17.08.2019
Владимир Лакшин: привычный и неожиданный…
11 марта 1967 года Твардовский записывает в рабочей тетради: «главная точка – Лакшин» («Знамя», 2002, № 9). Назначение его своим замом Александр Трифонович рассматривает как условие и гарантию дальнейшей жизни «Нового мира». Более того, В.Лакшина А.Твардовский прочил в свои преемники (запись от 13 марта 1967 года), а в самый сложный период 1969 года готов был жертвовать практически всеми сотрудниками журнала, кроме Владимира Яковлевича.
Для Твардовского-редактора ключевым автором на протяжении 60-х годов был Александр Солженицын. Из многочисленных записей Александра Трифоновича разных лет следует, что с «Одного дня…», собственно, и начинается новый «Новый мир», а рассказ Солженицына – своеобразная точка отсчета в деятельности главного редактора и всего журнала.
Вполне естественно, что идеолог «Нового мира» В.Лакшин одним из первых в 1964 году откликнулся на явление Солженицына статьей «Иван Денисович, его друзья и недруги» («Новый мир», 1964, № 1). В предисловии к книге, названном символично «Четверть века спустя» (М., 1989), Владимир Яковлевич утверждает, что Александр Солженицын стоял у истоков возрождения художественного реализма в литературе. Думаю, следовало пояснить, когда и на ком этот реализм прервался, а также каковы его принципы, ибо литературный процесс 40-50-х годов (например, «Возвращение» А.Платонова или «Поморка» Ю.Казакова) свидетельствует о жизни реализма. Что же тогда возрождал А.Солженицын?
Вызывает вопрос и суждение В.Лакшина о том, что автор «Одного дня…» открыл возможность свободного дыхания для Ф.Абрамова, Ч.Айтматова, С.Залыгина, Б.Можаева, В.Быкова… Свободное дыхание у большинства из названных и неназванных авторов, которые традиционно звучат в этой связи, было еще до публикации рассказа Александра Солженицына. Назову лишь статью «Люди колхозной деревни в послевоенной литературе» (1954) и роман «Братья и сестры» (1958) Федора Абрамова.
К тому же Лакшин и в 1964 году, и в 1989, как и многие авторы разных направлений, не замечает тенденциозности, заданности «свободного дыхания» Солженицына уже в «Одном дне…», о чем я подробно говорю в статье «А.Солженицын: черно-белое кино».
Через 25 лет после выхода статьи «Иван Денисович, его друзья и недруги» В.Лакшин признает свою частичную неправоту: «несколько «пережал», восхищаясь сценой кладки стены на строительстве Соцгородка. Ведь это прежде всего труд заключенных, труд не свободный, подневольный <…>; за лагерной колючкой все, за исключением заведомых стукачей и мерзавцев, были несчастными, страдающими от деспотизма людьми».
Высказывание В.Лакшина совпадает по смыслу с многочисленными суждениями В.Гроссмана в романе «Жизнь и судьба». В отличие от этих авторов известный славянофил К.Аксаков еще в XIX веке в статье «Рабство и свобода» (Москва», 1991, № 8) высказал справедливую мысль: свобода – понятие не внешнее, а внутреннее. И в лагере можно быть свободным, утверждает в повести «Правила игры» Л.Бородин, знающий «колючку» не понаслышке.
Этого не понимают В.Лакшин и В.Гроссман. Последний в своем романе приходит к внешне-механическому, примитивно-искусственному делению мира и жизни человека на лагерь ― несвободу и не лагерь ― свободу, где личность, по словам В.Гроссмана, «не может быть несчастлива». Интересно, как отнеслись бы светочи «левой» мысли к высказываниям Олега Волкова и Леонида Бородина (отсидевших соответственно 28 и 12 лет), в которых утверждается, что в заключении они были не только свободны, но и счастливы. Более того, Бородин в лагере испытал наиболее счастливые минуты в своей жизни, а Волков говорил, что любому человеку, особенно писателю, полезно посидеть.
Очевидно и другое: В.Лакшин и В.Гроссман абсолютизируют, фетишизируют свободу, что, по словам того же К.Аксакова, является формой рабства. Лакшин и Гроссман, как и их единомышленники, предшественники и последователи, ― слепые пленники «свободы».
* * *
В статьях и дневнике В.Лакшина даются и точные оценки А.Солженицыну, прежде всего человеку. И не грех сегодня различным певцам Александра Исаевича прокомментировать высказывания Владимира Яковлевича. При этом уровень эмоций и обвинений, который в свое время продемонстрировал Борис Можаев в письме «Каинова печать и нательный крест» («Аргументы и факты», 1990, № 3), вряд ли продуктивен.
В работе «Солженицын, Твардовский и «Новый мир» В.Лакшин, прибегая к помощи риторического вопроса, утверждает: «Он думает, что воюет с «режимом», с «идеологией». Но не воюет ли он уже с многомиллионным народом, населяющим эту страну» («Литературное обозрение», 1994, № 12). Таким образом, Лакшин, наверное, первым отметил важнейшую особенность мировоззрения Солженицына, на которую позже на примере прозы и публицистики указали многие «правые». Важно и то, что данная характеристика применима и к большинству других борцов и якобы борцов с режимом. О них и о себе через время скажут: «Метили в коммунизм, а попали в Россию».
Александр Солженицын когда-то хорошо сказал о «деревянном сердце» Андрея Вознесенского. Владимир Лакшин в названной статье и в дневнике останавливается на эпизодах, которые заставляют усомниться в сердечности самого Александра Исаевича. Просьба Твардовского приехать к нему в труднейший период жизни так встречена Солженицыным: «Я не санитарная машина». А на предложение младшей дочери Твардовского прийти проститься с отцом в морге накануне похорон Солженицын ответил: «У меня сегодня весь день распланирован. Я приду завтра в ЦДЛ, так у меня намечено». Один из комментариев Лакшина к первому эпизоду такой: «О каких добрых, товарищеских отношениях можно тогда говорить? Какое христианство проповедовать?»
* * *
«Игорь Сац» ― название одного из литературных портретов в книге В.Лакшина «Голоса и лица» (М., 2004). Теплые, лиричные, интересно написанные воспоминания наверняка полонят многих непрофессиональных читателей: они воспримут на веру все, что сообщает о времени и его действующих лицах Владимир Лакшин. В этих воспоминаниях наглядно проявляются человеческие и исследовательские качества их автора.
Отношение Лакшина к Сацу вызывает уважение и характеризует Владимира Яковлевича как человека благодарного, умеющего ценить близких ему людей. Однако, как это часто бывает, достоинство, доведенное до своего пика, логического конца, становится слабым местом, недостатком. Недостатком Лакшина-мыслителя, историка литературы, культуры. Так, в воспоминаниях не раз говорится, что Игорь Сац десятилетие был литературным секретарем, правой рукой, доверенным лицом Анатолия Луначарского. Этот факт вызвал соответствующие последствия. По словам В.Лакшина, «взгляд Саца на людей и вещи, явления искусства складывался под несомненным влиянием Луначарского».
Если это так, то такое влияние плодотворным не назовешь. Что бы ни писали о Луначарском различные авторы от И.Саца и В.Лакшина до Л.Лиходеева и Е.Евтушенко, он стоит в первом ряду советских руководителей-людоедов, разрушителей традиционного православного сознания, убийц русской литературы, культуры.
Луначарский, обладавший, по словам Л.Лиходеева, «великой толеранцией к диссидентству» («Вопросы литературы», 1988, № 10), отводил литературе роль служанки партии, которая, как говорится в статье «Марк Колосов», обладает «самой чистой, самой честной, самой объективной истиной». А в другой работе, «Пути современной литературы», в духе самых «неистовых ревнителей» Пролеткульта и РАППа утверждается: «Только пролетарский писатель сможет нас удовлетворить вполне».
Высказывания Саца, Лакшина, Лиходеева, Евтушенко и других авторов об интеллекте, гигантской эрудиции, художественном вкусе Луначарского меркнут на фоне его в высшей степени вульгарно-социологических, примитивных суждений о литературе (смотрите «Упадочное настроение среди молодежи (есенинщина)», «Молодая рабочая литература», «Новая поэзия», «Пути современной литературы», «Иосиф Уткин», «Десять книг за 10 лет революции», «А.Блок», «Блок и революция», «Просвещение и революция» и другие работы), на фоне таких высказываний: «Если бы пролетарский писатель даже был сейчас маленьким мальчиком по сравнению с попутчиками, он вырастет. За ним будущее. Его нутро куда здоровее попутчика».
Если бы в Лакшине пульсировало русское «я», он бы обязательно отреагировал на, мягко говоря, нелюбовь манкурта Луначарского к исторической России и русским. Она – эта нелюбовь – многочисленными мыслями-уродцами, мыслями-саморазоблачениями выпирает и в статье о Блоке, где Россия именуется «страной несчастной <…>, забитой, слюнявой – всемирным посмешищем», и в откровенном признании: «Ведь мы завоевали (разрядка моя. – Ю.П.) не сказочную страну…», и в выступлении перед учителями: «Преподавание истории в направлении создания национальной гордости, национального чувства и т.д. должно быть отброшено; преподавание истории, жаждущей в примерах прошлого найти хорошие образцы для подражания, должно быть отброшено».
Различные версии о Луначарском, якобы не вписавшемся в новый формат политического времени, выдвинутые Е.Евтушенко («Огонек», 1987, № 36) и другими авторами, звучат неубедительно, ибо по всем главным вопросам нарком просвещения был рупором этого времени. Так, в статье «Молодая рабочая литература» он клеймит «мещан», сочувствующих сельским жителям, не понимающим политику партии в деревне, и без тени сомнения в своей правоте и капли жалости заявляет: «Крестьянство – эдакое море, эдакое чудище, а мы строим социализм на его спине».
Не менее показательно, как рассуждает о формах борьбы с кулачеством Анатолий Луначарский, представитель «славной богемы» (Л.Лиходеев), интеллигент, интеллектуал, гуманист: «Кулак – враг довольно сильный. Если бы кулаки были, как их часто изображают, заплывшие жиром, то можно бы их послать на бойню и переделать на мыло (так в одном рассказе говорится), но в том-то и дело, что их так легко не возьмешь».
И вот у такой «гадины» (И.Бунин) десять лет – спокойно, созвучно – был секретарем и правой рукой Игорь Сац. Ситуация не изменилась и в дальнейшем: свое отношение к жизни и литературе Сац, по свидетельству Лакшина, определял по Луначарскому. Да и сам Владимир Яковлевич поступал подобным образом: из записи от 3 декабря 1970 года следует, что невостребованность современных луначарских оценивается им как недостаток времени («Дружба народов», 2004, № 10).
Лакшин, призывавший к покаянию многих, должен был обратить данный призыв к Игорю Сацу или к себе самому. К себе в первую очередь потому, что своими талантливыми воспоминаниями он из преступников от литературы, культуры и их подручных делал, употреблю выражение Владимира Яковлевича, «героев рождественской сказки».
* * *
Реакция на лекцию о Достоевском, прочитанную 27 октября 1971 года в Музее изобразительных искусств, вызвала вопрос: чем объяснить хулу не только ортодоксов, но и либералов. Встреча же с одной из слушательниц, пригласившей Лакшина в гости, подвигла к ответу на этот вопрос, к размышлениям на общие темы, об интеллигенции и либерализме в частности (запись от 31 октября 1971 года).
Комментируя такие привычные для «левых» обвинения хозяйки в «фашизации мысли, сталинщине» и альтернативу, предложенную ею, В.Лакшин приходит к выводу, что женщина выразила общее настроение либеральной интеллигенции, которая культивирует бесцельную мысль.
Общая характеристика, перефразируя В.Лакшина, московских чуть прокисших сливок – это, с небольшими поправками, и точно выраженная сущность либералов двух последних десятилетий: «Они проклинают XIX век как идейный, не верят ни в чох, ни в грай и могут жить припеваючи, не ссорясь с властью и утешая себя сознанием своей элитной независимости <…>. Они возводят свой собственный интерес в какую-то 15-ю степень теоретической отвлеченности и сражаются за него яростно, как за «чистую идею» («Дружба народов», 2004, № 11).
Жаль, конечно, что подобное пишется Лакшиным только в дневнике. Понимаю, естественно: опубликовать такое в «Новом мире» или «Юности» было невозможно из-за либеральной цензуры. Данный портрет – это своеобразная иллюстрация, дополнение к стихотворению Николая Рубцова «В гостях», где речь идет уже о ленинградских «сливках»…
* * *
Определяя платформу «Нового мира» задним числом в статье «Четверть века спустя» (1989) В.Лакшин писал: «Журнал побуждал открытыми глазами взглянуть на недавнее прошлое с трагедией сталинских лагерей и массовым беззаконием (А.Солженицын, Ю.Домбровский, А.Побожий), с насильственной коллективизацией (С.Залыгин) и кровавой ценой победы в войне (В.Быков, Г.Бакланов, К.Воробьев)». Это высказывание дает наглядное представление о плоском, «новомировском», «левом» видении нашей истории ХХ века (Лакшин В. Литературно-критические статьи. – М., 2004).
Во-первых, лагеря возникли не при Сталине, а гораздо раньше, о чем неоднократно писалось, и что В.Лакшин и его единомышленники оценивали как защиту Сталина. Как сказочно-фантастическая воспринималась версия Владимира Яковлевича из статьи в «Кильватере»: В.Кожинов ― «самый ловкий» адвокат Сталина и сталинщины («Огонек», 1988, № 26).
Характерно, что версия о несталинском происхождении лагерей дается и в «Одном дне…»: «Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит несчетно, сколько Советская власть стоит». И то, что лагерь – неотъемлемая часть советской системы, не видели или не хотели признавать В.Лакшин, А.Твардовский, «новомировцы», «шестидесятники».
Во-вторых, советско-социалистические иллюзии В.Лакшина проявились и в выражении «насильственная коллективизация». Как будто она была или бывает иной?
В-третьих, о кровавой цене победы обычно говорят либо люди недалекие, либо, мягко выражаясь, небожители, либо те «левые», которые хотят поставить под сомнение, по сути, перечеркнуть нашу победу. Какая цена могла быть у СССР, воевавшего против Германии и, на что одним из первых указал В.Кожинов, большей части Европы? А вообще, вопрос цены в таких случаях – не русский вопрос. И дело здесь не в жестокости и бездарности полководцев, а в готовности большей части народа отдать свою жизнь за свободу Родины. Мы же не американцы( и слава Богу), которые при минимуме вклада, потерь извлекли максимум, сверхмаксимум выгод, да еще нагло настаивают на своей решающей роли в победе над фашизмом.
* * *
Вообще, Сталин так и остался в восприятии Владимира Лакшина фигурой карикатурно-примитивной, чьи поступки, не укладывающиеся в «левые» стереотипы поведения, получают прямо-таки фантастические мотивировки. Например, в статье «О доме и бездомье (Александр Блок и Михаил Булгаков)» критик предположил, что поводом к реабилитации елки мог стать спектакль «Дни Турбиных» и «отцовский соблазн устроить елку для маленькой Светланы» (Лакшин В. Литературно-критические статьи. – М., 2004).
Какая странная, очень замедленная, реакция у Сталина: почти десять лет потребовалось ему, чтобы принять данное решение. Почему такое желание не возникло при маленьком Василии? Потому что он мальчик или, быть может, его Сталин любил меньше? А реабилитация «русских фашистов», полководцев, отечественной истории и другое, стоящее в одном смысловом ряду с елкой, под влиянием каких спектаклей или желаний доставить себе и своим близким праздник возникли?
* * *
В статье «Четверть века спустя» Владимир Лакшин поправляет тех «западных» авторов, которые называли «Новый мир» либеральным журналом, ― «не либеральный, а демократический». Годом раньше подобную мысль Владимир Яковлевич высказал уже в полемике (если это можно назвать полемикой) с Михаилом Лобановым и Ниной Андреевой: «Не либеральное, а демократическое направление было характерно для «Нового мира» и его редактора ― народного поэта Твардовского» («Огонек», 1988, №26). Демократизм в понимании Лакшина подразумевает и «внимание к народной боли, к заботам и беде людей, живущих в краях, далеких от столиц…». Более того, Владимир Яковлевич утверждает, что веру Твардовского «в первенствующее значение народных интересов» разделяли все сотрудники «Нового мира».
Эти и подобные утверждения Лакшина вступают в противоречие с его же высказываниями о народе. В статье «Солженицын, Твардовский и «Новый мир» Владимир Яковлевич как истовый марксист-ленинец, спасая идею социализма, прибегает к помощи известных, самых мерзких, облыжных «аргументов», так популярных среди «левой» интеллигенции на протяжении последних почти 40 лет.
Общий посыл о том, что любая идея может быть искажена и даже убита реальностью: природой людей, генетически незрелых как род, скверной исторической почвой и т.д., ― Лакшин вполне внятно иллюстрирует: «А может, все беды и неудачи нашей страны оттого как раз, что социализм понят по-старому, по-монархически, в соответствии с дорогими автору «Теленка» давними российскими традициями? Ведь идея социализма, пришедшая к нам с развитого Запада, хоть и поддержанная инстинктивно навыками нашей крестьянской общины, пала на такую, в общем, глухую, придавленную вековыми традициями рабства, порченную петербургской бюрократией почву, что и сама… Впрочем, это уже другая тема». Точные оценки подобным обвинениям давались многократно, начиная с блестящей статьи Александра Солженицына «Наши плюралисты», поэтому от комментариев откажусь.
В дневнике от 22 ноября 1970 года Владимир Лакшин приводит разговор в электричке, переданный ему В. Из него следует, что двое попутчиков В., «на вид люди интеллигентные», совершенно не разбирались в современной литературе, путали Твардовского с Евтушенко и т.п. И этот частный, безобидный, нормальный эпизод дает основание «народолюбцу» Лакшину для глобального вывода: «Вот она Расея, верящая, что «Литва с неба упала», ― и ради нее Твардовский растрачивал кровь и нервы, жег жизнь свою. Тоска» («Дружба народов», 2004, № 9).
Это все равно, что поносить Россию за то, что, по свидетельству Твардовского, В.Жданов пересадку черемухи назвал выкорчевкой и не разбирался в породе деревьев. Не обязаны все интеллигентные люди иметь представление о перипетиях литературной борьбы, знать Твардовского, Евтушенко, Дудинцева. Тем более, все это не повод для выпадов против «Расеи». Что же касается Твардовского, то он был благодарен и воодушевлен поддержкой «простых» читателей после снятия его с поста главного редактора и огорчен предательством многих литераторов, «новомировцев»…
* * *
В статье В.Лакшина «Четверть века спустя» немало точных суждений о критике, которые опускаю. Приведу одно, вызывающее вопросы, быть может, только у меня: «Критик лишен обольщающей надежды. Он весь в современности, в нынешнем виде и часе литературы, и если его голос не прозвучал в полную силу для читателей-современников, то, наверное, не будет услышан уже никогда. Оттого, кстати, нельзя представить написанной «в стол» критической статьи».
Как определить, прозвучал голос в полную силу или нет? По какой реакции, по востребованности, издаваемости и т.д.? Тогда, конечно, В.Белинский и Н.Добролюбов в XIX и большей части ХХ века были «услышаннее», чем ранние славянофилы, Н.Страхов, К.Леонтьев и многие другие. Однако востребованность Белинского и Добролюбова в конце 80-х годов прошлого века иссякла и, думаю, навсегда. Что есть благо для русской мысли и критики, ибо их статьи (Белинского – большинство, Добролюбова – все) мешают пониманию русской и мировой литературы, истории. Услышанность К.Аксакова, А.Хомякова, Н.Страхова и других критиков (слово, конечно, узкое) возрастает и будет возрастать по мере выздоровления русского народа (хотя нет никакой уверенности, что оно произойдет). Эти авторы «вели» себя так, как обязан поступать любой русский критик. Он не должен быть «весь в современности», как считает В.Лакшин, в «нынешнем виде и часе литературы» у него должны быть только «ноги», «голова» же должна находиться в «вечности». С позиций тысячелетней истории и вечных – православных – ценностей русский критик оценивает современную литературу.
По поводу утверждения, что «нельзя представить написанной «в стол» критической статьи», лишь замечу: я 20 лет пишу преимущественно «в стол»…
* * *
В записи от 5 декабря 1971 года дается совершенно неожиданный диагноз разгрома «Нового мира», который не встречается в статьях и мемуарах самого Лакшина, его единомышленников и противников. Главным виновником случившегося называется не власть, не Ю.Мелентьев, не «молодогвардейцы», не авторы известного письма (привожу наиболее расхожие версии), а либеральная интеллигенция, предавшая журнал: «Новый мир» и в самом деле был пригашен вовремя. Либеральная интеллигенция, напуганная в 68 г., уже отшатнулась от него, с раздражением смотрела, как мы все еще плывем, будто в укор ей.
Совершился общественный откат, «Новый мир» стал лишним не только для начальства, он и интеллигенции колол глаза и не давал заняться своими тихими гешефтами ― «распивочно и навынос» («Дружба народов», 2004, № 11).
Интересны и точны индивидуальные портреты представителей этой интеллигенции, от преуспевающего Е.Евтушенко, который просит у Л.Брежнева журнал, получает дачу и рассказывает очередные байки о собственном героизме (запись от 17 июля 1971 года), до «балаболки» О.Чухонцева, упрекающего «Новый мир» Твардовского в том, что журнал занимался не литературой, а политикой (запись от 5 декабря 1971 года).
* * *
Через 18 лет после антилиберальных дневниковых выпадов В.Лакшин в самый разгар журнальных сражений времен «перестройки» выдвигает принципиально иную версию разгрома «Нового мира», совпадающую в главном с расхожей «левой» трактовкой событий. В статье «Рецидив» утверждается: «Результаты этого так называемого «обсуждения в печати» вылились в протокол № 5 от 9 февраля 1970 года заседания секретариата Союза писателей о переменах в составе редколлегии «Нового мира», вследствие которых Твардовский покинул пост главного редактора» («Советская культура», 1988, 14 мая). А в статье «Четверть века спустя» виновниками называются обиженные «Новым миром» писатели, критики и цензура. Под их давлением брежневско-сусловский аппарат «вынужден был» «решать вопрос» с журналом.
Версия эта опровергается в том числе многочисленными дневниковыми свидетельствовами тех же «новомировцев», Твардовского, Лакшина, Кондратовича. Во-первых, «обиженные» писатели тут ни при чем. Предложения об уходе и реформировании журнала начали поступать Твардовскому еще до появления «письма одиннадцати», которое имеется в виду в данном случае.
По дневниковой версии Алексея Кондратовича, мысль о разгоне возникает в феврале 1969 года, а 24 марта в разговоре с Воронковым поднимается вопрос о реформировании редколлегии, что называется «первым приступом к разгону» («Кондратович А. Новомировский дневник. 1967-1970. – М., 1991). 14 мая 1969 года Воронков предложил Твардовскому подать заявление об уходе. Авторы же письма, опубликованного 26 июля, достигли, по словам А.Твардовского, обратного результата: «таскают камни для памятника «Новому миру» (запись от 4 августа 1969 года // «Знамя», 2004, №9). А по словам В.Лакшина, «вся эта шумиха сделала только то, что сейчас уже Твардовского снять стало совсем невозможно» (запись от 4 августа 1969 года // «Дружба народов», 2003, № 5).
Во-вторых, среди цензоров были и новомировски настроенные работники. Например, цензор 4-го отдела Главлита Эмилия Проскурнина и начальник Главного Управления при Совете Министров СССР по охране государственной тайны в печати Павел Романов. Более того, Эм. или Эмилия, как называют Проскурнину Кондратович и Лакшин, информировала руководство «Нового мира» о тех или иных готовящихся акциях, публикациях и т.п. Например, в дневнике Владимира Яковлевича от 24 июля 1969 года и 18 февраля 1970 года читаем: «Эмилия звонила мне и рассказала о статье, которая готовится в «Огоньке» в воскресенье» («Дружба народов», 2003, № 6); «Света приехала специально с работы, чтобы передать информацию, полученную от Эмилии. Это результат ее воскресных прогулок в пансионате с Альбертом Беляевым» («Дружба народов», 2003, № 6). Знаменательно и то, что Эмилия Алексеевна ушла с работы после разгрома «Нового мира», и еще более знаменательно, что ушла в «Юность», в «филиал» «Нового мира».
В-третьих, в сусловско-брежневском аппарате, который называет В.Лакшин, были и сочувственники, и единомышленники журнала типа А.Яковлева, И.Черноуцана, Ю.Кузьменко. Приведу записи из рабочих тетрадей А.Твардовского от 9 марта 1967 года и 1 января 1969 года. Они свидетельствуют о разных уровнях «контактов» с названными товарищами: «Черноуцан дал мне понять, что письмо, на чье бы имя я его ни послал, читать будет Мелентьев. И докладывать будет он» («Знамя», 2002, № 9); «зашел к Бакланову <…>, бутылки, закуски. Это у него был Кузьменко из отдела (под Беляевым), о котором я слышал от своих, что хороший, хотя и безвластный парень» («Знамя», 2004, № 4).
Естественно, что в подобных свидетельствах многое остается за кадром. Но их достаточно для понимания того, что у «новомировцев» были «длинные руки». Они были отнюдь не небожителями, как часто их представляют, у них была и крепкая хватка, и связи, вплоть до выходов на Брежнева. В подтверждение приведу записи из дневника В.Лакшина от 9 января, 3, 6, 27 февраля 1970 года: «Стало известно, что два дня помощник Брежнева – известный Голиков запросил у Романова материалы о задержанных в цензуре за последний год материалах «Нового мира»; «Стало известно через знакомых людей из Иностранной комиссии и Секретариата, что есть такое указание: снимать Твардовского <…>»; «Виноградов прибежал вдруг с известием, что есть способ передать письмо в собственные руки Брежнева»; «Стало достоверно известно, что Секретариат ЦК, утвердивший Косолапова, состоялся лишь во вторник 24-го. Не было ни Брежнева, ни Суслова, ни даже Демичева» («Дружба народов», 2003, № 6).
* * *
В дневнике В.Лакшина за 1971 год не раз возникают имена Михаила Бахтина и Сергея Аверинцева – кумиров московской интеллигенции, и не только московской. Владимиру Яковлевичу неприемлемо – и это здоровая реакция – наукоблудие, возросшее на почве увлечения Бахтиным и Аверинцевым, все эти «полифонии», «открытые структуры», «структуры мысли» и т.д. Данный феномен в записи от 31 октября объясняется так: «Бахтин для них бог, потому что идея «полифонии», многоголосия Достоевского ведет к той же неопределенности. Добро и зло – равнозначны <…>, цели и смысла нет. И пусть Достоевский бьется головой о стену и сгорает от внутреннего ужаса и тоски – они видят лишь многоголосие» («Дружба народов», 2004, № 11).
Конечно, следует отличать М.Бахтина и С.Аверинцева от их последователей и якобы последователей, от всех тех, кто, как омела, паразитирует на их творчестве, выдавая на гора многочисленные публикации, не имеющие никакого отношения к нему. В.Лакшин о подобной градации не говорит. Его же замечания в адрес Бахтина по смыслу совпадают с тем, что позже говорилось Владимиром Гусевым, Михаилом Лобановым, Сергеем Небольсиным.
* * *
Естественно, что в размышлениях Владимира Яковлевича о Бахтине, Аверинцеве, Достоевском, современных либералах и т.д. встречаются мысли ошибочные, утверждения, требующие коррекции разной степени. Например, Ирина Роднянская, слушательница лекции Лакшина о Достоевском, почему-то попала в разряд либеральной интеллигенции. Если и «выходила из себя от злобы» Роднянская, как утверждается в дневнике от 27 октября 1971 года (правда, интуиция подсказывает мне, человеку, знающему Ирину Бенционовну только по работам, что слово «злоба» к ней неприменимо), то, предполагаю, от суждений Владимира Яковлевича о «Вехах», Боге, Достоевском… Так, привязка либерализма, неверия к «Вехам» ― подтверждение точности свидетельства Александра Солженицына о том, что «Вехи» Лакшин изучал по Ленину, то есть долгое время не читал их вообще, доверясь Ульянову. Или как без возмущения воспринимать мысли Лакшина о Достоевском из работы «Солженицын, Твардовский и «Новый мир»? Не исключаю, что нечто подобное звучало и на лекции: Достоевский – эгоцентрик, он «бранил евреев, грубо льстил Победоносцеву…».
* * *
Не мало места в дневнике Лакшина 1969-1971 годов отводится медленной агонии «Нового мира», тому, как сдавали позиции, предавали, приспосабливались многие сотрудники, авторы, соратники журнала: Ю.Буртин, Е.Дорош, А.Марьямов, И.Борисова, Н.Бианки, С.Залыгин, В.Жданов и т.д. Владимир Яковлевич сознательно фиксирует различные мелочи, ибо они-то, с его точки зрения, и проясняют ситуацию. Два свидетельства в данном контексте, думаю, заслуживают особого внимания.
Во-первых, в происходящем для Лакшина нет ничего неожиданного: ситуацию, от которой ему противно и стыдно, «следовало ожидать».
Во-вторых, по мнению некоторых сотрудников «Нового мира», всему виной – сам Лакшин, который хотел печатать только свои статьи и не думал о журнале. Владимир Яковлевич так реагирует на данную версию 4 апреля 1970 года: «Я всегда им был чужой, и даже когда они меня ласкали и хвалили, знали в тайне души, что я презираю их московский либеральный кружок, всех этих благодушных Цезарей Марковичей <…>, и что мы из разного леплены теста» («Дружба народов», 2003, № 9).
Об этом журнальном резус-конфликте в статьях и воспоминаниях Владимира Лакшина, и не только его, – ни слова…
В связи с действительно бесславным поведением многих в узком и широком смыслах «новомировцев», «шестидесятников» вспоминается прогноз спецкора «Правды» Н.Печерского, зафиксированный в рабочих тетрадях Твардовского. На предположение Александра Трифоновича, что соредакторы «Нового мира» уйдут вместе с ним, спецкор ответил: «Никуда они не уйдут, покамест их не погонят, и то не всех, лишь тех, которые не сумели приспособиться…». Твардовский Печерскому не поверил, объяснив диагноз спецкора его принадлежностью к иному миру.
Если в комментариях В.Твардовской к рабочим тетрадям отца и в ее большой статье «А.Г.Дементьев против «Молодой гвардии» (Эпизод из идейной борьбы 60-х годов)» нет и намека на недостойное поведение «новомировцев», то в дневнике В.Лакшина им достается «по полной программе». Вот только несколько примеров.
Публикацию в девятом номере «Нового мира» за 1970 год «Деревенского дневника» Дороша Лакшин оценивает как «поступок, равноценный предательству», и характеризует Ефима Яковлевича с позиций верности «старому» «Новому миру», соответствия слова и дела: «И ведь как красно говорил об «исторической роли журнала» - в феврале витийствовал и резонерствовал пышнее, торжественнее всех, даже неловко становилось от его «высоких» слов. А сейчас, когда А.Т. погибает, Дорош украшает своим именем журнал Косолапова…» (запись от 2 ноября 1970 года // «Дружба народов», 2004, № 10).
Через год после увольнения Твардовского, Лакшина Л.Озеровой и А.Берзер предложили подать заявление об уходе. 16 февраля 1971 года Лакшин записывает в дневнике следующее: «И жалко, и противно. Все сбылось, как по нотам. Из них выжали все, что хотели, и теперь выбрасывают вон – достойная сожаления участь» («Дружба народов», 2004, № 10).
Неожиданной для Владимира Яковлевича является занятая по отношению к «Новому миру» Косолапова позиция В.Тендрякова, В.Некрасова, Ю.Трифонова, В.Жданова, В.Огнева, многих других. В.Огнев, например, к которому Лакшин всегда относился с симпатией, высказывается за сотрудничество с новым главным редактором, дает ему согласие стать членом редколлегии журнала и обвиняет Владимира Яковлевича в максимализме.
В мемуарах Огнева «Амнистия таланту. Блики памяти» (М., 2001), вышедших в 2001 году, эта ситуация выглядит так: узнав об отрицательной реакции Твардовского и Лакшина на предложение Косолапова, Огнев отказывает ему. На самом деле, как уточняет в «Попутном» к дневнику Владимира Яковлевича его супруга («Дружба народов», 2004, № 9), Владимир Огнев не отказался, а его не утвердили в Союзе писателей…
* * *
В непростой ситуации, когда Лакшин лишился трибуны в «Новом мире», Владимира Яковлевича огорчала реакция коллег из дружественных журналов на его статьи. Те, кто помогал, например, Ст.Рассадину в «Юности» и «Вопросах литературы», В.Лакшина встречали, мягко говоря, прохладно. Из записи, сделанной 25 июля 1971 года, следует, что работа о Достоевском, предложенная в «Вопросы литературы», вызвала у главного редактора Лазаря Шинделя глубоко спрятанное недоброжелательство («Дружба народов», 2004, № 11).
Из замечаний Шинделя приведу лишь то, которое является иллюстрацией либерального высокомерия, пустопорожней претензии на ум, научность и т.п.: «Но 1-я часть слишком популярна для такого высоколобого журнала, как наш». Вывод же, к которому в результате общения с главным редактором журнала пришел В.Лакшин: «Как будто приличные люди, но я не «свой» для них», - перекликается с мыслями Алексея Маркова о кастовости уже «Нового мира» Твардовского-Лакшина: «Как правило, приди ты окровавленный, упади на лестницу «Нового мира», ― но ты чужой, не свой – тебя и не заметят!» («Москва», 1992, № 5-6).
* * *
О «пьянстве» патриотов – реальном и мнимом – ходят легенды, с которых часто начинается и заканчивается разговор о них. Что, дескать, с этих алкоголиков взять. «Левые» же – это якобы совсем другое дело: и пьют красиво, и пьют, задавленные «тоталитаризмом» или в творческом порыве… Так, 10 июля 1969 года В.Лакшин фиксирует в дневнике: «Позвал меня к себе домой Любимов ― говорить о будущем спектакле к юбилею Ленина. Я отказывался, ссылаясь на слабое знание предмета, но все же пошел. Там ― «младомарксисты», Можаев, Карякин и много водки. Словом, пьянка под кодовым названием «Ленин» («Дружба народов», 2003, № 4). Или, как свидетельствует тот же Лакшин 21 июля 1970 года, «дым коромыслом» закончился тем, что «несчастная» Белла Ахмадулина «обнимала меня, а потом легла на пол: «Никуда не уйду» («Дружба народов», 2004, № 9).
«Новомировцы» пили, мягко говоря, много. Александр Твардовский в рабочих тетрадях и Алексей Кондратович в дневнике предельно редко говорят об увлечении «зеленым змием», Владимир Лакшин в дневнике – очень часто, как будто составляет досье на Твардовского, Дементьева, Кондратовича, Саца, Закса и т.д. или является представителем натурализма в литературе. Что стоит за таким пристрастием к фиксированию нередко неприятных подробностей, которые опускаю?
Владимир Лакшин как умный человек понимает: данный вопрос возникает неизбежно у читателей его дневника, поэтому он сам его задает и сам отвечает 29 мая 1969 года: «Иногда думаю: хорошо ли, что я пишу обо всем этом, ничего не скрывая о бедственном положении Александра Трифоновича, его несчастной слабости? Вдруг эта тетрадь попадет когда-нибудь в руки чужого, равнодушного человека и он использует во зло откровенность этих записей. Но нет, Трифоныча ничего не может уронить и унизить. Разве он пил бы так сейчас, если бы видел для себя хоть лучик надежды? Он уже трижды, четырежды вышел бы из запоя, если бы хоть что-то светило ему. А сейчас он боится возвращаться в реальность, нарочно замучивает себя, почти сознательно добивает» («Дружба народов», 2003, №4). Подобную аргументацию использует Лакшин, когда 18 ноября 1971 года фиксирует в дневнике, что Кондратович допился до белой горячки («Дружба народов», 2004, № 11).
В том, что Владимир Яковлевич, как и все «новомировцы», прилежный ученик В.Белинского и Н.Добролюбова, последователь «реальной критики», духовного спида XIX-XX веков, руководствовался логикой «среда заела», нет ничего удивительного. Также естественно, что логика эта не срабатывает, о чем свидетельствует прежде всего признание самого Александра Твардовского. 16 декабря 1968 года он приводит запись 25-летней давности: «Третьего дня в результате глупейшей и пошлейшей попойки в беспамятстве разбил лицо, нос, лоб – так что невозможно показаться на люди. Кажется, что это недвусмысленный подсказ: кончай. Все дурное, пошлое, вредное, нечистое, что бывало со мной, все, что мешает мне жить достойно, ― от пьянства, распущенности, если не алкоголизма» («Знамя», 2003, № 10).
Понимаю, что пьяный Твардовский был «приятнее» и умнее многих в трезвом состоянии. Однако «максималисты» В.Лакшин и А.Солженицын правы: эта «слабость» Твардовского губила «их» дело. Эта «слабость», добавлю от себя, губит и «наше» дело: большая часть русских писателей, критиков и т.д. пропила Россию…
***
В рассказе Юрия Казакова «Старый дом» авторское «я» выражается через мысли героя – композитора, живущего в России XIX века: «Если что-нибудь на свете стоит преклонения, стоит великой, вечной, до слез горькой и сладкой любви, так только это – только эти луга, только эти деревни, пашни, леса, овраги, только эти люди, всю жизнь тяжко работающие и умирающие такой прекрасной, спокойной смертью, какой он не видел нигде больше».
Подобное видение крайне чуждо «левым». И все же некоторые из них периодически прозревают, в первую очередь, сердцем. Так, 4 мая 1969 года В.Лакшин записывает в дневнике: «Я впервые испытал такое резкое, подлинное чувство любви к нашей природе, к полям этим и березовым рощицам, к каждому сарайчику, крытому почерневшей от дождей щепой» («Дружба народов», 2003, № 4).
И вполне возможно, что именно это проснувшееся чувство любви к русской природе, помноженное на страшные реалии либеральной современности, незадолго до смерти проросло во взглядах Владимира Лакшина неожиданными всходами. Так, в своем заключительном слове В.Лакшин, как главный редактор «Иностранной литературы» и ведущий беседы на тему «Эротика и литература», высказывается о проблеме в духе «правых» авторов: «Я не согласен с тем, чтобы представлять старую русскую деревню, как сверх меры склонную к грубым формам проявления эротической темы. Слов нет, это было. <…> Но в русской деревне были и есть и застенчиво-скромные формы любовного чувства <…>.
Мне довелось еще видеть остатки этого русского крестьянского типа. Одна деревенская старуха сказала при мне о муже, с которым прожила лет сорок, слова, которые я навсегда запомнил: «Да за что ты его любишь?» ― спросили ее немного бесцеремонно. «Удивляет он меня!» ― ответила она с восхищением. Какие это замечательные формы чувства! («Иностранная литература», 1991, № 9).
В статье «Россия и русские на своих похоронах» (1993) Лакшин выступает против несправедливой критики всего «русского», против того, что «понятие «русский» мало-помалу приобрело в нашей демократической и либеральной печати сомнительный, если не прямо одиозный смысл. Исчезает само это слово. Его стараются избегать, заменяя в необходимых случаях словом «российский», как несколько ранее словом «советский» (Лакшин В. Литературно-критические статьи. – М., 2004).
Юрий Селезнев еще в 70-е годы в статье «Подвижники народной культуры» обратил внимание на то, что в кратком этимологическом словаре русского языка отсутствуют слова «родина», «Россия», «Русь», «русский». Владимир Лакшин в 1993 году говорит о сходном явлении: в библиографических списках «Книжного обозрения» раздел «Русская художественная литература» заменен на «Общенациональная художественная литература». Критик не только ставит справедливые, естественно возникающие в этой связи вопросы, но и в духе Ю.Селезнева – М.Лобанова – В.Кожинова отвечает на них.
Один из ответов, если бы он был озвучен названными авторами, точно квалифицировался бы «левыми» как антисемитский: «И пока мы стесняемся слова «русский», американцы спокойно употребляют его для обозначения поселенцев из России на Брайтон-бич».
На схожее российское явление В.Лакшин указал еще в 1971 году. 17 марта этого года он записал в дневнике: «Пропала, рассеяна, почти не существует русская интеллигенция – честная, совестливая, талантливая, которая принесла славу России прошлого века.
Нынешняя наша интеллигенция по преимуществу еврейская. Среди нее много отличных, даровитых людей, но в существование и образ мыслей интеллигенции незаметно внесен и стал уже неизбежным элементом дух торгашества, уклончивости, покладистости, хитроумного извлечения выгод, веками гонений воспитанный в еврейской нации. Очень больной вопрос, очень опасный, но не могу не записать того, о чем часто приходится думать в связи с житейской практикой» («Дружба народов», 2004, № 10).
Опуская спор об «исторической» интеллигенции, отмечу то, что звучит неожиданно в устах В.Лакшина и в чем он, несомненно, прав. Идея о сущностных изменениях, привнесенных евреями в образ мысли и облик русской интеллигенции, сродни многочисленным высказываниям Василия Розанова. Понимаю, что такое утверждение покоробило бы и оскорбило Владимира Яковлевича, находившегося в плену «левых» стереотипов в восприятии Розанова якобы «антисемита».
Показательно, что еврейский вопрос В.Лакшин определяет как «очень больной, очень опасный». И невольно, а может быть, вольно (ведь сам он говорит о частых раздумьях на эту тему, которые, правда, в дневниках не запечатлены) Владимир Яковлевич приведенным высказыванием впервые дает повод зачислить его в разряд «антисемитов», то есть беспристрастных и смелых мыслителей.
Свидетельством «поправения» взглядов Лакшина в конце жизни является его отношение к высказываниям Льва Аннинского, Александра Иванова, Михаила Берга, Дмитрия Галковского о русском народе, отечественной истории и литературе. Эти высказывания, которые убедительно оспаривает Владимир Яковлевич в указанной статье, ― общее место в перестроечных «левых», русофобских изданиях, где он не только печатался, но и трудился. Значит, в той или иной степени, данные взгляды разделял.
Удивительно-неудивительно, что оценки и аргументация В.Лакшина совпадают с оценками и доказательствами «правых» второй половины 80-х годов: Вадима Кожинова, Анатолия Ланщикова, Михаила Лобанова, Владимира Бондаренко и других. Так, Майя Ганина, отталкиваясь от романа В.Гроссмана «Жизнь и судьба», одна из первых указала на следующую неприемлемую закономерность: «Не слишком ли часто русскому народу с легкостью приписывают грехи грузинов Сталина, Берии, еврея Кагановича, русских Хрущева, Брежнева? Перекладывают на него ошибки и преступления власти». Власти, уточню от себя, которая, начиная с февраля 1917 года, никогда не была и не является сейчас выразительницей идеалов и интересов русского народа.
Владимир Лакшин, полемизируя с Львом Аннинским, который, как и многие до и после него, видит корни большевизма в русском мире, говорит о западной интернациональной родословной его, что во многом созвучно пафосу нашумевшей статьи Вадима Кожинова «Правда и истина» («Наш современник», 1988, № 4).
Критик в отличие от «левых», которые в таких случаях говорят о чеченских, татарских, украинских и т.д. жертвах «имперской» политики, делает упор на первую и главную жертву социального эксперимента – русских. К тому же В.Лакшин, как и многие «правые», уточняет, что большевики – дети разных народов. «И хотя я не придавал бы решающего значения тому, то среди идеологов и вождей большевизма русские не оказались в большинстве, утверждать противное вряд ли было бы честно».
В своем развитии Владимир Лакшин по сути повторил путь основателя «ордена русской интеллигенции» В.Белинского. Если в последний год жизни «неистового Виссариона» друзья-западники упрекали своего лидера в «тайном славянофильстве», то Владимир Яковлевич Лакшин итоговой статьей «Россия и русские на своих похоронах» дал повод «левым» для многих обвинений. Русофильство – самое мягкое из них.
Скажем спасибо критику за его прозрения на краю жизни.
2005
Из книги "Критика ХХ – ХХI вв.: литературные портреты, статьи, рецензии"
17.08.2019