Алексей Татаринов

Имя Юрия Павлова прочно связано с южно-российской литературоведческой школой. Одним из главных ее деяний стала научная конференция правого фланга русской словесности, ежегодно собирающая представителей литературного, философско-публицистического, политического традиционализма. Начиналось движение в Армавире, почти двадцать лет назад. До 2013 года конференция росла и крепла вокруг имени Вадима Кожинова. Последние семь лет, после переезда Юрия Павлова в Краснодар, она проходит в Кубанском государственном университете под знаком жизни и творчества Юрия Селезнёва и Виктора Лихоносова.

Захар Прилепин как минимум дважды принимал участие в этих чтениях: в 2008 и 2013 годах. Естественно, по приглашению главного стратега конференции. В самом начале своей статьи [1] о книге «Есенин» [2] Павлов кратко пишет о добром отношении к прилепинской публицистике и эссеистике, к донбасскому периоду его жизни. Дальше – резкое размежевание. Так как оно имеет значение и для понимания литературы, и с точки зрения прояснения основ современного традиционализма, – стоит высказаться.

Книги о писателях Павлов считает «самыми неудачными» в творчестве Прилепина. В «Есенине» обнаружены недобросовестное цитирование и тенденциозное отношение к источникам, беспочвенные фантазии, «грубое насилие над жизненными реалиями» и многочисленные фактические ошибки. Биография становится презентацией левых взглядов Прилепина, его безосновательной уверенности в народных, старообрядческих корнях большевистской революции. Тема России (главная для поэта) автором отброшена с первого плана, норма здесь неуважительное отношение к национальным контекстам творчества Есенина, к его друзьям, погибшим в сопротивлении «красному террору». Основным информатором и авторитетом для Прилепина остается безнравственный и бездарный Мариенгоф. Ключевым мотивом есенинской жизни и смерти объявляется погоня за славой. Таковы контуры павловской атаки на «Есенина».

В прежние времена книги в серии «Жизнь замечательных людей» писались десятилетиями, подводили итог качественному изучению судьбы. Юрий Селезнёв создавал своего «Достоевского» как главную книгу жизни, и на «Лермонтова» жизни уже не хватило. Трагическое сгорание есть плата за искренность сопричастности; нет возможности для компромисса и экономии сил.

В нашем веке правила иные. Торопливость, страсть к изданию нескольких томов за год никого больше не удивляет. Биография гения творится не кровью жертвенного служителя, а ремесленником, озабоченным результатом – звучанием собственного имени и финансовым успехом.

Впрочем, бывает и так: современная скорость письма не отменяет серьезного резонанса. В подтексте павловской статьи слышится не самый добрый вопрос: да когда он успел еще и это, о Есенине – на 1000 страниц?! Примеров прилепинской спешки Павлов привел много. Начиная с подробного сюжета первой встречи Есенина с Блоком. Я склонен к этим минусам (вызывающим справедливый гнев профессионалов) относиться спокойно, по одной причине – перед нами манифест. Один из манифестов – и самого Захара Прилепина, и того идеологического фронта, который уместно называть «новым реализмом».

Объемного «Есенина» надо рассматривать как ответ столь же пухлому «Пастернаку». Дмитрий Быков, чья художественная проза не вызывает у меня никакого энтузиазма, написал яркую книгу о персональной религии – о живаговщине. Об исходе ранимой, творческой, интеллигентской души из социально-государственной тюрьмы, из самой, всегда противочеловеческой истории. Если учесть, что реинкарнацией доктора Живаго как воплощенного смысла жизни занимаются сейчас весьма востребованные писатели (Михаил Шишкин, Евгений Водолазкин, Людмила Улицкая; в ином стиле – Виктор Пелевин), то быковский «Пастернак» – фолиант знаковый, символ веры идеологического и эстетического либерализма.

Прилепин предлагает нам АнтиЖиваго – текст о жизни и смерти русского поэта на просторах истории, без пастернаковской осторожности, самосбережения, в жестокой актуальности народной жизни. Герой Пастернака соединяет Христа и Гамлета в сюжете излета творческой души из вечного русского тоталитаризма. Прилепинский Есенин совершает иное движение – интенсивностью личной муки и силой поэтического мира благословляет историю. Доктора Живаго и мирное время едва ли устроит, этому Есенину – и революция в радость.

Манифест манифестом, но Прилепин пишет и личную, интимную книгу. В одном из выпадов против Быкова автор «Есенина» издевается над основной драмой оппонента – желанием долгой славы, бессмертия и невозможности достичь их пустым, бессодержательным характером быковской проповеди. Конечно, слава и бессмертие беспокоят и самого Прилепина. Об этом – его большая семья, бесконечные явления в сети и телевизоре, способность к речи по всем ключевым вопросам. Путь воина, конечно. И блогера, разумеется. И книги, книги, книги.

Прилепин поступает правильно: активно действуя в литературном процессе, чувствуя сегодняшнюю недостаточность своих писаний для штурма вечности, он наращивает присутствие во всех сферах, оказывает делом поддержку собственным словам, двигается закономерно в сторону политики. Можно уловить в этом избыточную суету и немалую гордыню. Можно оценить иначе: желание талантливого человека продлить литературные сюжеты в их относительности весомостью сюжета исключительно своей, агрессивной, мужской судьбы. По мнению автора «Саньки», Есенин именно так и поступал.

Гордыня? Скорее естественное расширение личности, осознавшей, что ей дано нечто и надо очень постараться не закопать талант. Есенин – дре́внее, без комплиментов, зеркало для Захара Прилепина. Смотреть в него страшно, но ведь настоящий мужчина должен преодолевать страх. Возможно, именно поэтому таким долгим, безотрывным и многостраничным здесь получился взгляд.

Чтобы победить, надо воплотиться в стихии чистого русского слова, приходящей из веков национальной жизни и только сейчас переживаемой исторической драмы. А еще что надо? Не тормозить в неудобных границах своей колеи. Пить, бить, любить – часть интуитивного плана по трагическому производству бессмертных стихов. И – одновременно – будущего кризиса, который убьет тебя самого и запечатает сотворенные слова самой надежной печатью.

За кадром «Есенина» – прилепинская лаборатория. Занимаются в ней психологией творчества, проблемой авторского бессмертия: «Но если все здоровьем измерять – быть может, вообще не стоит задумываться о поэзии. <…> Есенин принес себя в жертву волшебному русскому слову – в этом его светлый подвиг, сколь бы сомнительным ни казалось наше высказывание с позиций христианского канона». Не сияющая чистота нравственных дорог приносит славу, а риск, кураж и чуждое канонам пребывание между раем и адом.

Вот поэтому так важны для Захара Прилепина две фигуры, которые в системе ценностей Юрия Павлова занимают негативные места. Это Владимир Ленин и Владимир Высоцкий. Рискну предположить, что для Павлова первый – главный враг всей русской исторической жизни, а второй – одна из важных фигур в деле подмены русской поэзии русскоязычной массовостью, приблатненностью, симулякрами внутренней жизни.

Вроде бы о революционере и барде в книге Прилепина сказано не слишком много. Однако намеченная связь крепка. Ни православию, ни деревенской прозе, ни современным традиционалистам здесь не поместиться. Каноны работают плохо, вся власть – апокрифам! Парадоксальное соединение Ленина, Есенина, Высоцкого позволяет Прилепину продвинуться к восходящему из тумана мифу. На первый взгляд, он почти банален: чтобы состояться, создать и просиять, надо провалиться в бездну; в ней, в самоликвидации, в преступлении обрести вдохновение и полномочия демиурга – в истории, поэзии, песне.

Разумеется, все сложнее. Яркий модернист («новый реалист» не антоним) Захар Прилепин выстраивает национальный сюжет, где соборность должна учитывать имперские векторы русского сказания о совершенстве – жизни и творчества. Для него принципиально, что все трое – Есенин, Ленин и Высоцкий – способны преодолеть узость кланов и маленьких идеологических квартир, создать платформу иной, полной неологизмов и стилистических трансформаций, но при этом – русской речи. Ленин здесь – Есенин в политике, а Высоцкий – есенинское воплощение в предсмертном кризисе советской жизни. Один гибнет в алкоголе, второй принимает смерть от наркотиков, третий упился революцией. Все они в восприятии Прилепина оказываются героями измененного сознания. Измененность эта рождает не интеллигентский аутизм, а движение из великой, но не только светлой души – в реформацию, ту или иную.

Прилепин неоднократно подчеркивает: один из учителей – Проханов. Что ж, для Александра Андреевича Серафим Саровский и Гагарин, Пушкин и Сталин – стратегические соратники в строительстве Пятой империи. Прилепин учился не зря.

Слушая Прилепина на Кожиновских чтениях (Армавир, 2013), удивлялся его напряженному дистанцированию от флангов, идеологий и мировоззренческих платформ. Оратор подчеркивал свою независимость и полифоническую сложность самой жизни. Узнав, что он завершает работу над большим, возможно, главным для себя романом («Обитель»), перестал удивляться. Романное мышление захватило Прилепина, и речь перед преподавателями и студентами лилась из этого источника.

Павлов – это эпос; здесь прежде всего основа его реакции на «Есенина», потому что Прилепин – это роман. Сказано резко и категорично. Однако для такого шага есть основания. Когда Юрий Михайлович делит словесность на русскую и русскоязычную, он – в эпосе. Пребывает там и тогда, когда говорит о трех типах личности: православном, амбивалентном, апостасийном. В публицистической и педагогической деятельности отстаивает первостепенное значение мировоззрения, духовной позиции в работе с эстетическим материалом. Знает без сомнений, кто в литературном процессе свой, кто – чужой.

Сейчас уместно вспомнить Вадима Кожинова. Десять конференций, посвященных ему, провел Юрий Павлов. Трепетно относится к Вадиму Валерьяновичу и Прилепин. Разное понимание Кожинова может помочь в идентификации интересующей нас драмы на правом фланге.

Нет спора о Русской идее Кожинова, о его защите национальной словесности во всем пространстве творчества – от ранних теоретических статей до историософских книг последних лет. Мне приходилось писать (для Кожиновских чтений – 2010 и «Нашего современника») о центральной концепции В.В. Кожинова – об эпическом романе как жанровой форме, нравственной философии и учения о жизни [3]. Соратником теоретика я назвал Юрия Кузнецова. Развивая бахтинскую идею открытого/незавершенного, диалогического/полифонического, фамильярного/неканонического текста, Кожинов усиливает мысль о центростремительном характере романа, о его героической сущности.

Последний шаг особенно важен для Павлова, который не склонен преувеличивать «незавершенность», «диалогичность» и «фамильярность» литературного произведения. Иначе поступает Прилепин. Судя по многим движениям, прилепинская идея жизни предусматривает наличие широкоформатного – романного – объектива. Его возможности запрещают отсечение материала на первом уровне: политика, литература, рок-музыка, советское и монархическое, радостное восприятие столь разных Терехова и Гиголашвили, журналистика, Донбасс, разрастающееся общение с самыми заметными людьми современности – все греет душу цветущей сложностью, ничто не отрицается как лишнее и чужое.

В Павлове и его ближайших соратниках по южно-российской школе видна эпическая иерархия, не исчезающая ценностная шкала. Уже на стартовом этапе работы с объектом и материалом многое априорно концентрируется в большом стане антирусского слова, лишается возможности духовного сближения.

Романная философия Прилепина («Обитель» – ее самое понятное выражение) настраивает на самые разные – пусть временные – союзы; здесь отсечение чужого находит замену в компромиссе собеседования. Компромисс позволяет слегка подвинуть эпос и обусловленные им нравственные императивы. Именно поэтому Прилепин далек от желания агиографического прославления Есенина, его канонизации в контексте литературной святости. Интуиция совершенно непричесанной жизни, почти программа естественных падений человека настолько близки Прилепину, что он усиливает звучание есенинского алкоголизма, его буйства, безумия, совершенно особого христианства. Захар Прилепин рад такому живому и одновременно смертному поэту, не сомневается в его самоубийстве, которое не было спонтанным, а явилось актом захватившей гения трагедии.

И я не сомневаюсь. Завершение есенинского пути – и в природе безгарантийного творчества, и в природе тяжкого алкоголизма. Сочетание этих двух природ оставляет мало шансов на продолжение пути. Возможно, в книге «Есенин» на этом сделан слишком большой акцент. Словно рад Прилепин, что поэт подтверждает его представления о тяжести творчества.

Главный казус даже не в фамильярности, с которой рассказывается трагическая история, а в том, что я бы назвал несоответствием установленного объема и сил с интересом. Прилепин устал, когда пришло время описывать последние месяцы жизни своего героя. Здесь необходимо возрастание милосердия и трагических нот. Вместо них – зашкаливающая торопливость (напомню, это один из системных признаков современной литературы), ёрничанье и даже легкое, совсем неожиданное презрение. Павлов упрекает Прилепина в гордыне – в самой основе проекта и его реализации. Я бы говорил о погруженности в страшную суету, о какой-то смешной обиде на поэта, что заставил пренебречь иными статусными мероприятиями. «Слишком долго я занимаюсь тобой, Есенин!» – доносится крик лучшего из «новых реалистов».

Есенин и есть абсолютный центр прилепинского романа. Романности как принципа повествования и жизни. Небесные стихи и пьяные драки, кощунства и молитва, равнодушие к детям и жертвенность, гимн жизни и суицид образуют многоцветное единство.

Первая попытка канонизировать романность как форму религии была сделана Прилепина в книге о Леониде Леонове (ЖЗЛ). Думаю, что не получилось. Леонид Леонов (особенно как автор «Пирамиды») – не его автор. Слишком мало резкости в собственном житейском сюжете, изначальный уход главного проекта в стол, внешний официоз. И самое главное – леоновская грандиозная идея вызревающего апокалипсиса, жуть интеллектуального, монологического романа. Прилепин – как «новый реалист» – знает, что его талант обретает себя в совершенно иных контекстах. Интеллектуально-профетический роман – не прилепинской жанр. По крайней мере, сейчас.

Так вот, многоцветное есенинское единство не только радует, но и озадачивает Захара Прилепина. Не успешность и многоканальность вводят в пантеон совершенных. Не размеры гонораров, не публикаций количество и вакханалия лайков, а цельность трагической судьбы – свидетельство искренности. А ведь так хочется жить! И точно – надо!

У Павлова – иное представление о природе творчества. Его этическая платформа предполагает обязательное разведение по разным полюсам всех тех поведенческих моментов, что для автора «Есенина» образуют синтез. Павлову важно спасти поэта от самоубийства, вывести его из суицидального сюжета Маяковского и Цветаевой, утвердить образ гения убиенного, а не провалившегося во мрак последнего поражения.

Говоря о доминирующей романности Прилепина, мы должны помнить о Лимонове и Проханове, о сильнейшей эпической составляющей в теории Кожинова. Это роман – с идеей, с проповедью своего и русского пути, с программой действий и уж точно оценочных суждений – внутри полифонического разнообразия. Прилепин явно уменьшает самолюбование и наглый декаданс лимоновского Я, преодолевает схематизм и публицистичность дидактических повествований Проханова. Кожинов не писал романов, но его словесность (по сути – учение о человеке, о становлении личности в диалектике фабулы (простота героического действия!) и сюжета (сложность речи и внутренних миров!)) в «Есенине» находит отклик. Уж точно не утверждаю, что специально, сознательно.

Когда говорю о правом фланге современной русской словесности, всегда называю Захара Прилепина. Все три части павловской критики «Есенина», опубликованные на этот момент, убеждают без особой вариативности: для Юрия Павлова Прилепин – левый, возможно, самый опасный из тех левых, что могут обитать в среде традиционалистов. Левизна эта не западная, не либеральная, а вроде патриотическая и потому – в оценке Павлова – способная ввести в заблуждение.

«Есенин» – это текст об одном из главных русских героев советского романа. И роман этот получился у Прилепина идеологическим: эпос отмечает и его проект. В «Родной Кубани» Есенина защищают как одного из святых русского – антисоветского – жития: мученика и апологета народного понимания праведности. Павлову отвратителен Троцкий, Прилепин готов собеседовать с ним и о нем. Революция аттестована как кульминация исторического пути и все-таки благой катастрофы; Есенин – как эпицентр русского эпического романа – не мыслим без указанной кульминации.

Думаю, что Захар Прилепин считает Ленина, большевиков с их деяниями – чудом и трагедией, а Юрий Павлов – преступлением. Борьба с оголтелым либерализмом, отвращение к Быкову, Акунину, Гришковцу, необходимость Крыма и Украины, безусловная вера в русский путь – это сближает наших авторов. Разъединяет отношение к советскому стилю, к вопросу о символическом воскрешении Ленина как неорусского титана. Возвращать его в жизнь Павлов точно не хочет.

Нет у меня желания завершать статью четкой моделью совершившейся победы: Павлов или Прилепин. В моем восприятии они остаются соратниками, и павловская критика «Есенина» лишь показывает еще раз, как на «правом фланге» все сложно. Надо искать совместности, потому что общие противники Павлова и Прилепина значительно больше склонны к солидарности и общим действиям по правилам боевой риторики. Да, я помню, что Юрий Михайлович – просвещенный русский националист и классический реалист, а Захар Николаевич – империалист, модернист и ценитель Октябрьской революции.

Я остаюсь при своем понимании литературы. Она – не воплощенная праведность, не форма священного писания; она не обязана соответствовать церковным или иным представлениям о правильном пути. Литературное произведение – апокриф в океане спорящих друг с другом канонов: религиозных, политических, юридических. Совершенство русского текста – и в качестве авторского языка (в творческом взаимодействии с великой нормой), и в искреннем исповедании Русской идеи – вневременной и исторической, зависимой от эпохи, воплощенной в ней. Эта искренность часто предполагает такой риск, что возникает соблазн вывести творца за пределы своего нравственного круга. Однако спешить не стоить.

Не вписываясь в концепцию Юрия Павлова (русская литература – против русскоязычной), я благодарен ему за восприятие прозы и поэзии как духовной словесности, которая никогда не остается беллетристикой, услаждением пустых умов и отсыревших душ. Меня может раздражать желание Прилепина быть везде, его утомленность от собственных слов, страшное упрощение революции как вполне объективного процесса. Однако продолжаю верить, что у Захара есть шанс создать тот жизнь-роман, который поможет и русской литературе, и грядущей национальной политике.

Использованные источники:

1. Павлов Ю. Заметки о нескольких сюжетах в книге Прилепина «Есенин: обещая встречу впереди» [Электронный ресурс]. – URL: https://rkuban.ru/archive/ rubric/literaturovedenie-i-kritika/literaturovedenie-i-kritika_367.html ; URL: https://rkuban.ru/ archive/rubric/literaturovedenie-i-kritika/literaturovedenie-i-kritika_507.html.

2. Прилепин З. Есенин. Обещая встречу впереди. – М., 2020.

3. Татаринов А. Вадим Кожинов и Юрий Кузнецов: творцы эпического романа // Наш современник. – 2012. – № 7. – С. 261–269.