилучшей на свете невесты, или дочке – тем бо- лее единственной, самого что ни на есть красивого и знатного жениха, как говорят,
«принца»?..
История и жизнь показали нам, что таких мам на свете никогда не было и нет до сего дня. Варвара Петровна своей любимой и единственной дочери, конечно же, ис- кала и старалась сделать так, чтобы у Тамары был самый красивый, самый умный и самый достойный муж и она в этом преуспевала, и до самых последних дней своей жизни только об этом и думала, и все свои планы в этой области, можно сказать, с успехом осуществила. Этому во многом способствовал спокойный и ровный харак- тер самой Тамары, которая маму свою очень любила с раннего детства, и у неё не хватало решимости или смелости даже в мелочах ослушаться, сделать что-нибудь не так, как мама сказала. Хотя впоследствии, по прошествии времени, Тамаре при- шлось сожалеть о многих годах прожитой жизни, «не так, как бы самой Тамаре хо- телось». Тем не менее, жизнь Тамары почти вся прошла «по нотам» мамы, любимой и единственной...
Заведующим лабораторией Таганрогского мясокомбината работал инженер-химик Евгений Хмарин, и вместе с ним, в той же лаборатории, лаборанткой работала Тама- ра. На работе они познакомились, а мама Тамары рассмотрела его со всех сторон, всё о нем разузнала и, найдя в нём тот самый идеал, который «всю критику» Варвары Петровны выдержал и соответствовал «принцу» – выдала Тамару за него. Они ста- ли официальными «женатиками», на чём Варвара Петровна и поставила решающую точку, успокоившись на самом волнующем её материнское сердце «пункте», и ре- шивши, что самое главное в жизни Тамары она устроила блестяще – лучше и быть не может. Жили они в той старой квартире вместе. Тамара продолжала работать вместе с мужем, Варвара Петровна на своём месте в поликлинике. Время шло незаметно, и вскоре появился на свет сын Саша.
 

С этого времени в скромной квартире Варвары Петровны жизнь в корне преобра- зилась, пошла непредсказуемо хорошо. Маленький Саша стал кумиром, всеобщим любимцем, предметом обожания, как всегда во всех таких счастливых семьях...
Папа, мама и бабушка любили его безмерно, всячески балуя его, кто как и чем толь- ко мог. Больше всех, как водится, внимания ему уделяла бабушка Варя, и маленькому Саше жилось точно как у Христа за пазухой.
Счастливое для них время шло незаметно, уже Саша и в школу пошел. Ничто не омрачало хорошей жизни скромной семьи счастливых родителей, все были больше чем довольны, особенно бабушка. Она чувствовала себя счастливее всех, и от радо- сти, как говорится, была «на седьмом небе». И было от чего – ведь она поставила завершительную точку над «i», которая в её жизни была ясно и чётко обозначена, и выражалась в том, что судьбу своей единственной и любимой дочери определила в ту самую священную колею жизни, которою она сама всю свою жизнь для Тамары делала, и все свои замыслы она воплотила в жизнь: ведь у Тамары – мало того, что самый лучший муж, какого она для Тамары и хотела – ещё и сын появился, что было уже пределом её мечты, как впрочем, и всех на свете мам, делающих смыслом своей жизни счастье любимой дочери. В то время вся их семья и мысли не допускала о том, что кто-нибудь или что-нибудь сможет нарушить их счастливую жизнь.
Им казалось, что и работать они стали, вроде бы, лучше с появлением на свет маленького Саши, отлично себя чувствовали, все были вполне здоровы, и вся их жизнь была подчинена маленькому кумиру, которого они все воспитывали, все трое видели в нём надежды на воплощение всех своих замыслов, в которых никто из них ничуть не сомневался, любили его всё больше, ничего не жалея для него. И так же незаметно пришло время, когда Саша пошел в школу, учился хорошо, чем радовал папу, маму и бабушку…
Время шло, но неожиданно горе-несчастье подкралось к счастливой семье. Внезап- но умер Евгений – больное сердце – предотвратить не успели, да и не смогли бы – он был фронтовик, что говорит само за себя...
Случилось всё прямо нежданно-негаданно, точно как поётся в песне: «после радо- сти – неприятности по теории вероятности».
Саша, хотя и воспитывался баловнем, ни в чём не ощущая отказов, тем не менее, вырос парнем не избалованным, отца он очень любил, и в знак уважения к нему, после его смерти, решил стать военным. После окончания строительного технику- ма по предложению пошел в военное училище, с успехом его закончил и в армии прослужил до подполковника. Военную пенсию после смерти отца передали Саше, а сейчас Саша уже сам стал отцом своей дочери, вышел на пенсию и теперь живёт со своей семьей в другом городе, как пенсионер работает в милиции в правоохрани- тельных органах.
Казалось бы, всем нам этого так хочется: хватит одного горя для счастливой семьи – похоронили отца, на всю жизнь этого горя хватит. И хотя сын – продолжатель своего отца, начал свою жизнь и устроился хорошо и жил хорошо, ничего плохого не предпо- лагая ни для себя, ни для кого другого, но в жизни всё случается, и на непредсказуемые несчастья она полна и щедра всегда была и для всех. Как в жизни говорят: «одна боль- шая беда не бывает», что в дальнейшем и пришлось испытать этой когда-то счастливой семье. То, что случилось «по теории вероятности», когда Тамара осталась одна, без мужа, но с сыном и мамой – конечно же, была жизненной трагедией, единственным утешением в которой она находила в сыне Саше, которого любила безмерно....
Но Саша уже в армию пошел, а Тамара была одна, а неумолимое время и жизнь, как говорится, брали своё…
Тамара была точной копией своей мамы, но лицом больше похожей на отца, краси- вой, в полном смысле слова привлекательной женщиной, среднего роста, с красивой
 

и статной, не склонной к полноте фигурой, привлекавшей внимание всех без исклю- чения мужчин, когда говорят «все на неё оглядываются», что было и есть лучшей похвалой для всех без исключения женщин. До пенсии ей было ещё далеко, и жизнь не оставила её в стороне. Постепенно успокоившись после большого горя, по про- шествии времени и доведя Сашу, как говорится, до «нужных кондиций», она как-то незаметно, но с охотой приняла от жизни тот зов, который напомнил ей и её возраст и «уходящее время», и она, как этого требовала сама природа, не сопротивляясь и не возражая, почувствовала себя тем, чего от неё природа требовала. Но её мама ничего не хотела видеть и знать, и снова возвратившись к решению проблемы своим испы- танным способом, т.е. она с особым рвением стала присматривать за любимой доче- рью, и никак не отказалась от мысли, что новый муж Тамары, которого она и в этот раз обязательно найдёт сама, должен быть опять самолучшим, во всяком случае не хуже, чем был отец Саши.
Тамара не отличалась крутым нравом, по-прежнему маму слушалась, жила скром- ной затворницей, но жизнь есть жизнь, и она брала своё. И однажды бдительная мама почувствовала от Тамары запах бензина, тут же провела семейное расследование, из которого узнала о том, что у Тамары появился знакомый шофер. Как и прежде, за- ботясь о Тамаре и её счастье, она поставила вопрос ребром – чтобы никакого запаха бензина она от Тамары больше не чувствовала бы: «И если хочешь выходить замуж, выходи, только не за шофера». Сказано это было в такой категорической форме, не терпящей возражений, что Тамаре делать было нечего, она в силу своего мягкого ха- рактера не могла ни возразить маме, и ничего сделать или доказать, но, полагаясь «на метод», испытанный веками женщинами всего человечества – чтобы и волки были сыты и овцы целы – решила уйти в «подполье». Она маму обхитрила: связи с ми- лым не прекратила и даже не думала об этом, но запаха бензина, её потерявшая бди- тельность, усыплённая так сказать кротостью и своим послушанием милая мамочка, больше никогда не чувствовала, на чём и успокоилась, будучи уверенной в своих ме- роприятиях по «подысканию принца для Тамары», уже в то время безуспешных, хотя и старалась, и была уверена в том, что всё равно найдёт для Тамары мужа, которого она сама хочет.
А время, меж тем, неумолимо шло и текло, и уже мама давным-давно на пенсии и здоровье её стало давать сбои, в силу чего и самой маме надо было уже думать не о счастье Тамары с «принцем-мужем», которого она во сне не раз видела, а о своём здоровье, с каждым днём дававшем о себе знать, медработникам это чувствительней, чем любому другому человеку, который к медицине обращается чаще всего когда уже
«поезд ушел»...
А жизнь своим чередом потихоньку «текла», у каждого по своему руслу. Тамара и её дружок, так и не обнаруженный бдительной мамой, тоже продолжал работать, и связь с Тамарой уже не была такой «грешной» – прошло немного времени – опасность пахнуть бензином сама собой отпала. Тамара, наконец, официально стала женой сво- его «тайного принца», о чем узнали все соседи, друзья и родственники, и если мама Тамары и догадывалась, когда была жива, но виду не подавала, или она решила, на- конец, что со всем согласилась или просто устала от бесконечных поисков «принца», или у неё уже стало не то здоровье, и ей было уже не до поисков. Во всяком случае, Тамара уже давно, как говорится, «пропахла бензином» во всех смыслах, но домой, в квартиру, где часто мама находилась дома, так как потихоньку уже прибаливала – муж Тамары ни разу не появлялся, и бдительная мама его никогда не видела и не знала ни- чего о нём, а Тамара, конечно же, ничего маме не рассказывала. Всё шло хорошо – у Тамары и в её новой семье – Юра, новый муж вполне соответствовал идеалу Тамары. Жили они хорошо, поддерживали крепкие родственные отношения с Сашей, который в то время жил со своей семьёй под Смоленском. У него уже дочка училась в техни-
 

куме и Тамаре, наконец, пришло время от души радоваться за Сашу и его благополуч- ную семью. Родители его жены жили в Таганроге, недалеко от квартиры Тамары, они были очень дружны с Тамарой и её мужем – и ничего другого, лучшего не надо было и желать этим сватам, и самой Тамаре со вторым мужем, который к Саше относился как родной отец, и Саша видел в нём достойного человека. Кажется, и в этот раз ничто не могло омрачить наладившейся хорошей жизни в семье Тамары, после того самого, что случилось «по теории вероятности»... Но уже было сказано и в жизни не раз дока- зано, что большая беда одной не бывает...
Однажды (дальше все подлинные слова из письма Тамары мне, как двоюродному брату) «оставила родною сестру мамы Вари на хозяйстве, и по уходу за мамой Ва- рей (она приболела и находилась дома) поехала с Юрой на своей машине на 10 дней в Закарпатье, затем поехали к Саше под Смоленск, а там уже была телеграмма ему из Таганрога о смерти бабушки Вари. Сашу командир части не отпустил на похороны, а Тамара с Юрой уже опоздали»… и маму похоронили без Тамары... что и называется – большая беда одна не приходит…
В эти дни Тамара давно уже на пенсии, и её муж Юра тоже, живут они в новой квар- тире в родном Таганроге и вспоминают минувшие годы…
Тамара рассказывала мне, как, вспоминая своего отца, с которым рассталась будучи девочкой, она тогда не понимала свою маму, решившую развестись с отцом, которого Тамара очень любила. Как при жизни с мужем Евгением, который был культурным, интеллигентным человеком – ей было очень часто страшно стыдно перед мужем за своего отца, потерявшего, как ей казалось, человеческий облик, когда он возвращался домой пьяным, валялся на голом полу в коридоре, не в силах добраться до дивана, и как ей было его в те моменты жалко. Все это происходило чуть не каждый день на протяжении десяти лет – всего того времени, что мама с ним прожила. Как тяжело и больно всё это переживала мама – тогда Тамара не вполне понимала маму, а теперь вспоминает, что, когда она, молча, отца жалела – мама всё это замечала, видимо, по выражению лица Тамары, хотя она и не решалась хоть что-нибудь сказать маме, но мама, видимо предупреждая любой разговор на эту тему, спокойно и вполне благоже- лательно говорила Тамаре – и она запомнила это крепко на всю жизнь: «Вот придёт время, станешь взрослей, выйдешь замуж, и тогда ты меня в сравнении поймёшь, будешь знать, что иного выхода, кроме развода с ним у меня не было. Ведь для того, чтобы с ним продолжать мирно жить, надо было понимать его, а для того, чтобы впол- не понимать – надо было мне вместе с ним выпивать, а я этого не могла»...
И когда мама убедилась в том, что отец и не помышлял изменить свой образ жизни и не обращал абсолютно никакого внимания на спокойные, благоразумные разговоры, уговоры, советы и пожелания интеллигентной женщины, которая, кроме всего проче- го, была ещё «и медицина» со своей спецификой и методами лечения – несмотря на всё это он знал и исповедовал только одно – как бы и где бы выпить, и Тамара убеди- лась тогда в том, что мама сделала всё правильно...
После войны, в 1946/47 годах, он немного жил в своей бывшей квартире вместе с мамой и Тамарой, но прежнюю привычку не бросил, мама не предложила ему остать- ся, а вторая его жена Муся, от которой он на войну уходил, также развелась с ним на этой почве. Он от них ушел. Навсегда. И в 1954 году умер в Армавире.
В доказательство воспоминания и благородства мамы Тамары говорит тот факт: по- сле развода с мамой, когда отец жил со своей новой женой Мусей, летом, во время школьных каникул, Тамару часто мама отправляла к отцу. Муся очень хорошо отно- силась к Тамаре. Отец Тамару очень любил и Тамара не переставала любить, и эта взаимная между ними любовь, наверное, как то благотворно действовала на отноше- ния, хорошие отношения разведенных отца с мамой. Однажды мама даже пригласила Мусю с отцом к себе в гости – они приехали в Таганрог из станицы Гниловской, где
 

отец работал в авиачасти. Был накрыт роскошный стол с водкой, винами и всевозмож- ными домашними деликатесами, на которые Варвара Петровна была большая масте- рица. Долго сидели за столом, угощаясь, смеялись, веселились, шутили – всё было так прилично и хорошо, будто бы никогда ничего плохого между отцом и мамой не про- изошло – и мама и отец вели себя отлично, не заметили, как ночь подошла... Варвара Петровна, конечно же, была на высоте, выглядела эффектно и прилично и, главное, не было даже отдаленного намека на то, что когда-то произошел конфликт. Муся сидела за столом, активно принимала участие в застольном веселье, смеялась и шутила на- равне со всеми, но её вид вообще, в сравнении с Варварой Петровной, намного желал быть лучшим, такая она была невзрачная и тусклая перед настоящей интеллигентной светской дамой, которой была в то время мама Тамары. И Тамара, хотя и была в то время девочкой, отлично всё слышала и видела и на всю жизнь запомнила.
К сожалению, немного в нашей жизни встречается людей с такими «высокими по- казателями» культуры. Чаще бывают случаи, когда папы и мамы до того опускаются, что, считая своих бывших или бывшую чуть ли не врагами, и детям не разрешают ви- деться с родителями, воспитывая в них такие же чувства вражды, отчего сами теряют уважение в обществе.
Мама Тамары была хорошим человеком во всех смыслах, но ей, видимо, выпала такая судьба, что её любимая единственная доченька, которую она всю свою жизнь учила только хорошей жизни, не смогла её достойно похоронить… Вот какие казусы судьбы происходят в жизни некоторых людей. Тамара до сих пор не может успокоить- ся и не знает, какому Богу молиться, только бы он не корил её…
А я вспоминаю, как печально для меня лопнула моя мечта стать летчиком, мечта, которой я заболел с самого раннего детства, увидев впервые настоящего, живого лёт- чика в лице моего дяди Шуры, который во время своего отпуска приезжал к нам в Отрадную, останавливался у своей мамы, бабушки Саши, которая видела его только в день приезда, потому что на второй день он уходил к дружку Гаврюне, и весь месяц с ним рыбачил, охотился и никто его не видел дома, в том числе и баба Саша до самого дня отъезда...
Мы, мальчишки, а я с братом больше всех, восхищались его костюмом лётчика, таким красивым, с голубыми петлицами и пропеллером на них, и сам он был нашим всеобщим кумиром. Разумеется я, как племянник, гордился им больше всех. Делал это открыто и без стеснения, и всем с гонором говорил: «Вот увидите, теперь я буду лётчиком, дядя Шуpa мне уже сказал, что после окончания учения возьмёт меня к себе в лётную школу»… А где он работал, я конечно же, раззвонил давно всем, не без гордости, тайно радуясь тому, что все парни мне верили, так как видели его своими глазами и страшно завидовали мне...
А мой дядя Шура, как залился в первый день к своему дружку Гаврюне, так и про- падал с ним. Где? Что? Никто никогда не знал и не видел его до самого конца его отпуска – до дня отъезда… Загорелый, с опухшими глазами, красными как у варёно- го рака, он являлся в последнюю ночь к бабушке Саше, чтобы на утро уехать – его отпуск кончился.
Так и продолжалась его жизнь до тех пор, пока Варвара Петровна не развелась с ним. Точно такая же история произошла и с его новой женой Мусей, которая также не вытерпела его гусарской жизни и сама от него ушла.
В Таганроге Варвара Петровна воспитывала его дочку (1923 г.р.), а у этой новой его жены Муси детей не было, чем и облегчен был сам факт развода.
А я ждал своего года окончания учебы и с нетерпением собирался в путь-дорогу, с большой надеждой и к великой зависти всего мальчишеского населения станицы. С радостью дождавшись дня – поехал к нему в Пашковскую, поступать в лётную школу, как мы с ним давно договорились.
 

Он повёл меня на аэродром, посадил в небольшой фанерный самолёт «П-2», по- смотрел нa меня и говорит: «Видишь, Коля, твои ноги не достают до педалей... Как же ты будешь учиться летать?.. (я был худенький и маленького роста, парнишка такой мелкокалиберный), давай подождём годика два, вырастут ноги, тогда видно будет, а?» Так всё и было, сам убедился – ноги коротки… Поняв всё это, я страшно обиделся на самого себя, на весь белый свет, на свою судьбу, огорчился до предела. Ведь мне предстояло приехать в Отрадную, как говорится, с носом. Что я скажу мальчишкам –
дружкам-товарищам?
Это был для меня первый и самый страшный удар в моей жизни. После этого я ре- шил твёрдо – дальше учиться никуда не поступать, а идти работать…
Разве не обидно было мне – столько лет восхищаться своим дядей, то военным моряком, то лётчиком – эта его фуражка с кокардой лётчика, эти голубые петлицы, сводившие всех нас, мальчишек, с ума. Ходить перед мальчишками, задрав свой нос выше некуда, предвкушая все прелести «жизни лётчика» – и вдруг такой щелчок мне по носу? Ведь все мы в том возрасте с восхищением смотрели на «живого» лётчика, думали и мечтали о том, что скоро и мы будем ходить в такой форме, и меньше всего представляли себе, а что же такое за работа настоящего лётчика, и какие такие «полё- ты» в небе – такая была наша мальчишеская логика...
«Решил идти работать»… это громко сказано было. Что я умел делать, кроме писать и читать? В то время мой отец уже не был портным – работал кассиром-счетоводом в только что организованной в Отрадной МТС, а когда он дома портняжил – меня он не хотел и не учил своему искусству, хотя в дальнейшей своей жизни я все-таки приобщился к портняжному ремеслу. Будучи в лагере научился, именно научился, по- дсмотрев у портного, как шить фуражки и кепки, и довольно прилично «зарабатывая на табак и дополнительный – так называемый «ларьковый хлеб», который продавали в лагерном ларьке по спискам, для выполнявших норму выработки, что было чувстви- тельным подспорьем для не голодания … В то время мне только и оставалось делать, как идти работать куда-нибудь «писарчуком», как говорят на Украине. Я и пошел, вернее, решил учиться бухгалтерии, так как в Отрадной в то время не было никаких производственных предприятий, кроме МТС и сапожной артели «Кожкоопремонт» – в сапожники я сам не хотел идти.
Поэтому, решив посвятить свои порывы к работе в бухгалтерии, я пошел, поступил на работу счетоводом-учеником в Отрадненский Осоавиахим, при котором и вернее находились под контролем, в смысле доходов, обобществленные мелкие мастерские и парикмахерские. Это было началом моей счетной работы. Потом я поступил учени- ком-счетоводом в Отделение нашего Госбанка и там получил первые бухгалтерские навыки и знания, так часто меня выручавшие в моей дальнейшей не такой простой жизни, так же как и умение играть на гитаре. Благодаря этим моим «умениям», если так можно выразиться, я и спасся от неминуемой смерти в лагере…
Продолжаю свои воспоминания о моих романтических мечтах детства и своём ку- мире лётчике.
По окончании войны он бывалым фронтовиком возвратился в Таганрог, и попытался примириться со своей женой Варварой Петровной, но она, видя, что он не прекратил своё увлечение былыми утехами, несмотря на фронтовые «уроки» и то, что из-за этих увлечений они-то и разошлись – отказала ему, не захотела с ним жить, и он вынужден был уехать в Армавир, после того как некоторое время после фронта проработал в какой-то воинской части Таганрога, это было в 1947 году.
В Армавире он нашел себе сожительницу. Чем она занималась, нам он не сообщал, как вообще ничего и никому из родственников он не писал вообще. Где он сам рабо- тал, что делал, чем и как жил – ничего мы не знали. Из Таганрога нам тоже ничего не писали.
 

В 1952 году, после нашей реабилитации, моя жена была в отпуске без меня, будучи в Отрадной, узнала, что дядя Шура живёт в Армавире, и посетила его. Побывала у него дома, где он жил уже с третьей своей женой, той самой Надей, которая «не вылезала с базара», наверное, промышляла по спекулятивной части. Это я сам так подумал, и вот почему: узнав из моего письма жене в Армавир наш магаданский адрес, она вдруг прислала мне телеграмму такого содержания: «Дорогой Коля, выручи нас с дядей Шурой, нам хочется иметь поросёнка, вышли тысячу рублей»... Меня эта телеграмма шокировала, но получив письмо от жены, и узнав, что она за «птица» (я не ошибся в своих предположениях) – денег не послал, а просто промолчал и дня через два по- лучаю от Нади вторую телеграмму: «Скоро день рождения, вышли немного хоть на куриные потрошки». Эту телеграмму я долго хранил для хохмы. А среагировал на неё так: сообщил жене телеграммой до востребования – так мы с ней условились на всякий случай ещё до её отъезда в отпуск – чтобы она купила на базаре живую курицу и живого петуха для дяди Шуры, что она и сделала, и вскоре по окончании отпуска приехала в Магадан, домой. После этого у нас с Надей и с ним не было никакой связи, и только в 1956 году сама Надя нам сообщила, что дядя Шура умер в Армавире, она его похоронила.
Так прозаично окончилась жизнь моего кумира дяди Шуры, который был и моряком, и летчиком для меня. Как прозаично, но и из меня не получилось ни моряка, ни лётчи- ка, о которых в детстве «я мечтал в дым», желая быть похожим на моего кумира...
С его дочкой Тамарой и Варварой Петровной через много лет я, вместе с отцом, виделись много раз, а вот о первой встрече, больше чем через 20 лет, напишу дальше. Но сначала о последней встрече с дядей Шурой, в бытность его в Пашковской лётной части, откуда он приезжал к нам в Отрадную.
Жил дядя Шура в Краснодаре, в квартире тещи со своей новой женой Мусей Але- хановой, артисткой Краснодарского театра драмы – как он нам её представил, когда приезжал с ней в Отрадную. В Пашковку он приезжал на работу и заходил к нам, в нашу колхозную квартиру, где его угощали козьим молоком...
Сестра отца Тоня с мужем, проработав по договору три года, и по окончании дого- вора в 1934 году, с Дальневосточного края (ДВК) решили приехать – заработавши! – снова на Кубань, в родные места, но в Отрадную не решились возвратиться, сняли квартиру в Пашковской. Решили присмотреться к кубанской жизни, и вообще, слиш- ком заметна была разница в условиях жизни в тот год на ДВК и на Кубани...
А жизнь не только на Кубани только-только приходила «в норму», как говорят, хотя и относительную. Прошедший голод давал о себе знать, в магазинах ещё пока кроме коммерческого хлеба (1кг – рубль!) ничего не было. Только что открылись «Торгси- ны», где было полное изобилие всего – и товаров, и продуктов всевозможных, но продавалось всё за валюту и за золото и серебро, по баснословно низким в то время ценам. Строгая карточная система процветала тем, что и по карточкам ничего, кро- ме нищенской нормы муки – в последнее время кукурузной – не давали. И поэтому, приехавшим с ДВК эта «картина» очень не понравилась, они, не заезжая в Отрадную, письмами уговорили моих родителей продать домик бабы Саши – и чем скорее, тем лучше, что родители и сделали в 1934 году, и переехали в Пашковскую. Там решили, после того как основательно подготовились к такой длинной дороге, что надо было и кое-что продать лишнего из вещей, и подкупить кое-каких продуктов на дорогу – ехать на Амур поездом в то время надо было не меньше двух недель. Там наши быв- шие «дальневосточники» присмотрели на всякий случай объекты работы – по объяв- лениям в газете наметили трест «Амурзолото» в городе Свободном, куда и решили
«всем колхозом» – две семьи с бабушкой Сашей «во главе» ехать из Пашковской.
А пока, поселившись в их квартире, мы так «колхозом» и жили. Для молока купили козу, которую потом мне пришлось на поводке тащить на краснодарский базар – с ней,
 

упрямой, в трамвай не пускали, а как я с ней «повеселился» по пути из Пашковской до Краснодара (9 километров по жаре) – это достойно отдельного повествования, кото- рое как хохма впишется в репертуар чтеца-исполнителя любого артиста эстрады. Так мне было «весело» с этой проклятой козой! Почти месяц мы прожили в Пашковской в 1930 году, когда они ехали на ДВК.
Будучи там, так далеко от Кубани, своих родным мест, семья Тони – три человека и семья Любы – пятеро детей благополучно, безбедно и спокойно прожили и пережили все потрясения и несчастья, которые пришлись на долю жителей Кубани и Украины, и других мест – раскулачивание, коллективизация, страшный голод 1933 года и ещё более страшный 1937-й год. Никто из их семей, да и не только их, а всех живущих на ДВК, ничем не поплатился, и не пострадал в те времена, и в течении их дальнейшей жизни как до войны, во время войны – кроме воюющих, и после войны, благополучно прожили и умерли своей смертью, а их дети с внуками до сих пор живы- здоровы.
Как показала жизнь, если бы наша семья не возвратилась в Отрадную с ДВК по ис- течении срока договора, и по причине той, что вторая бабушка – мать моей мамы, три года жила у совсем чужих людей в Отрадной – (она побоялась ехать с нами вместе с бабушкой Сашей), то не пострадали бы в 37-м году ни я, ни отец. Сёстры отца Тоня и Люба с мужьями и все наши новые знакомые и друзья на ДВК, которые как пред- чувствовали какую-то беду, сами на стали возвращаться в родные места, как наши – и очень отговаривали моих родителей не делать этой глупости, не возвращаться домой, не уезжать с ДВК, а остаться в тех местах, где работали, продолжить договоры и жить – такая возможность была.
Но судьба наша такая – мы возвратились на свое горе и несчастье... О нашей траге- дии в 1937 году все наши родственники хорошо знали, но, как и все родные всех ре- прессированных людей страны, а наши не были исключением, – постарались забыть о нас, арестованных, и никто из них, подчёркиваю, никто, даже не подумал – кроме матерей и отцов – обеспокоиться и попытаться навести справки, что стало в дальней- шем после ареста с нами, где мы находимся и живы ли вообще.
ВСЕ, повторяю, ВСЕ, БОЯЛИСЬ ЗА СЕБЯ (не дай Бог ещё и нас арестуют), тогда это было НОРМОЙ поведения, и как говорил Аркаша Счастливцев в пьесе «Гроза»:
«И за грех не считали»… Страх, вселенский страх обуял всех, и не будем их строго судить за это. Если и устанавливались связи арестованных с домом, то это было не раньше чем через год, а то и больше, и инициатива в этом происходила от самих по- страдавших, как говорится, спасение утопающих дело самих утопающих»…
Только отцы и матери пострадавших, только они не боялись ничего, и не верили в то, за что их близких арестовали, потому что знали, что причин для ареста не было. И куда только они не обращались по розыску несчастных – ничего не могли узнать, не получали никакого ответа на свои запросы.
Вот пример – я сам только через год, из лагеря, с Колымы, сообщил домой, где я нахожусь и что со мною. Письмо по моей просьбе увёз один человек из «вольных» добрых людей, которых, как оказалось, много было в нашей жизни, не боявшихся выполнить просьбу – увезти письмо заключенного и в любом городе опустить его в почтовый ящик.
Жены арестованных, но не все, тоже верили в невиновность своих мужей и не боя- лись их разыскивать, не теряли надежды установить местонахождения их. Многие из жен вместе с мужьями попали в тюрьму и лагеря, а многие, запуганные органами, отка- зывались от своих мужей, другие просто из-за страха делали это, потому что страхом было парализовано великое множество людей в то страшное время, поэтому, повто- ряюсь – не будем их строго судить за это...
Варвара Петровна, будучи в Отрадной, очень хорошо относилась к отцу – и как к брату мужа, и как к уважаемому человеку в Отрадной, которого вся Отрадная знала
 

как отличного портного, и как руководителя оркестра, и как руководителя «светского» и церковного хора, пользовавшегося большим авторитетом жителей станицы. Его и звали все отрадненцы – «дядя Проня». Она отлично знала, что и отец и я, совершенно напрасно пострадали в 37-м году, знала, что это какое-то недоразумение, знала, что и отец и я не могли быть такими, какими нас сделали разные тямоньки, верили в нашу непогрешимость, и конечно же, вполне искренне были рады за нас, когда узнали за наше возвращение в нормальною жизнь. И как только представилась возможность с нами встретиться-увидеться – сразу согласилась...
Как она говорила при встрече: «Уж больно сильно было желание увидеть вас свои- ми глазами после всех ужасов, пережитого вами в голоде и холоде каторжных лагерей, убедиться самолично в том, что вы оба живы и здоровы. Надо не забыть о том, что она была ведь медицина, и тут, по-моему, имел место быть и чисто профессиональный интерес... И эта встреча состоялась в 1955 году – через 30 лет. Я называю её самой за- мечательной, ибо была она первой и особой по своему напряжению и переживаниям из всех встреч с моими родственниками, запомнившаяся мне на всю жизнь. Поэтому об этой страничке моей послелагерной жизни стоит написать поподробнее, что я и попытаюсь сделать. Но перед этим стоит вспомнить и первую встречу с отцом.
В этом же 1955 году, через 18 лет – я с ним встретился. Он после лагеря в Пук- се (под Архангельском) жил у дочки Лиды, моей младшей сестры, в г. Жашкове, что под Киевом. Это произошло в первый наш отпуск после реабилитации. Я с женой Катей приехали в Жашков, чтобы потом вместе с отцом и Лидой поехать на курорт Гудауту, где жила та самая бывшая богачка-сестра моей матери Полина, уехавшая из Отрадной после мордобоя туфлёй. Там же, только отдельно в своём доме, жила и её старшая дочка Нюся, в 1955 году ставшая уже бабушкой. Вот к ней-то мы и ехали
«на курорт после лагерей» в полном смысле этих слов, что нам самим было более чем приятно сознавать и радоваться в душе тому, что наконец-то мы: я, отец и Катя – бывшие каторжники-тюремщики имеем возможность поехать в места, которые нам только снились незадолго до этого в наших мучительных тюремных снах, когда мы думали, что никогда больше не увидим тех райских мест даже и во сне. А теперь мы едем на Черное море, кроме того у нас ещё и есть к кому ехать, нам не надо путёвок, а это тогда имело большое значение, ведь мы отлично помним до сих пор кто и как до- стаёт эти путевки, и нам, простым смертным, да ещё вчерашним лагерникам, именно и во сне не снились эти блага...
Мы и отца с собой взяли, и Лиду пригласили, вроде как для того, чтобы она разде- лила с нами радость, хотя она тоже кое-что пережила за время войны на фронте.
Тем заманчивее было для нас хоть перед родной сестрой и её мужем похвастаться тем, что теперь «и мы не лыком шиты»!.. Кто это когда-нибудь пережил хотя бы ча- стично, то поймёт меня... Это не забывается…
До встречи с отцом – он был в пос. Пукса, а я в Магадане – мы довольно интен- сивно переписывались во всех подробностях, знали про каждого всё подноготное. Встреча наша была хорошая, тёплая, волнительная и со слезой во взоре, как гово- рится. Но, наверное, в силу того, что в лагере мы с ним как-то огрубели что ли, или почерствели, хотя родственных чувств и не утратили, но сама лагерная жизнь внес- ла- таки какой-то особый отпечаток в наши души, потому что я до сих пор помню, что того самого трепета души и волнения до дрожи мы с ним взаимно не пережили, встретились как два равных выживших лагерника, с тяжелыми в душе осадками, и с большой неохотой вспоминать прошедшие в лагерях годы. А ведь прошло 18 лет, как нас разлучили. Меня высадили из вагона как больного и возвратили обратно в Армавирскую тюрьму, а отца повезли в Архангельские лагеря (везли нас в одном вагоне). Наверное, время – 18 лет и расстояние Кубань – Колыма! – были решающим фактором в некоторой потере родственных чувств, в некоторой огрубелости и охлаж-
 

денности. Но, повторяю, всё равно встреча была и радостной, и волнительной, хотя и не на самом высоком уровне...
А вот встреча с сестрой Лидой – прошли ведь такие же 18 лет со дня нашей разлу- ки – встреча там же, в её доме в Житкове была такой простой и обыкновенной, как будто бы мы не виделись всего две недели. Этого я никогда не предполагал и не ожи- дал, тем более, что и с ней у меня была очень активная переписка и письменно мы к этой встрече готовились, полагая, что она будет радостной и волнительной.
В день нашего приезда к ней, она поехала в Киев на базар продавать мясо, недавно кабана зарезали. На вокзал послала грузовик, усадив в кабину отца – для встречи, а самой ей, оказывается, «было некогда»…
Это на меня подействовало отрицательно, я почувствовал, что встреча уже не будет такой, как предполагалось... И когда на второй день она появилось дома, приехав с Киевского базара в плохом настроении и не в духе, как говорится, и не поздорова- лась с моей женой, которую видела впервые – это было для меня как ушат холодной воды на голову. Я очень расстроился, и как-то слишком обыкновенно и холодно обнял её и просто сказал: «Ну, здравствуй, Лида!» – без всякого волнения и трепета, так обыкновенно и просто, будто бы точно прошла всего неделя-две после разлуки. Она же, как я запомнил – была вообще холодна как лягушка и не выразила ни малейшей радости от встречи, продолжая мою жену не замечать, и, как мне казалось, даже иг- норировать, это была какая-то нежелательная «встреча с бедным родственником», как мне казалось и чувствовалось. И мне было очень неприятно, на душе, как говорится,
«кошки скребли», впору – да другой может быть так бы и сделал: просто тут же ушел из дому или уехал. Отец всё это видел и, как всегда, не хотел вмешиваться, вроде бы не замечал ничего, или делал вид, что ничего страшного не произошло... Вообще, я в те минуты отца не мог понять до конца, а жена моя Катя – это вообще человек с золо- тым характером и всепрощающим сердцем – больше переживала за меня, чем за себя, увидев в лице моей сестры Лиды женщину, которой моя жена не понравилась, но она ничем, ни словом и ни жестом не дала даже намёка на то, что ей это неприятно…
Этим самым моя жена Катя оказалась на сто голов выше моей сестры с высшим образованием, в десятки раз тактичнее, культурнее и благороднее, чем Катюня моя, всегда и везде отличалась и такая она есть и до сих дней...
На второй-третий день нашего пребывания в доме Лиды, отец стал не то что жа- ловаться мне, а просто делиться со мной и посвящать меня в его житейские будни у родной дочки, из чего я понял, что ему тут живётся не важно, не так как хотелось бы и как надо было бы у родной дочки, да ещё после тюряги и лагеря...
И все отношения к нему как со стороны дочки, а также и со стороны её мужа, же- лали быть лучшими. А её муж Гриша Вайнберг, инженер сахарного завода, с которым она познакомилась в Пуксе, где после освобождения из лагеря он жил с отцом в од- ном бараке (Лида после фронта поехала к отцу в пос. Пукса, когда отец уже вышел из лагеря, и там прожила несколько лет). Так этот Гриша по отношению к отцу вел себя вообще как великий «благодетель», предоставивший ему «место под крышей своего дома» – топчан в углу комнаты с соломенным матрацем и серым лагерным одеялом, которое отец привёз с собой, «и стол бесплатный» – харчи родной дочки! Какое великое благодеяние!»… заставлявший жену мыть ему ноги, когда он после работы, заходя в дом, разбросав по комнате сапоги, садился на кровать, перед кото- рой стоял таз с тёплой водой. Лида, бросив все дела, торопливо принималась мыть ему ноги... Я был поражен, когда увидел это впервые, да и вообще, в нашей семье, насколько я помню, никто никогда не знал об этом и не слыхал про других... А отец мой при виде этой «процедуры» глазами мне показывал, мол, «до чего дело дошло»... Этого я не ожидал от сестры и был просто ошарашен увиденным, как никак, а Лида прошла школу войны, фронтовичка, как говорится «бывалая и битая», но это мытьё
 

ног… В дальнейшем их отношения меня мало интересовали и с того дня я свои отно- шения с Лидой и её супругом не старался улучшать, наоборот, отношения всё время натягивались и такими остались до сего дня. А тот случай, когда Гриша присвоил 700 рублей, высланных мною отцу (он еще не был прописан у них, перевод был сде- лан на имя Гриши), который, получив деньги, отцу об этом не сказал, и купил своему сыну (от первой жены) Юрию фотоаппарат, о чем Юра рассказал отцу – этот случай явился тем самым моментом, с которого я с Гришей отношения порвал совсем и не знаюсь с ним. Лида умерла в 1975-м году.
Когда я предложил отцу уехать после отпуска с нами в Магадан, он с радостью согласился и тут же начал собираться, решив после Гyдауты сюда больше не возвра- щаться, что и сделал впоследствии...
Пробыв у Лиды ещё несколько дней, мы поехали в Гудауту. На поездку к Чёрному морю Лиды с дочкой вместе с нами, мне пришлось «испросить высочайшего разре- шения у самого Гриши», который, вняв моей просьбе, «благосклонно разрешил» – дал своё «добро» на это мероприятие, вроде бы сделал великое одолжение!..
И вот, после двух моих послелагерных долгожданных встреч, получившихся на уровне «ниже среднего», как я потом отметил для себя, мы едем поездом Киев – Адлер, и «на семейном совете» решили послать телеграмму в Таганрог тёте Варе и Тамаре, чтобы они приехали на станцию Марцево – недалеко от Таганрога, по пути в Ростов, к приходящему нашему поезду, и там во время стоянки поезда наша встреча и состоится. Как никак, а не виделись 30 лет, а теперь живы и здоровы после лагерей и тюрьмы, живы и здоровы, едем на Чёрное море. В общем, сами мы все, воодушев- ленные идеей встречи, рассчитывали на то, что и они будут рады встретиться с нами теперь уже реабилитированными, что, разумеется, их страхи развеяло – время-то ста- ло немного другое. Тогда сочинили телеграмму, и отец во время стоянки поезда за несколько станций до Марцево, чтобы из Таганрога успели доехать до неё, пошел на вокзальный телеграф отправить срочную депешу…
… И вот мы, стоя в вагоне замедляющего ход поезда, видим Тамару и тётю Варю, как они, радостные и улыбающиеся, увидев нас в дверях вагона, как-то вроде бы впе- ред подались, сделали шаг-два к дверям, к нам поближе, и у меня и у них тоже в этот миг глаза наши, как говорят, были на мокром месте – наверное, от избытка чувств, переполнявших наши души. Не знаю как у них, но у меня всё перевернулось от ра- достных чувств, вызывавших настоящие слёзы радости.
Ведь тётя Варя – как мы её звали тогда в Отрадной – помнит меня с тех детских лет, как маленького мальчика Колюту, музыканта с балалайкой в руках, всегда быв- шего во взрослых компаниях рядом с отцом и гитарой. Меня все любили и баловали как юного музыканта, в том числе и она, а теперь перед ней был взрослый, женатый человек, рядом с которым его жена. Это тоже надо было как-то пережить и мне и Та-
маре, которую я помнил девчушкой с пухлыми губками, застенчивую, стеснительную, а она меня помнит небольшим мальчишонком Колюткой – маленьким музыкантом. А теперь я вижу перед собой красивую, стесняющуюся, разодетую молодую даму, в кото-
рую всякому мужчине не грех было влюбиться с первого взгляда – так как неотразимая была Тамара в тот момент, рядом со своей тоже интересной и красивой мамой. Всё это мне отлично помнится до сих дней. Варвара Петровна, не утратив своей прежней кра- соты и привлекательности, стала полнее, солиднее. Её полнота – не особенная – как- то даже подчёркивала бывшую красоту, и только седина в голове напоминала нам о том, что с 1925 года, когда она виделась с нами в последний раз – прошло 30 лет – это же всё-таки порядочное время?..
Судя по тому, с каким волнением они пытались заговорить с нами – мы также были в таком же состоянии – ничего не получалось, потому что сначала были одни толь- ко взаимные всхлипы и только потом вырывались слова: «Ну, мои милые, дорогие,
 

здравствуйте наши Колюта, Лида, Катя, мои хорошие, мои дорогие, и ещё здравствуй- те, и ещё раз, и ещё, и бесконечные объятия, и опять всхлипы… и опять – ну, дай-ка я тебя поцелую, и опять объятия и слёзы... И так продолжалось три-пять минут, говорю об этом без преувеличения, а Тамара – красивая очень, похожая на своего отца, очень смущающаяся и робко улыбающаяся, такая разодетая, с букетом цветов в руках, по- красневшая и радостно возбужденная, не скрывая своего волнения, все время убирала слезы платочком, переходила из одних объятий в другие, глядя на всхлипывающую маму и на нас – меня стеснялась, но уже никак не сопротивлялась и позволила мне обнять ее и поцеловать, но сама она как-то робела и всё-же слёзы не могла удержать... И Лида, и Катя, тоже от слёз не удержались, но это уже, как мне казалось, была ре- акция на слёзы увиденные, как говорится, «за компанию»... Они ведь были недавние фронтовички, видели на войне и не такие слёзы, но, тем не менее, их волнение было совершенно искренним, как и слёзы...
Это были незабываемые минуты. Мы стояли на перроне возле вагона, народу на этой небольшой станции было мало, но всё равно, увидевшие эту нашу встречу со слезами, останавливались невдалеке, и молча наблюдали сочувственными взглядами, поняв, что это за необыкновенная встреча почти без разговоров, когда слышны боль- ше одни ахи, охи, да всхлипывания и торопливые слова и жесты – ведь время оста- новки подходило к концу. Я стоял очень взвинченный происходящим и расстроенным до того, что меня пробрала настоящая дрожь, несмотря на то, что мы стояли на солн- цепёке, а я стоял и дрожал. Помню как сейчас – все вроде торопились что- то сказать, что- то сделать, чтобы успеть, пока поезд стоит, наверное, это и была та самая дрожь при встрече или была встреча до дрожи в теле...
А время остановки подходило к концу и тут тётя Варя, опомнившись и оглядываясь, взволнованно спрашивает: «А где же Проня? Почему он не выходит из вагона?»- При этом с тревогой посматривая на каждого из нас...
И мы все, как-то опомнившись, спохватились, осознали, что отца нет с нами, о чем и сказали всем им. «Как так нет? А что же вы нам телеграфировали? И чуть не со сле- зами, да не чуть, а именно всхлипывая, плача, тётя Варя говорит: «Как же так, почему его НЕТ?»...
Тут последовала на секунды немая сцена из спектакля «Ревизор»… и потом, успо- коившись и успокаивая тётю Варю и Тамару, мы торопливо рассказали «всю эпопею про отца», и при последних словах нашего торопливого повествования прозвучал третий звонок, наш поезд стал медленно двигаться, мы быстро вошли в вагон, про- кричав оторопевшим и по-моему ещё не вполне осознавшим, что же случилось – «не торопитесь уезжать в Таганрог, дождитесь следующего поезда-а-а!»... Наш поезд на- бирал скорость, мчал нас, а тётя Варя и Тамара – их долго было видно – стояли и всё махали нам прощально руками, изредка утирая платочком слёзы. Вот так и случилась у меня та самая главная и единственная после колымских ужасов встреча с моими родственниками, про которую я и хотел написать более подробно. Она получилась и в жизни, и в моих воспоминаниях...
А что же произошло в дальнейшем с отцом? О чём мы «в трёх словах» рассказали тёте Варе и Тамаре на перроне?
…Пошёл на вокзальный телеграф отправить срочную телеграмму... Время стоянки поезда истекает, третий звонок, а отца нет. Мы в тревоге, уже поезд тронулся, а его нет... Прошло 5-10 минут, а его нет!
Мы терпеливо ждём, думаем, что он сел в другой вагон. Но времени уже прошло много – он должен был уже прийти в свой вагон, а его нет... Пошли и проверили весь состав по вагонам, а его нет!!!
Решили тогда, что он отстал от поезда, и сообщили об этом проводнику, огорченные и расстроенные. Ведь он вышел из вагона налегке, по-летнему, без пиджака – дело то было в июле. Хорошо, что Катя догадалась и при его выходе дала ему его билет, так, на всякий случай – и это нас немного успокоило. В крайнем случае, его отправят по этому билету со следующим поездом.
Короче говоря, когда мы на станции Марцево, встретившись с тётей Варей и Тама- рой, огорчённые тем, что с нами отца не было, рассказали второпях его «одиссею» – они дождались следующего идущего по пути поезда, встретили и увезли его к себе в Таганрог – как юношу – в одной рубашке, а на следующий день по его билету – какое счастье, что он был при нём! – отправили, и он на следующий день после нашего приезда прибыл в Гудауту – как ни в чём не бывало – предстал пред наши ясны, но с лёгким укором взоры... Какая была его встреча с Варварой Петровной он нам подроб- но рассказал. Была она хорошей…