Главный герой романа С.Есина «Марбург», опубликованного в 2005 году в 10 и 11 номерах «Нового мира», - профессор-филолог. Он приглашён в известный немецкий город, название которого вы­несено в заглавие романа, читать лекции о Михаиле Ломоносове и Борисе Пастернаке, чьи жизни и творчество напрямую были связа­ны с Марбургом. Конечно, сам факт приглашения Новикова может вызвать определённое недоверие к нему, ибо в Европе и Америке читали и читают лекции «профессора» уровня либо Евгения Евту­шенко и Василия Аксёнова (то есть, мягко говоря, не профессиона­лы), либо М.Эпштейна и МЛиповецкого - те, кто своими «научны­ми» изысканиями выхолащивают, переиначивают религиозную, ду­ховную, философскую сущность русской литературы.

Конечно, стоит помнить и о другом: в цивилизованном, то есть больном, западном мире ещё остались здоровые люди с консерва­тивными убеждениями, христианской системой ценностей, с тра­диционной ориентацией - от литературной до сексуальной. Ведь не случайно в разное время и в разных странах читали лекции Юрий Архипов, Вадим Кожинов, Игорь Золотусский, Сергей Не­больсин, Владимир Бондаренко...

Алексей Новиков не раз подчёркивает своё профессиональное - учёное - отличие от окружающих, которым он явно гордится: «про­фессорская привычка», «это вне моих академических интересов», «мой опыт литературоведа показывает», «разве теперь это награда за выдержку и сдержанность в науке? Разве не заслужил я, чтобы что-то отличало меня от этой переполнявшей самолёт черни?» Трудно представить, чтобы своими учёными степенями и званиями кичились Михаил Бахтин, Вадим Кожинов, Михаил Лобанов, Сер­гей Небольсин, Владимир Воропаев... Некоторые из названных и неназванных настоящих учёных не раз справедливо говорили об условности всех этих регалий, а Вадим Кожинов, например, прин­ципиально не стремился повысить свой статус кандидата наук

Степенями и званиями обычно побрякивают люди, чувствую­щие свою учёную несостоятельность или неполноценность. Ду­маю, в герое «Марбурга» пророс профессорский комплекс самого Сергея Есина, который в возрасте 69 лет защитил кандидатскую диссертацию и, как говорят, не собирается останавливаться на до­стигнутом. К тому же, в романе данный комплекс в перевёрнутом виде навязывается другим. Новиков и Серафима утверждают, что любой профессор ощущает себя писателем и стремится им стать. Конечно, есть литературоведы и критики, которые успешно и безу­спешно реализуют себя на писательском поприще. Но это мизер­ная по количеству группа авторов, это далеко не вся профессура.

Новиков называет себя дельным литературоведом, что с его по­дачи подтверждается следующим образом: «Нет в стране общест­венной жизни, нет и литературы». Это высказывание жены Новико­ва, уязвимое с точки зрения «теории» и «практики» вопроса, вос­принимается профессором как истина и вызывает реакцию, рас­крывающую секрет его профессионального успеха: «Мне не надо ничего больше объяснять и разъяснять <...>. Детали - это моя спе­циальность, их я достану, они уже давно вьются возле меня, ожидая, как я их уложу, и час настал <...>. И потом кто-нибудь отметит: «Как проницателен этот профессор!»

Итак, Алексей Новиков - специалист по деталям, о которых ска­жу далее. Из них, по замыслу профессора, возникает «новая дан­ность», оказывающая необходимое воздействие на слушателей. При этом цитаты, традиционные реалии любой лекции, Новико­вым сокращаются до минимума. Конечно, могут сказать, что про­фессор поступает профессионально, ориентируясь на марбург- скую аудиторию. Не зря его гложут сомнения, сколько информации стоит выливать на головы интересующихся сплетнями профанов.

Но тогда не могу не спросить: почему в разномастной аудитории нужно ориентироваться на профанов или, как в другом случае, на еврейскую часть слушателей? При таком подходе любой профес­сор, любой специалист вольно или невольно грешит перед исти­ной. Он уподобляется шоуменам типа Эдварда Радзинского или, что ещё хуже - в смысле базарнее, похабнее, пошлее - Виктору Ерофееву и Татьяне Толстой. Непонятно и другое: откуда берётся дельность, научность, духовность, которую, по версии Новикова, впитывает в себя марбургская аудитория?

Слово «духовность» не раз возникает на страницах романа, и во всех эпизодах оно употребляется в значении, далёком от традици- онно-православного. Так, случай с Зинаидой Николаевной Нейгауз, второй женой Бориса Пастернака, у которой в возрасте 15 лет был роман с 45-летним кузеном, стал поводом для следующего умоза­ключения Новикова: «В еврейских семьях женщины всегда старше по духовному жизненному опыту». Духовность в данном случае оп­ределяется профессором через греховную страсть, что в коммента­риях не нуждается. Православие же, подлинный источник духовно­сти, в размышлениях и лекциях Новикова практически игнориру­ется. О нём лишь мимоходом упоминается как о факте биографии или проблеме: «Ломоносов при всём своём истовом и глубоком православии не смог пройти мимо этого здания»; «А крещёный ев­рей Пастернак - с этим крещением и с его православием - для ис­следователей такая морока».

Имя Господа возникает в мыслях и на устах профессора чаще всего машинально в эвдемоническом контексте: при виде шипяще­го жареного мяса или как хвала за западные порядки, при которых в гостинице не спрашивают, «с кем вы и надолго ли?». Имя Всевышне­го встречается и в иронической ситуации, когда сравнивается досье на человека у Бога и у силовой структуры, возглавляемой Патруше­вым. Положения не меняет и онтологический контекст, ибо уровень мышления Новикова остаётся поверхностно-примитивным: «Мо­жет быть, её молодость (души. -Ю.П.) в контрасте с быстро старе­ющим телом и подтверждает наше бессмертие? Наше бессмертие и, значит, существование Бога?» В такой последовательности профес­сора нет ничего удивительного: он - обезбоженный интеллигент.

В интервью Владимиру Бондаренко («День литературы», 2005, № 12) Сергей Есин, признавая автобиографичность первой части «Марбурга», подчёркивает, что в произведении фактура наполняет­ся «крайне обобщённым смыслом», это роман о людях вообще. Дан­ную версию можно принять только с одной обязательной и сущест­венной поправкой: о людях, увиденных глазами интеллигента. То есть человек и время оцениваются и изображаются в «Марбурге» с позиции денационализированной, эгоцентрической, обезбожен- ной личности, а зазор между позицией главного героя и позицией автора отсутствует.

Хотя и говорит Новиков о своей крестьянской закваске, но по мироотношению, по утверждаемым им ценностям он - интелли­гент. Более того, московский интеллигент, что плохо вдвойне.

Интеллигентство главного героя «Марбурга» проявляется в са­мых разных ситуациях, начиная с одной из самых типичных. Для Новикова, который находится на офицерских сборах в Рыбинске, жизнь провинциального города - это экзотика, мир неполноцен­ных людей. Слово «провинция», как и водится у интеллигентов, упо­требляется только в негативном смысле. В частности, характерис­тика администратора гостиницы пропитана кастово-брезгливым высокомерием: «...Вопрошал изучающий взгляд провинциальной халды с сооружённым на голове безобразием похлеще париков придворных Людовика XIV».

Естественно, что Новиков хорошо ориентируется в приорите­тах цивилизованной публики, как зарубежной, так и отечествен­ной. Показательно его мимолётное сожаление: «Ах, как славно было бы, если б я писал роман, ввернуть модную гомосексуальную тему». Однако в «Марбурге» Есина эта тема возникает не раз: в случаях с кёльнером, немецким мужем Наталии Максом, безымянными ин­теллигентными солдатиками, балетмейстером, «глядевшим только в сторону мужского балетного класса».

Модная тема возникает не просто как реалии жизни, с которыми сталкивается Новиков, но как предмет его интереса, до конца само­му профессору непонятного. Уже на второй странице романа ска­зано: «Последнее время читаю «Дневники» Михаила Кузмина <...>. Он живописно изображает свои любовные связи с городскими банщиками и знаменитыми художниками. Но где здесь искренне, а где самооговор? <...> Или эти дневники привлекают меня по какой- то иной причине?

Минут на пятнадцать я погружаюсь в другую, молодую чужую жизнь. Единственное, чему можно завидовать, - это молодости и её безрассудствам».

В двусмысленности и недосказанности Новикова, вероятно, можно увидеть намёки на его латентный гомосексуализм. Предо­ставлю возможность рассуждать на эту тему тому, кого она волнует, и скажу об очевидном. Специфический интерес к дневникам Кузми­на, ещё больше - зависть героя к тому, что названо безрассудством молодости, свидетельствуют о нравственном нездоровье профессо­ра. Оно, в первую очередь, проявляется по отношению к женщине.

С удивлением прочитал в рецензии Ильи Кириллова на роман («Литературная газета», 2005, № 53) следующее утверждение: «От­ветственная поездка требует эмоциональной и профессиональной подготовки, но сознание, мысли, чувства профессора заняты состо­янием Саломеи, жены, которая неизлечимо больна». Во-первых, Но­виков неоднократно забывает о Саломее, что, видимо, естественно; во-вторых, и это главное, в такие минуты, часы, дни его мысли и по­ступки опровергают то, что говорит о профессоре Илья Кириллов.

Первое отключение происходит уже в самолёте при виде стю­ардесс. Пиком высокомерно-мерзкого поведения Новикова, кото­рое в его глазах выглядит интеллектуальным развлечением с эле­гантным ходом, являются фантазии героя - «творческое» реализа­ция его истинной сущности. Уже сам сюжет, возникший в вообра­жении профессора (а бортпроводниц Новиков представляет в ви­де героинь из порнофильмов), и то, с каким вожделением, сладо­страстием, знанием дела он прокручивается, характеризует героя как нравственного уродца, сексуального извращенца. Приведу только один пример: «Другая, у которой цепочек на шее было больше, в моём восприятии сразу села на стул, вульгарно раздви­нула ноги, и раб, в кожаном, с металлическими заклёпками и ши­пами ошейнике, высунув язык, подползал к её разгорячённой про­межности».

Второе отключение Новикова происходит тут же в самолёте при виде Наталии и далее у неё дома в Германии. Наталия - бывшая сту­дентка профессора, с которой у него ранее был суточный постель­ный роман. Закономерно, что в восприятии Новикова эта связь («мы соединялись раз за разом», «почти животная страсть») обрета­ет ореол высокого чувства. Если бы профессор оценивал свои отно­шения с Наталией, с другими женщинами с позиций традицион­ных ценностей, русской литературы, то такая подмена понятий бы­ла бы невозможна.

Вторая встреча Новикова с бывшей студенткой прежнего удов­летворения не принесла, хотя развивалась по привычному сцена­рию. Однако тело шестидесятилетнего профессора, которое «было готово к встрече», выводит из рабочего состояния бережливость Наталии. Она - вот уж эти тонкие наблюдательные интеллигент­ные натуры - «не сбросила колготки и трусики на пол, как, помню, было раньше, а аккуратно повесила всё на спинку стула». И далее специалист по деталям сообщает подробность, которая восприни­мается как «ахиллесова пята» Новикова. Только вид трусиков Ната­лии, от которых герой «не отрывал глаз», возвращает его тело в прежнее состояние.

Именно трусики Серафимы, Саломеи, Наталии (невольно про­сится на язык «трусиками породнённые») вызывают у мужчины особый трепет, благоговение. Он в порыве чувств - не совсем по­нятно, от чьего имени - с гордостью и патетикой заявляет: «Мы и трусики зимой носили тогда исключительно из шёлковой паутин­ки». Комментарии опустим, переведём дух и пойдём дальше.

Третье отключение Новикова - это звонок от Серафимы (в ожи­дании которого, как выясняется, герой жил) и последующая встре­ча с ней. Серафима - известная актриса и порочная женщина. Её «любовь» (это слово не к месту употребляет профессор) тридцати­пятилетней женщины к восемнадцатилетнему Новикову и к другим пришедшим ему на смену «мальчикам» объясняется нерастрачен­ным материнством и вероятным желанием расслабиться перед спектаклем.

Вторая версия, равносущностная первой, иллюстрируется ха­рактерным примером. «Материнство» через постель и «творчес­кий» допинг Серафимы сродни «расслаблению» примы-балерины: «Накануне спектакля ей нужен был мужчина, всё равно какой - мо­лодой, старый, дворник, слесарь. Она выходила на поиски, набро­сив на себя шубу поплоше, и находила его». В этом, как и в других аналогичных случаях, порочные чувства и поступки героев не на­зываются своими именами, что вполне закономерно.

В мире Новикова, где отсутствует христианская иерархия цен­ностей, «долг», «честь», «верность», «измена» и другие традицион­ные понятия условны либо отсутствуют вообще. И семья в воспри­ятии профессора - это, по сути, «шведская семья». Отсюда много­численные романы Новикова в разные периоды его семейной жиз­ни. Поэтому непонятно, о каком гордиевом узле в отношениях меж­ду физически здоровым мужем и больной женой говорит Илья Ки­риллов. Узла не было, нет и в принципе быть не может. Да и сам Но­виков неоднократно свидетельствует, что его увлечения на стороне не отменяют чувство к Саломее, которое является для героя глав­ным и которое он не может назвать.

Не может назвать, думаю, по следующим причинам. Профессору, живущему с убеждением, что «человек невольно в первую очередь думает о себе», едва ли возможно это сделать. А то, что испытывал молодой Новиков к Саломее, назвать любовью действительно труд­но. Чувства героя характеризуются преимущественно через такие подробности: «ночью отчаянно трещала и скрипела наша кровать»; «перестрелка глазами, перестрелка руками, работающие с перегре­вом железы внутренней секреции подавали свои сигналы, тело со­прикасалось с телом...».

В чём уверен Новиков, и в этом с ним соглашаешься, брак для не­го предприятие с удобствами, союз, добавлю от себя, приносящий моральную «выгоду». Искреннее сострадание и забота о больной жене - это то немногое, что даёт ему возможность чувствовать себя человеком (а не двуногим животным, коим он является во многих проявлениях), что роднит его с миром традиционных ценностей.

И всё же один раз профессор Новиков пытается определить лю­бовь через чувство Саломеи к нему: «Но любовь это несколько боль­шее, чем жизнь тела, чем мелочи измен и увлечений. Браки, утверж­дают, совершаются на небесах, но и любовь завязывается там же. Это больше, чем привычка, дети, страсть - это предопределение жизни, и это судьба». Такие конструкции: «это несколько большее», «это больше, чем привычка» - предполагают полемику с конкрет­ными авторами или устоявшейся точкой зрения. Непонятно, зачем любовь характеризовать через «привычку» или «мелочь измен, ув­лечений», через понятия, совершенно не имеющие к ней никакого отношения. Лежит на поверхности истина, что любовь больше, чем страсть, жизнь тела. Она вызывает сомнения, пожалуй, лишь у дена­ционализированных индивидуалистов, идеологами которых явля­ется интеллигенция. Индивидуумов, убеждённых, как Юрий Жива­го и Алексей Новиков, в том, что любовь больше, чем дети. И тот, кто живёт согласно этой «формуле», неминуемо приближает человека и человечество к самоуничтожению, гибели. Итоговое же определе­ние любви как судьбы звучит абстрактно-уязвимо.

2006

Из книги «Человек и время в поэзии, прозе, публицистике ХХ - XXI веков»