Игорь Киян

Какой подъём патриотизма вызвала Первая мировая война

Более 90% россиян считают себя патриотами, сообщил на прошлой неделе ВЦИОМ. Консолидация общества произошла на фоне спецоперации по защите Донбасса. Подобный пример единения можно найти и в прошлом, когда патриотический подъём впервые после многих десятилетий затронул все слои российского общества.

Известие о том, что Австро-Венгрия объявила войну Сербии, подвергнув Белград страшному обстрелу, пришло в Россию 16 июля 1914 года. Нападение австрияков на беззащитных «сербских братушек» вызвало у жителей империи неподдельное возмущение. По крупным городам прокатились многотысячные манифестации, участники которых призывали с оружием в руках постоять за славянских братьев. Дошло до того, что власти даже призвали подданных «соблюдать спокойствие и сдержанность и избегать проявлений возбуждённого народного чувства, которые могут только осложнить создавшееся положение».

Тем не менее запущенный маховик было уже не остановить. 19 июля Германия объявила России войну. В изданном на следующий день Высочайшем манифесте за подписью Николая II провозглашалось: «Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно. Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную, родственную Нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение её среди Великих Держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные».

Даже если последняя фраза Николая была всего лишь протокольной формой, надежды императора на народную поддержку оправдались с лихвой. На следующий день после объявления манифеста на Дворцовой площади собралось не менее 50 тыс. человек. По воспоминаниям участников события, мастеровые стояли бок о бок с дворянами, крестьяне в бородах напирали в толпе на чиновников в вицмундирах, но не звучало ни слова возмущения – все дружно пели государственный гимн. Когда же на балкон Зимнего дворца вышли император и императрица, собравшиеся пали на колени с криками «Ура!».

Смело мы в бой пойдём

Позже многие очевидцы будут писать о том, что такого единения страна не видела, пожалуй, с 1812 года. Как и 102 года назад, войну встречали с восторгом, верой в неминуемую победу и готовностью отдать за неё всё вплоть до самой жизни.

Всеобщая мобилизация была объявлена в России 19 июля. Всего под ружьё было поставлено 3 388 000 военнослужащих и более 570 000 ратников ополчения. При этом в этот раз ход мобилизации разительно отличался от опыта войны 1905 года. «Те, кто были свидетелями мобилизации во время Русско-японской войны, невольно поражались несоизмеримым различием в настроении во всех слоях русского народа, – писал генерал Николай Головин. – Многие из запасных в глухой провинции являлись перед комиссиями по воинскому присутствию и просили не свидетельствовать их физическую годность, заявляя, что совершенно здоровы». Как отмечает кандидат исторических наук Николай Юдин, 96% подлежащих призыву явились на призывные пункты сами и в положенный срок, при этом многие приходили добровольцами, не дожидаясь повестки или пренебрегая законной отсрочкой. Желающих идти воевать с немцами было столько, что их даже начали разворачивать, поскольку для них было сложно найти место в формировавшихся полках.

Спикер Госдумы Вячеслав Володин выступил с критикой в сторону Лондона. По его словам, Великобритания исторически привыкла жить за чужой счет и не может избавиться от такой модели поведения.

На фронт стремились все – от мала до велика, от последних крестьян до представителей княжеских родов. Элита поддержала патриотический порыв даже больше. Жена генерал-майора Азикова направила в военное ведомство ходатайство «о приёме её сына Бориса, 16 лет, охотником в действующую армию», поскольку он три года прожил в Германии, владеет немецким языком и может принести большую пользу. Дворянин Семён Лабутин направил во дворец телеграмму: «Великий Государь Царь-батюшка, пять сыновей моих от 14 до 21 года вместе со мной готовы сложить свои головы за тебя и Русь-матушку». В свою очередь, дочь потомственного дворянина Юлия Мельницкая обращалась к дочери императора великой княжне Татьяне, извещая о том, что в первые же дни войны ей удалось, скрыв свой пол, попасть добровольцем на фронт, где она, будучи телефонисткой, в боевых условиях прокладывала кабель. Однако обман раскрылся, её отправили в тыл, и теперь она просит помочь ей вернуться в действующую армию.

Не осталась в стороне и интеллигенция, прежде не отличавшаяся верноподданническими настроениями. Добровольцами на фронт ушли поэты Саша Чёрный, Николай Гумилёв, Александр Вертинский. Также мундир надел модный писатель и один из главных экстремалов того времени, 44-летний писатель Александр Куприн (летал на аэроплане, спускался под воду, занимался борьбой), имевший статус «политически неблагонадёжного» и чин поручика. Однако из-за болезни он скоро оказался в нестроевых, из-за чего очень переживал. «Мне до сих пор неловко за то, что я писатель и наиболее штатский среди старших товарищей, но я всеми силами постараюсь их наверстать», – писал он. В результате Куприн на средства от гонораров открыл в своём гатчинском доме госпиталь для раненых солдат.

Всё для фронта

В своём порыве Куприн оказался далеко не единственным. С началом войны помощь фронту стала восприниматься как обязательная часть жизни для остающихся в тылу, а на тех, кто не занимался благотворительностью, в обществе смотрели с недоумением. Официальным центром благотворительности стал Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам, покровительницей которого выступила великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Также действовал Всероссийский союз городов помощи больным и раненым воинам. Он поддерживал семьи ушедших на войну крестьян и обучал ремёслам вернувшихся с фронта покалеченных солдат, чтобы те могли содержать семьи. Кроме того, на местах действовали тысячи частных инициатив. Так, появилась традиция брать шефство над койками в солдатских лазаретах. Свои именные койки имели как представители высшей знати вроде графа Сергея Палена и княгини Зинаиды Юсуповой, так и крестьяне. В частности, как отмечала Виктория Кузнецова из Калужского госуниверситета, в городском первом госпитале Калуги именные койки финансировали воспитанницы женской учительской семинарии, служащие реального училища, местный депутат Государственной думы, а ещё одну койку за свой счёт содержали заключённые губернской тюрьмы.

Более чем солидный вклад вносил большой бизнес. Крупнейшее в стране страховое общество «Россия» отдало принадлежащее ему помещение под обустройство лазарета на 2 тыс. коек. «Кожевенный король» Брусницын оплатил больницу на 250 коек, Азовско-Донской банк содержал 32 койки, Вольное экономическое общество – 90 коек, Технологический институт – 140 коек. Вдова текстильного фабриканта Александра Коншина отдала свою дачу и дом в центре Моск­вы с наказом разместить в них госпиталь, а также 1,2 млн рублей на создание приюта для увечных фронтовиков. «Владелец бакинских нефтяных промыслов Леван Зубалов в декабре 1914 года пожертвовал 450 тыс. рублей «на оборудование в Москве земского и городского лазаретов для раненых воинов» на 300 человек. Вятский миллионер-пароходовладелец Тихон Булычёв пожертвовал роскошный особняк и 200 тыс. рублей на устройство первого в России Дома инвалидов и сирот великой войны. На свои средства устроила столовую в Самаре семья депутата Государственной думы Михаила Челышева, ежедневно там бесплатно обедали 900 человек. Супруга Михаила Челышева приняла в семью на время войны пятерых мальчиков и девочку, оставшихся без родственников после ухода отцов на фронт», – пишет Галина Ульянова.

Такое внимание к нуждам фронтовиков во многом объяснялось тем, что тон подобному отношению задала сама императорская семья. Так, императрица Александра Фёдоровна отказалась от пошива новых платьев и приказала упростить меню царского стола, передав сэкономленные деньги на нужды госпиталей. Также для перевозки раненых была отдана часть автопарка дворцового гаража. Кроме того, осенью императрица и две старшие великие княжны прошли курс медицины, получив дипломы сестёр милосердия, после чего стали работать в госпитале. При этом по настоянию императрицы княжны Ольга и Татьяна поступили в отделение для нижних чинов, занимаясь уборкой палат и проводя перевязки. Сама Александра Фёдоровна ассистировала при операциях, по воспоминаниям старшей сестры Дворцового лазарета Валентины Чеботарёвой, «уносила ампутированные ноги и руки, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем».

Святое дело

Другой опорой в системе поддержки патриотизма стала церковь. Прежде всего её ролью стало идеологическое сопровождение военных действий. «Церковной прессе вменялось решать непростую с точки зрения христианского этоса задачу – обосновывать необходимость и даже «полезность» вой­ны, разоблачать враждебные замыслы государств-противников и «внутренних врагов». Так, кишинёвский миссионер в полемике с баптистами доказывал, что «война за правое дело есть дело Божие, есть дело священное... наивысший долг любви, заповеданной Спасителем… и всякий, говорящий иное, есть изменник Богу, царю, вере, родине и всей нашей русской христианской жизни и самый коварный враг и предатель дорогой родины», отмечает доктор исторических наук Татьяна Леонтьева. С другой стороны, одними лишь разговорами участие церкви не ограничилось. Уже на второй день войны Священный Синод заявил о своей программе помощи фронту. Монастыри, церкви и паства призывались к тому, чтобы делать пожертвования в пользу раненых, также определением № 6503 епархиальные архиереи обязывались сделать распоряжения о немедленном образовании в каждом приходе попечительных советов. Они должны были «вести списки семей, члены которых находились в армии, выяснять имущественное положение каждой семьи, оказывать помощь нуждающимся, изыскивать средства на это путём сбора пожертвований, пособий из церковных сумм». Ещё одним своим определением члены Синода, в составе которого состояли высшие чины церкви, постановили передать на учреждаемый ими лазарет всё получаемое ими жалованье. Прочим лицам духовного ведомства наказывалось отдать на военные надобности 2% получаемого ими содержания.

Кроме того, церковь развернула собственные госпитали и лазареты. Как пишет доктор исторических наук Анатолий Кашеваров, уже к концу 1914 года лазареты были открыты в 207 монастырях – фактически в каждом шестом из 1256, существовавших на территории Российской империи. При этом уровень их был зачастую весьма высок – к примеру, госпиталь в ростовском Спасо-Яковлевском монастыре, рассчитанный на 150 раненых, имел не только операционную и перевязочную, но и рентгеновский кабинет. Раненых размещали даже в главных обителях, в том числе в Троице-Сергиевой и Александро-Невской лаврах. А в Белёвском Спасо-Преображенском монастыре, открывшем на собственные средства небольшой лазарет на 12 кроватей, настоятель архимандрит Пётр отвёл для раненых свои келейные покои, перейдя жить в помещение под колокольней.

Как получить разрешение на проведение предупредительных мер за счёт средств Фонда соцстраха?

Также монастыри бесплатно кормили жён и сирот солдат. Григорие-Бизюков монастырь бесплатно снабжал мукой более 750 таких фронтовиков, нижегородский Оранский монастырь оказывал помощь 60 семьям, а в 10 монастырях были открыты небольшие приюты для осиротевших детей.

Кстати

Если судить по прессе того времени, выражение патриотизма в первые месяцы Первой мировой войны приняло самые разные формы. Так, петербургские, московские и многие европейские издания описывали беспрецедентное событие, произошедшее 4 августа. «После митинга на Невском просп. огромная толпа манифестантов с флагами и портретами обожаемого Монарха направилась к германскому посольству. По пути манифестанты бросили несколько камней в редакцию немецкой газеты «Цайтунг» и в расположенный под ней немецкий магазин. У германского посольства манифестантов встретил большой отряд жандармов и конных городовых. С криками «ура» и «долой немцев» толпа прорвала цепь полиции и проникла к зданию германского посольства. В окна посольства посыпались камни», – описывал «Петербургский листок». В результате толпа ворвалась в посольство, разбила мебель и сбросила с крыши установленные там статуи коней, водрузив вместо них российский флаг.

Одновременно по инициативе снизу развернулась антинемецкая кампания. Собрание московских врачей решило не использовать больше в работе лекарства немецкого производства и призвало врачей других городов также не выписывать их больным. В свою очередь, жители Немецкой улицы в Москве подали в управу прошение о переименовании, а до того заклеили бумагой таблички. Прозвучало предложение отказаться от слова «бутерброд» и использовать вместо него английское «сэндвич», таким образом поддерживая союзника. После стихийных погромов массово закрывались немецкие магазины. Купцы-евреи, которым также доставалось из-за фамилий, писали на вывесках: «Это не немецкая, а еврейская лавка». А начальник Одесского военного округа генерал Эбелов своим постановлением запретил разговоры на немецком языке на улице под страхом ареста на срок до трёх месяцев и штрафа до 3 тыс. рублей.

Свою роль сыграла и пропаганда. «Петроградские ведомости» написали о девочке, которая, наслушавшись о жестокости немцев, увидела во сне, что попала к ним в плен. В панике она проснулась и, думая, что спасается от немцев, выпрыгнула из окна. Как отмечала газета, ребёнок упал на строительный мусор и только это спасло несчастную от смерти, хотя полученные травмы оказались всё же тяжёлыми.

Апофеозом антинемецкой кампании стало переименование столицы – Санкт-Петербург стал Петроградом. По преданию, против выступила только вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, которая поинтересовалась у сына, не намерен ли он заодно пере­именовать царскую резиденцию Петергоф в «Петрушкин двор».

Источник